Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
Внимание!
воскресенье, 13 декабря 2015
00:17
Доступ к записи ограничен
Название: В следующий раз
Команда: X27-team
Тема: юмор\стёб
Размер: мини (3054 слова)
Пейринг: Цуна/Занзас
Жанр: комедия абсурда, стёб
Рейтинг: R
Саммари: если долго мучиться...
Предупреждения: ООС, мат. Идею про простату автор попёр из фика "Макарена" Shiwasu.
читать дальше
Удалено по просьбе автора
Название: Капитан Ультразвук и Огненный Ствол спасают Вонготэм
Команда: Cherry band
Тема: юмор\стёб
Пейринг/Персонажи: Занзас х Сквало
Размер: мини, 5636 слов
Жанр: АУ, приключения, романс, стеб
Рейтинг: R
Дисклеймер: все принадлежит Амано
Саммари: У «Лиги справедливости» крупные неприятности.
Предупреждения: нецензурная лексика
Команда: Cherry band
Тема: юмор\стёб
Пейринг/Персонажи: Занзас х Сквало
Размер: мини, 5636 слов
Жанр: АУ, приключения, романс, стеб
Рейтинг: R
Дисклеймер: все принадлежит Амано
Саммари: У «Лиги справедливости» крупные неприятности.
Предупреждения: нецензурная лексика
читать дальше
«Лига справедливости» Вонготэма была не самым приятным местом.
Да что уж там, она была откровенным отстоем, и Сквало не уставал поражаться, как его вообще когда-то занесло в компанию этих редкостных идиотов. Надежду подавал один Быстрый Клинок, но мысли в его голове не уступали в скорости мечу и редко задерживались надолго, так что никаких иллюзий Сквало давно не питал.
Иллюзии вообще были делом на редкость мерзким, и он охотно оставлял их в полном распоряжении Дьявольского Ока. Больше в Лиге никто ими и не интересовался, ну, разве что Хибари Кея.
У Хибари Кеи не было супергеройского имени. Врагов — да и мирных жителей Вонготэма — приводило в ужас и обычное. Поговаривали, что когда-то его знали как Дерзкого Птенца, но слишком рискованных или больных на голову добровольцев выяснить это в Вонготэме не водилось. Хибари Кея знал свое дело хорошо.
Да и все в Лиге были хороши, просто Сквало никогда не относился к защите этого города настолько же ревностно, как остальные, не ограничивая себя ни страной, ни континентом. В мире хватало суперзлодеев, и изучить способность каждого из них — попутно надрав очередному мудаку зад — доставляло немалое удовольствие. В Лиге он числился под именем Акулы уже давно, но, признаться по правде, не мог точно припомнить, когда власти города последний раз обращались к нему за помощью.
Вызов домой стал неожиданностью и не самой приятной.
— Отличные лидерские качества, — Тимотео загибал один за другим узловатые пальцы, и каждый новый Сквало все сильней хотел сломать. — Огромный опыт. Умение вести за собой людей... — он откашлялся и мотнул седой головой, — пусть не самыми гуманными, но действенными методами. Да, ты прекрасный боец и будешь не худшим командиром.
— Не худшим по сравнению с кем? — мрачно спросил Сквало и ухмыльнулся, заметив на лице мэра Вонготэма гримасу.
С наследниками тому не повезло. Один, по слухам, до сих пор ссался при виде собак, оружия и в принципе чего угодно, представляющего угрозу. Второй не ссался от ужаса, но мог довести до этого всех окружающих. Ни с одним из них Сквало не был знаком и до сих пор не испытывал ни малейшего желания познакомиться.
Тимотео вздохнул и уставился на него с плохо скрываемым раздражением.
— Я никогда не отказывал тебе в сообразительности, охотно это признаю. Но раз уж хватило ума развлекаться по всему миру вдали от Вонготэма с его проблемами, хватит и на то, чтобы помочь нам теперь. Справишься — можешь отправляться куда пожелаешь.
— И с чем мне надо справляться?
— Не тебе. Вам, — Тимотео растянул губы в ухмылке, но она тут же увяла. — Мы задействуем все силы для борьбы с Садовником. Досье на него тебе вышлют. Да, пока не забыл — псевдоним придется сменить. Сам понимаешь, «Акула» звучит недостаточно воодушевляюще. Будешь Капитан...
— Сирена.
Сквало медленно повернулся к двери кабинета и оглядел с ног до головы нового участника их охренительно увлекательной беседы. Тот явно не был похож на человека, который часто мочит штаны, но в данной ситуации Сквало предпочел бы совсем другого наследника.
— Слишком грубо, Занзас,— Тимотео поморщился и предложил: — Ультразвук. Капитан Ультразвук. Звучит геройски и современно. Технологично, я бы сказал. Граждане сразу поверят, что мы задействовали не только ваши суперсилы, но и новейшие разработки. Я слышал, ты как раз обзавелся парой устройств для меча...
— Командиром чего я буду? — оборвал его Сквало, чувствуя, что вечер становится все гаже. — Лиги? Тогда какого хрена мне кто-то что-то указывает? — он мотнул подбородком в сторону Занзаса, не удосуживаясь повернуться к нему.
— Не совсем, — Тимотео замялся, а потом улыбнулся самой гадкой из своих улыбок — добрый дядюшка, который пришел поговорить с тобой по поручению родителей о вреде алкоголя и беспорядочных связей. — Я старею. Мне нужно готовить смену, и проверка боем — отличная тренировка для Цуны и Занзаса. Они наберутся опыта, а вы будете им помогать. С Цуной работает молодежь. А ты, как опытный боец...
Сквало скрипнул зубами.
— Даже не надейся свалить отсюда в свою жопу мира, — хрипло проговорил Занзас ему прямо на ухо и уселся в ближайшее кресло, закинув ноги на стол Тимотео. — Кто еще будет делать за меня всю грязную работу, а?
— Я убью его и минумум сотню человек перед тем, как вы меня прикончите, — процедил Сквало, едва сдерживаясь, чтобы не начать орать. Разрушить все здание в его планы не входило. Пока.
— Рискни, мусор, — Занзас закинул руки за голову.
— Я гарантирую, что после этого задания тебе позволят покинуть ряды Лиги и больше никогда не побеспокоят, Сквало, — напряженно проговорил Тимотео, с осуждением поглядывая на сына. — Никогда, — он вскинул глаза на Сквало, и тот впервые за недолгое, но насыщенное знакомство с мэром Вонготэма испытал настоящее удовольствие — вид у того был на редкость потрепанный. — К тому же, у Садовника есть полный список наших супергероев. Так что, боюсь, в случае победы он достанет тебя и на краю света. Вместе справиться с ним будет куда легче и быстрее.
Сквало и хотел бы расхохотаться в ответ на эти абсурдные слова, но что-то во взгляде Тимотео удержало его. Видимо, дела были действительно плохи. Хреново.
— Ловлю тебя на слове, — сказал он.
Занзас неторопливо поднялся из кресла и смерил его взглядом, за который любому другому мудаку Сквало давно бы уже разорвал барабанные перепонки парой ласковых. Или, как минимум, проткнул мечом.
— Отлично, — сказал Занзас и оскалился. — Капитан Ультразвук и Огненный Ствол на страже Вонготэма!
Определенно, «отстой» было слишком мягким определением для происходящего.
***
— Почему Садовник, а не Гробовщик? Венки-то у него Погребальные, — Сквало устало потер лицо и с хрустом размял шею. За окнами особняка мэра, в котором тот временно разместил супергероев, уже светало.
На объяснение он особо не рассчитывал, да и вообще предпочел бы, чтобы мистер Огненный Ствол заткнулся навеки и не донимал его, но тот неожиданно ответил:
— Старый хрыч решил, что это подорвет надежду населения. Всё, конец, крышка, гроб, кладбище, — он хрипло рассмеялся, и Сквало решил, что этот смех, пожалуй, бесит его даже больше, чем звук самодовольного голоса Занзаса.
— Где тут можно пожрать? — спросил он, поднимаясь из-за стола.
— На кухне, конечно, кретин, — удивился Занзас и велел: — Принеси мне мясо с кровью. Стейк, не какую-то костлявую хрень типа тебя.
— Сам принесешь! — рявкнул Сквало. От злости и недосыпа он немного не рассчитал силу, и стекла в окнах звучно треснули.
Занзас мигом оказался рядом, хотя еще секунду назад казалось, что он прирос к очередному креслу, и наполовину засунул ему в рот кулак.
— Еще раз так сделаешь — я тебе зубы не выбью, а выжгу, — пообещал он, и Сквало машинально сглотнул, шумно втянув воздух носом.
Пахло порохом. Занзас вытащил кулак, разжал пальцы, и в его ладони заплясал яркий огонь. Миг — и пламя поднялось до потолка, задев люстру.
На языке оседал горьковатый привкус, губы жгло, словно по ним мазнули перцем. Сквало сплюнул под ноги и молча пошел на кухню, дав себе слово при первом удобном случае сократить число наследников Тимотео вдвое.
Сила Занзаса внушала некое уважение, а вот он сам — нисколько.
На кухне Сквало столкнулся с Ямамото, Быстрым Клинком, и немного повеселел. Он заметил за спиной того Взорвиголову и какого-то тощего рыжего пацана и радостно осклабился.
— Так, вы двое, тащите этому мудиле мясо, а мы пойдем разомнемся во двор. Спорим, ты уже разучился меч в руках держать, а?
Взорвиголова — кажется, его звали Гокудера, — тут же ощетинился и разинул рот, чтобы заорать, но рыжий положил ему ладонь на плечо и покачал головой.
— Извини, у нас еще много дел. И я не думаю, что Занзас будет рад меня видеть, — сказал он негромко. Тон у него был странный — одновременно виноватый и уверенный, и Сквало нахмурился, внимательнее присматриваясь. — Я Цуна. Приятно познакомиться.
Цуна протянул ему руку. Сквало хмыкнул и пожал ее чуть крепче, чем следовало бы, но тот даже не дернулся.
— Идем, — недовольно потянул того за рукав Гокудера. — Сам же знаешь, много дел...
— Еще увидимся, — кивнул Цуна перед тем, как скрыться за дверью кухни.
— Только не говори мне, что у Занзаса при виде этой мелюзги аппетит пропадает, — фыркнул Сквало, потроша холодильник.
Ямамото молчал, пока он гремел тарелками. Потом осторожно ответил:
— Ты много пропустил. У Цуны с Занзасом был бой. Вроде как между наследниками. Цуна выиграл. Он — следующий мэр Вонготэма. Ну, скорее всего.
Сквало грохнул полным подносом о стол и уставился на Ямамото. Выходит, иногда все-таки стоило наведываться в Вонготэм, чтобы увидеть нечто интересное.
— Что, этот дрыщ уложил Занзаса на лопатки? Да ты врешь.
Ямамото кивнул и натянуто улыбнулся.
— Ну, это их дело. А насчет тренировки — я всегда за! Только высплюсь, хорошо?
— Проваливай, — отвесил ему несильного пинка Сквало. Подумав, добавил на поднос кусок холодной телятины, от которого не преминул откусить. В конце концов, Тимотео вызвал его, чтобы он заботился о слабых и убогих. А насчет того, можно ли над ними поржать, ничего не говорил.
Когда он поднялся наверх, Занзас снова полулежал в глубоком кресле, вытянув ноги. Он спал глубоко и не проснулся, даже когда Сквало швырнул поднос на стол.
Сквало наскоро утолил голод и наклонился к лицу Занзаса, намереваясь заорать что-нибудь воодушевляющее типа: «Ствол, встать!» Но почему-то передумал.
Лицо у Занзаса во сне было потемневшим и напряженным, брови хмурились, губы были плотно сжатыми. Сквало толкнул его в плечо, и Занзас тихо выдохнул сквозь стиснутые зубы, нахмурившись еще сильнее, как будто терпел сильную боль.
— Кретин огненный, — процедил Сквало, пожал плечами и пошел искать свою спальню.
Если Ямамото тоже не терял все эти годы времени даром, то перед тренировочным боем стоило выспаться. А Занзас справится и без няньки. На крайний случай, Сквало всегда может спеть ему такую колыбельную, после которой тот больше не проснется.
***
— Я бы попросил вас серьезней относиться к супергеройским обязанностям, — Тимотео укоризненно покачал головой и перевел взгляд на Цуну. — Кроме того, не стоит забывать о настроениях среди жителей Вонготэма. Нужно показать им, что у нас все хорошо и нет никакой угрозы, несмотря на просочившиеся слухи о Садовнике. Пара потушенных пожаров вселила бы в людей уверенность в защитниках. На крайний случай, автограф-сессия в детском доме или приюте для собак. Цуна...
— А можно без меня? — несколько напряженно спросил тот, и Занзас с грохотом закинул ботинки на стол в опасной близости от сцепленных в замок рук Цуны.
— А тебя никто и не спрашивал, мусор.
— Тебя тоже! — заорал Гокудера, вскакивая на ноги. Занзас широко улыбнулся, и улыбка эта не предвещала ничего хорошего.
— Хочешь совет? Возьми динамитную шашку подлиннее и засунь себе в зад. Может, снимешь напряжение и прекратишь трахать всем мозг.
— Иди ты нахрен! Я его сейчас убью!
— Гокудера, не надо!
— И это — серьезное отношение?
— Закрыли рты! — не выдержал Сквало, и повисшая в кабинете гробовая тишина была усладой для слуха.
Он обвел взглядом зажавших уши супергероев и уставился на Занзаса, который, хоть и скривился, но скрещенных на груди рук не поднял.
— Ох. Кажется, мне нужно прилечь, — пробормотал Тимотео и, поднявшись из-за стола, погрозил пальцем Сквало. — Мне очень жаль, что ты не относишься с таким же рвением к делу!
— А мне вот жаль, что я тебя раньше не встретил, дурная сирена, — проговорил Занзас, когда они со Сквало остались в кабинете вдвоем. — Включить на полную громкость — и этот старый мудак оглох бы. А может, подох.
— Меня не волнуют ваши отношения с отцом, — отрезал неприятно удивленный его словами Сквало, направляясь к двери.
— Он мне не отец.
— Меня должно это ебать? — спросил Сквало, тупо пялясь в дверь. Да, он определенно пропустил слишком уж много.
— Откуда мне знать, что должно тебя ебать. Или кто, — невозмутимо ответил Занзас и таким же скучающим тоном добавил: — Хочешь — я выебу.
— Да пошел ты, — Сквало толкнул дверь и двинулся прочь под смех Занзаса.
Заорать еще раз явно было не лучшей идеей. Врезать Занзасу — тоже, да больше и не хотелось. Потому что смех был слишком уж нарочито-громким.
— Отлично, я уже жалею этого мудака, — процедил Сквало и двинул кулаком по ближайшей двери. Оттуда высунулась всклокоченная голова Ямамото, и Сквало решил, что с этого момента день точно должен пойти лучше. По крайне мере, он на это надеялся.
***
Надежды на нормальную жизнь с регулярными тренировками и возможностью вспороть кому-нибудь горло время от времени таяли с каждым днем.
Разведчики Лиги присылали не самые веселые известия: помимо собственной супергеройской команды, Садовник располагал и новейшими технологиями, которые, в отличие от разрекламированных Тимотео в Вонготэме, были абсолютно реальными.
Стратег из Сквало всегда был так себе: он по праву считался отличным тактиком и прекрасно ориентировался в бою, но строить планы-многоходовки было не в его стиле. Пока Дьявольское Око добывал для них информацию о противнике и готовящемся нападении — нападениях, если Садовник не совсем дурак, — Сквало изнывал в стенах особняка. Он думал съездить в соседний городок, мэра которого помнил еще Золотой Подковой по старым временам в Лиге. Но о его планах неведомым образом прознал Хибари и очень вежливо сообщил, что курирует партнерскую работу с Каваллоневиллем лично. Так что Сквало может не беспокоиться об этом, если, конечно, не хочет быть забитым до смерти.
Заебанным до смерти Сквало себя уже точно чувствовал. Изредка он вытаскивал кого-нибудь на спарринг, предпринимал попытки собрать вместе кучку неуравновешенных молокососов, которую представляла из себя сейчас Лига, чтобы выработать единый план атак. Словом, развлечение так себе.
Поэтому известие о готовящемся ударе неприятеля он встретил с радостью, напугавшей немало народу вокруг. Когда его срочно вызвал в кабинет Тимотео, она чуть приутихла, но все же не окончательно.
— Указания? — нетерпеливо спросил он, едва переступив порог, и Тимотео указал ему на стул.
— Присядь, пожалуйста.
Хорошее настроение таяло на глазах.
— Сквало, — начал Тимотео, глядя на него привычно неприятным благожелательным взглядом. — У меня к тебе будет всего одна просьба. Присматривай за Занзасом.
Сквало фыркнул и заржал.
— Договорились. Позабочусь о том, чтобы никто не задел твоего ненаглядного сынка.
Он не запнулся, произнося это слово, но взгляд Тимотео стал чуть напряженнее.
— Дело не в этом, — он облизал губы и прищурился, добавив чуть тише: — Я хотел бы, чтобы ты присмотрел за Занзасом и убедился, что он не убьет никого.
— Но...
— Из своих.
Сквало нахмурился и замолчал. В этом старом доме определенно творилось что-то странное, но влезать в это он не собирался. Как и позволять кому угодно втягивать его.
— Ты сказал, что я буду защищать Вонготэм, — медленно произнес он.
— Да, — Тимотео натянуто улыбнулся. — И меня как его часть. А также Цуну и прочих супергероев.
— От Занзаса, — уточнил Сквало, чувствуя, как злость начинает прорываться изнутри, покалывая кожу сотнями тонких иголок.
— От любой угрозы.
— Я вам нахрен не телохранитель. Ни для тебя, ни для Занзаса. Я — боец. А со своим семейным дерьмом разбирайтесь сами.
— Если Занзас попытается объединиться с врагом и напасть на кого-нибудь из наших, пообещай мне, что остановишь его. Это все, о чем я хотел попросить.
Сквало молча выскочил из кабинета, чувствуя, как от переполняющей ярости начинает задыхаться. Уроды со своими сварами.
Он тяжело перевел дух.
Одно задание. Один враг. И все. Нахрен Вонготэм, нахрен их всех.
Пока он дошел до своей комнаты, злость чуть улеглась, но стоило обнаружить там Занзаса, валяющегося на кровати, как внутри снова все закипело.
— Пошел к черту, — рявкнул Сквало. Занзас невозмутимо вытащил из-под головы подушку, кинул в ноги и устроил на ней ботинки. Сообщил:
— Я хочу жрать.
— Ну так иди и пожри!
— Принеси мне стейк.
— Я сейчас из тебя стейк сделаю, блядь!
Сквало подлетел к нему, занося руку и готовясь выпустить меч, но Занзас не сдвинулся с места.
— Со старым мудаком поговорил? — спросил он и кивнул сам себе. — Вижу. Остынь, он того и добивается. Чтобы ты взбесился. Так тобой проще управлять. Кем угодно. Остынь, я сказал.
Он несильно толкнул его в плечо и прикрыл глаза. Сквало обошел кровать и улегся, со всей силы двинув кулаком в бок Занзасу.
— Выметайся отсюда, мне надо выспаться. Вечером должен быть первый бой.
— Я и тут отлично вздремну.
— Какого...
— Заткнись и не мешай мне спать, мусор.
Занзас вырубился мгновенно, не обращая внимания на пинки и возмущенные вопли. Сквало двинул ему напоследок под ребра и отвернулся, велев себе забить на все и выспаться.
Сон не шел.
Сквало поворочался, раздраженно матерясь, и повернулся к Занзасу. Тот снова хмурился, но выглядел не таким напряженным, как в прошлый раз. Сквало присмотрелся внимательнее и заметил на и без того смуглой коже темные пятна, похожие на следы от ожогов. Он ткнул в щеку Занзаса пальцем и отдернул руку — на ощупь та казалась раскаленной.
Занзас негромко всхрапнул и закинул на него ногу. Рожа у него неожиданно сделалась такая довольная, что Сквало перекосило.
— Спящая, блядь, красавица, — бросил он, соскакивая с кровати.
Раз выспаться или разбудить самодовольного мудака не выходило, стоило найти себе занятие получше. Например, жертву с более чутким сном.
Ожидания Сквало, как обычно, похерили самым наглым образом.
Едва он дошел до конца коридора, из-за угла показался всклокоченный Взорвиглова и, заметив его, начал медленно тлеть — да так, что над белобрысой головой поднялся тонкий дымок.
— Планы изменились! Выдвигаемся через полчаса! — заявил он и сбежал вниз по лестнице.
Сквало мрачно проводил его взглядом и пошел к себе за курткой.
Занзаса в комнате не обнаружилось. Сквало пнул свалившуюся на пол подушку с отпечатком подошвы и пообещал себе, что когда все закончится, он первым делом проверит, действительно ли так силен Повелитель снега в Антарктиде.
***
Бой был грязным и затянувшимся. Противник словно проверял их на прочность, посылая отряд за отрядом и не брезгуя сотнями пускать в расход солдат без сверхспособностей.
Сквало устал от кровавого месива вокруг и бесился в тщетном ожидании настоящих противников. Когда рядом появился какой-то мудак, стреляющий во все стороны электрическими разрядами, Сквало оживился, но того быстро взяли на себя Ямамото с Гокудерой, за которыми увязался Каменный Кулак.
Сквало рубил людей мечом и звуковой волной, стараясь не выпускать из вида Занзаса. Это оказалось несложно — достаточно было ориентироваться на запах горелого мяса и тлеющего дерева.
Цуна наворачивал круги над лесом возле одной из баз, где они приняли бой, и пока ни во что не вмешивался. Не мешал — и на том спасибо.
Когда он неожиданно обнаружился за спиной, Сквало едва не задел его мечом и выругался.
— Извини, — быстро проговорил Цуна. — Мы сражаемся уже второй час, а враги все не заканчиваются.
— Я в курсе! — раздраженно воскликнул Сквало и, развернувшись, снес звуком бегущих к ним полдюжины солдат. — И меня это начинает бесить.
— Они нарочно нас тут удерживают, — сказал Цуна и закусил губу, нахмурившись. — Им нужно, чтобы мы были вдали от особняка и как можно дольше.
— Звони Тимотео, пусть свалит куда подальше, — быстро сориентировался Сквало.
Цуна кивнул и взмыл в воздух, а Сквало только чертыхнулся. Да уж, в Вонготэме все было совсем не так спокойно и просто, как он представлял.
Тимотео объявился спустя полчаса, и физиономия у него была настолько довольная, что Сквало как никогда остро понял желание Занзаса прибить нахрен старика.
— Я в вас уверен, — заявил тот невозмутимо, — поэтому буду там, где безопаснее всего.
— Не высовывайся! — крикнул Сквало, когда на них понесся очередной отряд на слишком высокой для обычных людей скорости, но Тимотео величественно повернулся им навстречу, вскинул руки — и в мгновение ока превратил нападающих в глыбу льда.
Сквало только присвистнул. Надо же, он слышал, что мэр в молодости сам состоял в Лиге, но, глядя на трясущегося старика, в это было сложно поверить.
Теперь он верил. Как и в то, что тот не зря попросил защищать людей от Занзаса — тот шел на них с Тимотео с перекошенным лицом, и в ладонях полыхало пламя такой мощи, что Сквало оставалось только броситься наперерез и обрушить на Занзаса звуковую волну.
Тот застыл, покачнувшись, но устоял и двинулся вперед. Такого Сквало не видел никогда. Оправившись от потрясения, он побежал к нему и, не обращая внимания на пламя, вцепился в отвороты куртки, дернув на себя. Пнул Занзаса по голени, и они рухнули вдвоем на землю с воплями: Занзас — от ярости, Сквало — от боли в обожженной здоровой руке.
Надо было хвататься только протезом, подумал он и прикусил язык, потому что Занзас перекатился, прижав его сверху, и двинул кулаком в челюсть.
— Ур-род, — прорычал он в лицо. — Ты что, мусор, решил, я в разгар боя на своих попру? Ты, блядь, так обо мне думаешь?
— Слезь с меня нахрен! — крикнул Сквало, и боль придала ему достаточно сил, чтобы Занзаса снесло в сторону.
Тот поднялся на ноги, мотая головой и глядя на него бешеным взглядом.
Сквало стиснул зубы, развернулся и бросился на прибывающих противников, стараясь не думать ни о чем: ни о саднящей коже на ладони, ни о мерзком, совершенно лишнем сейчас и давно позабытом чувстве вины. Ни о видневшихся за лесом летающих слонах и головах динозавров на длинных шеях, изрядно оживлявших сраный пейзаж.
Тимотео нигде не было видно, Занзас вскоре тоже исчез из поля зрения. Но его взгляд жег спину не хуже его огня.
Нет, хуже. Потому что никуда не делся даже после того, как бой закончился и они вернулись в особняк.
***
— Мусор.
— Да лучше бы ты меня, блядь, спалил, — простонал Сквало и натянул одеяло на голову.
— Мусор. Подъем. Руки покажи.
Сквало, не открывая глаз, показал средний палец и тут же взвыл, потому что Занзас схватил его и дернул на себя.
— Оторвешь мне руки — я тебе голову оторву, — пообещал Сквало, садясь на кровати и крепко пнув Занзаса. — И руки мне для этого не понадобятся.
— Для другого пригодятся, — хмыкнул тот, и не думая выпускать его ладонь. Он рассматривал ее, проводя по обожженной коже кончиками пальцев, и это было одновременно неприятно и странно приятно. — Я тебе мазь принесу. У меня осталась. Задолбался пользоваться, так до конца и не свел.
Сквало наконец высвободил руку и мрачно уставился на него.
— Кто тебя?
— Тимотео.
— Давно? — спросил Сквало хрипло, отведя глаза. Он посмотрел на широкую ладонь Занзаса, и тот с силой сжал кулак.
— Достаточно, чтобы я набрался ума и больше против него не шел, — ответил Занзас и поднял воспаленный взгляд. Глаза у него были покрасневшие — от дыма и, наверное, недосыпа. И очень уставшие.
— Чего приперся? — недовольно спросил Сквало, пытаясь улечься обратно. — Добить решил?
— С чего бы этого? — хмыкнул Занзас. — Меня все устраивает.
— Ага, особенно вчера, когда ты мне полморды чуть не снес.
— Не снес же, — Занзас пожал плечами и нахмурился. Потом повеселел. — Но мог. А ты мог отказаться работать со мной, — добавил он, помолчав недолго и насмешливо разглядывая Сквало. — Но не отказался.
— Мы с тобой не работаем.
— Работаем. Нормально. Меня устраивает, сказал же.
— А меня, блядь, нет,— взвился Сквало, понимая, что если снова не выспится, то разнесет весь дом. — Какого хрена ты заявился в такую рань? На нас напали? Конец света? Я, блядь, надеюсь именно на этот вариант, потому что иначе...
— Ты во сне стонал.
Сквало замолчал и открыл рот. Потом захлопнул.
— Дай мне выспаться, а? И потом поговорим о чем угодно. Но не сейчас. А то я подохну и без твоей помощи, — он вытянулся на кровати, устало прикрыв глаза. Судя по полумраку в комнате, еще не рассвело. Сквало полежал так с минуту, слушая тихое чужое дыхание, и вздохнул. — Ты был прав. Не стоило вообще слушать этого старого мудака. Он тот еще манипулятор.
— Да, тут ты ступил, — коротко хохотнул Занзас, и Сквало недовольно поморщился, чувствуя, как накатывает долгожданная сонливость. — Зато не ступил, когда на меня налетел. Не думаю, что причинил бы старику какой-то вред, — хрипло сказал он. — Но вот получить льдом по башке еще раз не хотел бы.
— Пожалуйста, блядь, — пробормотал Сквало недовольно. Почувствовал, как Занзас улегся рядом, прижавшись горячим даже сквозь одеяло боком, и возмутился: — Ну какого хрена опять?
— Спи, — велел тот и, помолчав недолго, добавил: — Я сплю нормально, когда ты где-то рядом шатаешься. Или валяешься.
— Телохранителя, блядь, нашел. От кошмаров!
Занзас негромко рассмеялся и вдруг обнял его.
— Сигнализацию.
Сквало замер, размышляя, снести его с кровати пинком или воплем. Но от усталости и недосыпа его немного знобило, а от Занзаса исходило ровное тепло. Это было приятно. Просто лежать рядом и молчать, не препираясь и не пытаясь покалечить друг друга.
Настолько приятно, что Сквало уснул через пару мгновений, а проснувшись один в постели, в первую секунду почувствовал странное недовольство, будто лишился чего-то важного.
Занзас обнаружился на крыльце перед домом. Он, прищурившись, наблюдал за тренировкой изрядно помятых Ямамото с Гокудерой.
— Форсируем события. Завтра к вечеру — контратака, — сообщил он. Не поворачиваясь, бросил: — Я потом мазь занесу. Смотри, не проебись, чтоб мне не пришлось тебя искать.
— Надо будет — найдешь, — фыркнул Сквало, и Занзас медленно повернулся к нему.
— Надо — найду, — кивнул он и улыбнулся так, что Сквало не смог сдержать ответной кривой улыбки.
***
То, что Занзас назвал контратакой, Цуна именовал переговорами. Сквало решил, что тот может называть предстоящий бой хоть прогулкой воскресной школы — это нисколько не меняло суть предстоящего побоища, а ничего иного Сквало и не ждал.
Бой в лесу был обоюдной демонстрацией силы, которая только отняла у обеих сторон время. Решить все лично было куда проще — и страшнее, но страх Сквало давно предпочел оставить для всех, кроме себя, для слабаков. Поэтому то, что он чувствовал сейчас, глядя на Занзаса, его неимоверно бесило, но все же слишком напоминало страх.
Он больше не боялся того, что Занзас переметнется на сторону врага. Что выйдет из себя и снова окатит его пламенем — утром тот провел час, лично покрывая его ожоги мазью и чередуя ругательства и обещания в следующий раз просто выбить Сквало зубы, если будет орать. Или заткнуть чем-нибудь рот.
По дороге к месту, где должны были пройти переговоры, Сквало неподвижно сидел в машине, сжимал и разжимал все еще влажные от мази пальцы и злился на страх, у которого не было никакой объективной причины.
— Эй, — негромко окликнул его устроившийся рядом за рулем Занзас. — А старый хрыч уже показывал эскизы твоего нового костюма?
Сквало выругался сквозь зубы.
— У тебя там повязка на глаза, но я сказал, чтобы сразу на полморды шили — надо же чем-то твою сирену прикрывать. Капитан.
— О стволе своем позаботься, — огрызнулся Сквало, и Занзас прибавил скорости, расхохотавшись. — Что за тупое имя? Назвался бы сразу — Огненная Струя, не морочил всем голову.
— Если тебя так волнует мой ствол, можешь рассмотреть его поближе, — усмехнулся Занзас и похлопал себя по бедру.
Сквало сощурился, раздумывая, стоит ли прямо сейчас выносить стекла в машине, но Занзас затормозил и повернулся к нему.
— Вот этот ствол, — медленно произнес он и потянулся к поясу, а потом вытащил скрытый до сих пор полой куртки пистолет. — Но если тебя интересовал другой, можешь проверить его.
— Не хочу, — отрезал Сквало.
— Хочешь, — сказал Занзас тихо и зло. — Дай сюда руку. Дай, — добавил он еще тише, и Сквало растерялся, осознав, что это не приказ, а просьба.
Занзас нахмурился и обхватил его запястье, потянул на себя и прижал ладонь к паху. Сквало стиснул зубы.
Член под рукой был твердым и туго обтянутым тканью штанов. Горячим.
— У тебя же рука обожжена, — вспомнил Занзас и криво ухмыльнулся. — Отсосать не хочешь?
Сквало выдернул ладонь и оскалился.
— Отлично придумал! Пока там все подыхают, мы друг другу подрочим, так, блядь?
— Мне на них плевать, — хрипло проговорил сквозь зубы Занзас.
— Ага, пусть там разнесут к херам весь Вонготэм, пусть мир катится к чертям!
— Мне плевать, — выдохнул Занзас и придвинулся к нему, вцепился в волосы, прижался губами ко рту, не целуя — просто хрипло, сорвано дыша, обжигая каждым вздохом. — Давай, ори. Плевать. Мне плевать.
Сквало облизал пересохшие губы, и его язык коснулся губ Занзаса — горячих, шершавых, таких близких.
— Не спали меня, — потребовал он и поцеловал его сам, дурея от окатывающего тело жара.
Занзас замер, стиснув его плечо, не двигаясь и не говоря ни слова. Но когда Сквало окончательно повело, и он опустил ладонь на его член, Занзас обрушился раскаленной волной и вжал в кресло так, что Сквало не мог дышать.
Они дрочили друг другу быстро, как будто это мог быть последний раз, как будто это был их единственный раз, который ни за что нельзя было упустить.
— Блядь, горячо, — простонал Сквало, вздрагивая от крепкой хватки на члене, и Занзас посмотрел на него сумасшедшим, плывущим взглядом, а потом наклонился и взял у него в рот.
Если Сквало и орал, то стекла в машине выдержали. А внутри него с грохотом и звоном треснуло и обрушилось осколками что-то, что гнало его из страны в страну, с континента на континент, не давая покоя.
Сквало кусал губы, кончая в этот жаркий, жадный рот, потом целовал его, стискивая пальцы на члене Занзаса, все еще настолько чувствительные после ожога, что его самого прошивало от каждого резкого движения руки.
Занзас охнул и сжал зубы, изливаясь в его ладонь. Сперма у него была горячая как огонь.
— Черта с два я возьму у тебя в рот, — прохрипел Сквало, откидываясь на сиденье и убирая волосы с мокрого лица.
— Захочешь и возьмешь, — улыбнулся Занзас и вдавил педаль газа в пол, не торопясь застегнуть ширинку. — Пора, а то все самое интересное без нас начнется.
Сквало покосился на расстегнутую молнию на его штанах и фыркнул. Определенно, они были во всеоружии.
***
Успели вовремя. Обмен любезностями еще не перешел в кровавую баню, но Сквало уже чувствовал закипающий в крови азарт. И страх. Самую малость. Но Сквало знал, что он с ним справится, как делал это до сих пор.
Цуна негромко беседовал посреди широкой поляны с Садовником — высоким, тощим, словно присыпанным от макушки до пяток сахарной пудрой типом. То, что для встречи выбрали это место, неиллюзорно намекало на масштаб предстоящего боя.
Когда Садовник, небрежно передернув плечами, раскрыл за спиной огромные крылья и лениво поднялся в воздух, Цуна последовал за ним. С земли это выглядело, будто они продолжают вести светскую беседу, но оставшиеся внизу следили за ней напряженно и внимательно, готовые вмешаться в любой момент.
Садовник застыл напротив Цуны, склонил голову набок и вдруг ударил его так, что тот перевернулся в воздухе и начал падать, но сумел удержать равновесие и закричал:
— Не нападать!
Занзас скрипнул зубами и сделал шаг вперед.
— Сопляк, — выплюнул он. — Не босс, а кусок дерьма. Переговорщик, как же. Прибьют, и мокрого места не останется.
Он вскинул пистолет, прицелившись в Садовника.
Сквало стиснул пальцы на его локте и зашипел, еле сдерживаясь:
— Ты совсем тронутый? Кто мне говорил, что ему на все плевать? На всех вокруг, на Вонготэм, блядь, на Лигу!
Занзас бросил на него взгляд и улыбнулся. А потом заорал:
— Эй, нехрен пиздить этого молокососа! Это моя забота! Давай, попробуй сперва мне двинуть.
Садовник улыбнулся так ослепительно, что это было видно даже с земли. И ударил — не в Занзаса, а снова в Цуну, так, что Сквало увидел хлынувшую кровь. Он бросился вперед, поднимая звуковую волну, и пропустил момент, когда в Занзаса ударили тоже, всеми силами.
Он замешкался всего на секунду, выбирая, и развернулся обратно, захлестнув криком половину поляны, понимая, что опоздал на эту долю секунды, что не простит себе ее никогда.
Занзас рухнул на землю, Сквало подбежал к нему и потащил в сторону, прикрывая их звуковым щитом.
— Ебанутый, ты просто ебанутый! — орал он. Занзас рассмеялся и сплюнул кровью.
— Этот идиот еще ебанутей меня. Переговоры? Черта с два! Вечно он ссыт до последнего ввязываться в настоящую драку. Ждет, чтобы кто-то ему помог. Разок у меня уже получилось. Вышло и другой.
— Кретин, — простонал Сквало и бросил его, склонившись и из последних сил сдерживаясь, чтобы не закричать в полную силу. — Наплевать тебе на Вонготэм, да? На Лигу?
— На тебя не наплевать, — улыбнулся Занзас и попытался встать, скривившись. — Сирена сраная.
— Я тебе не Вонготэм и не Лига! Я закончу разбираться с этой херней и свалю отсюда куда подальше!
— Не свалишь, — сказал Занзас. — Теперь не свалишь. От меня — не получится. Я тебя найду.— Он закусил губу и отпихнул Сквало, прицеливаясь. — Снимай свой щит. Не сдохну.
— Да только попробуй, — прохрипел Сквало и побежал от него в центр поляны, врезаясь в бой, вспарывая его брюхо, словно живое, кроя всех вокруг матом и хлестким звуком, разрубая тела мечом.
Рядом размозжил кому-то голову Каменный Кулак и тут же побежал к зажимающему окровавленную руку улыбающемуся Клинку, чтобы вылечить. Сыпал искрами Взорвиголова, насылал мороки Дьявольское Око, бил тонфами, не утруждая себя использованием суперсилы, Хибари, смеялся потрескивающим электрическим смехом Бык.
Сквало чувствовал азарт и закипающую злость, рубя налево и направо. Он услышал сверху грохот и задрал голову, не веря глазам: Цуна превратился в бушующий вихрь пламени, сжигающий Садовника дотла. Сквало присмотрелся и понял, что огонь льется с двух сторон.
Он двинул кому-то в челюсть и пошел к Занзасу, который откинул оплавившийся пистолет в сторону и направлял пламя прямо из рук.
— Хватит. Все, достаточно, стейк прожарился!
Занзас мотнул головой, и Сквало наконец двинул ему в рожу, как давно хотел. Тот опустил руки и тяжело перевел дух.
— Все закончилось, — сказал Сквало. — Капитан Ультразвук и Огненный Ствол спасли Вонготэм. Ну, и еще десяток дебилов помогли немного.
Они стояли друг напротив друга и хохотали так, что к ним никто не рискнул подойти, кроме Цуны.
— Спасибо, — устало проговорил он и отер копоть с бледного лица. — Ты все сделал правильно, я справился...
— Заткнись нахрен, — велел Сквало, и Цуна потрясенно умолк. — Сам знаю.
— Было бы здорово, если бы ты присоединился к Лиге насовсем.
— Черта с два, — сказал Занзас, смерив его тяжелым взглядом, под которым Цуна словно слегка просел, снова став зажатым тощим пацаном. — Я тут подумал — мы решили основать свою Лигу. Несправедливости. Ну, или не Лигу, хрен знает, назовем как-нибудь еще. С блэк-джеком и шлюхами. И нормальными супергероями. Чтоб никто не трясся при виде хорошей драки.
— Будет здорово, — натянуто улыбнулся Цуна и торопливо распрощался с ними.
— Пошли в машину, герой, — фыркнул Сквало, на плечо которого тяжело оперся Занзас. — Да не спеши ты, дурак! Никуда торопиться не надо, все интересное уже случилось.
— Нихрена, — хмыкнул Занзас, опалив ему ухо горячим смешком. — Все только начинается.
@темы: юмор\стеб, Cherry band
пятница, 11 декабря 2015
Для того, чтобы проголосовать за понравившиеся команды, оставьте следующий комментарий к этой записи:
Команда А - 1 балл
Команда Б - 1 балл
Команда В - 1 балл
Команда Г - 1 балл
Команда Д - 1 балл
Проголосовать можно не менее чем за 3 команды и не более чем за 5. Голоса, отданные за большее или меньшее число команд, не засчитываются.
Будьте внимательны: если вы проголосуете за команду, которая не участвовала в выкладке, ваши баллы ей не будут засчитаны.
Участники конкурса могут голосовать за работы своих команд, в том числе, за свои собственные. Голосовать от сообществ и редактировать уже оставленный комментарий с голосами нельзя.
Напоминаем:
В голосовании не могут принимать участие юзеры без дневника, с пустым или закрытым дневником или профилем. В дневнике должно быть не менее 3 страниц записей, сделанных до 20.08.2015. В случае выявления явных виртуалов в голосовании организатор вправе ужесточить методы проверки (например, включить проверку IP комментариев) (Если у вас закрыт дневник, достаточно открыть его на несколько минут организатору Битвы Пейрингов, чтобы можно было убедиться, что вы не вирт)
Список выложившихся команд:
читать дальшеКоманда Team D69
Команда Клубничные придурки
Команда Cherry band
Команда 2759-team
Команда X27-team
Команда FuckYeah6918!
Команда DS team
Команда H+H
Команда Сквало х Ямамото
Команда 10051 team
Команда Вьягодка
Команда А - 1 балл
Команда Б - 1 балл
Команда В - 1 балл
Команда Г - 1 балл
Команда Д - 1 балл
Проголосовать можно не менее чем за 3 команды и не более чем за 5. Голоса, отданные за большее или меньшее число команд, не засчитываются.
Будьте внимательны: если вы проголосуете за команду, которая не участвовала в выкладке, ваши баллы ей не будут засчитаны.
Участники конкурса могут голосовать за работы своих команд, в том числе, за свои собственные. Голосовать от сообществ и редактировать уже оставленный комментарий с голосами нельзя.
Напоминаем:
В голосовании не могут принимать участие юзеры без дневника, с пустым или закрытым дневником или профилем. В дневнике должно быть не менее 3 страниц записей, сделанных до 20.08.2015. В случае выявления явных виртуалов в голосовании организатор вправе ужесточить методы проверки (например, включить проверку IP комментариев) (Если у вас закрыт дневник, достаточно открыть его на несколько минут организатору Битвы Пейрингов, чтобы можно было убедиться, что вы не вирт)
Список выложившихся команд:
читать дальшеКоманда Team D69
Команда Клубничные придурки
Команда Cherry band
Команда 2759-team
Команда X27-team
Команда FuckYeah6918!
Команда DS team
Команда H+H
Команда Сквало х Ямамото
Команда 10051 team
Команда Вьягодка
@темы: голосование, ангст\драма
четверг, 10 декабря 2015
Название: Без правил
Команда: Cherry band
Тема: драма/ангст
Пейринг/Персонажи: Сквало, Занзас
Категория: слэш
Размер: мини, 4440 слова
Жанр: ангст, драма, AU
Рейтинг: R
Дисклеймер: все принадлежит Амано
Саммари: Может, Занзас действительно хотел покончить со всем, только способ выбрал неудачный.
Предупреждения: нецензурная лексика
Команда: Cherry band
Тема: драма/ангст
Пейринг/Персонажи: Сквало, Занзас
Категория: слэш
Размер: мини, 4440 слова
Жанр: ангст, драма, AU
Рейтинг: R
Дисклеймер: все принадлежит Амано
Саммари: Может, Занзас действительно хотел покончить со всем, только способ выбрал неудачный.
Предупреждения: нецензурная лексика
читать дальшеЗанзас зашел на кухню, в кабинет, в гостиную. На диване сидел Сквало. Телевизор молча рассказывал о том, что произошло сегодня в городе. Местные новости скучны, только если там не показывают смерть твоего папаши.
― Включи звук, ― сказал Занзас.
Он разматывал пропитанные кровью бинты с рук и смотрел репортаж. Ничего необычного. Взрыв бензобака, потом еще одного и еще. Общее количество жертв стремилось к десятку. Младшему наследнику Тимотео тоже досталось: попал в реанимацию.
Занзас повернулся к Сквало. Тот смотрел на него так, будто в чем-то подозревал. Въедливо, не отводя взгляда. Занзасу такое внимание не нравилось.
― А теперь скажи, что ты тут забыл.
Сквало пожал плечами. Занзас заметил у его ног дорожную сумку.
― Уезжаю, пришел попрощаться.
― А на бой почему не пришел?
Бинт плохо отклеивался от засохшей сукровицы, Занзас рванул и поморщился. В душ бы. Только этого клоуна выпроводить сначала, чтобы не совал свой нос, куда не надо.
― Вещи собирал, ― ухмыльнулся Сквало.
Занзас рассматривал его. Что-то в Сквало ему не нравилось, но он понять не мог, что. Взгляд задержался на правом плече, казалось, под рубашкой оно было перемотано бинтами.
― Тебя зацепило? Ты тоже был там?
― Был, ― сказал Сквало. ― Но, к счастью, стоял далеко.
Занзас откинулся на спинку дивана.
― Ну раз попрощался, проваливай.
***
― Разве я звал на помощь?
Сквало скривился. Не звал.
Сквало как раз шел в бар, пропустить пару стаканчиков после тяжелого дня, когда заметил возню в переулке рядом. Банда смылась, услышав выстрелы, а Сквало остался один на один с человеком, которого никогда бы не спас по доброй воле. Вместо благодарности Занзас, несмотря на очень потрепанный вид, накинулся на него.
― Они бы тебя убили. Но знал бы, что это ты там, в толпе, прошел бы мимо.
Уж за кого, но за Занзаса Сквало никогда бы не вступился.
― Может, я и хотел сдохнуть?
Сквало показалось, что глаза Занзаса сверкнули в темноте. Нет, взгляд у него всегда был глубокий и темный, тяжелый. Сквало если и встречался с Занзасом глазами, то видел только черноту.
Может, Занзас действительно хотел покончить со всем, только способ выбрал неудачный. Херовый способ. Вот уже несколько лет больше славы ― хоть и дурной, но славы, ― чем смерти.
Сквало отпустил его. Занзас отшвырнул ногой валявшийся на земле пистолет и, вцепившись руками в воротник Сквало, смял рубашку и галстук так, что стало невозможно дышать.
― Я не знаю, какого черта ты поселился в моем районе, но лучше не переходи мне дорогу, я прибью тебя в следующий раз. Ненавижу всех, кто лижет задницу Тимотео.
Занзас толкнул его в плечо, Сквало поскользнулся на какой-то дряни, на ходу сбил еще один мусорный бак и схватился за рукав толстовки Занзаса.
Занзас свалился рядом, не переставая размахивать кулаками, приложил Сквало об землю пару раз и процедил:
― Завтра все будут трепаться о том, что какой-то мудила влез в мою драку. Ты репутацию мне испортил, ― сказал Занзас, отталкивая Сквало от себя и поднимаясь на ноги.
― Она у тебя и так дерьмо, ― Сквало увернулся от удара и засмеялся.
Он встал, цепляясь за стену. Вдохнул гадкий воздух подворотни, ребра ныли. Швырнул грязный пиджак в груду мусора.
― Бывай.
― И тебе скорее сдохнуть, ― донеслось ему вслед.
Странно, но Сквало не услышал в его голосе обычной злобы.
***
Сквало отвернулся, но чуть ли не сразу повернулся обратно.
Занзас все еще прижимал салфетку к ране и матерился сквозь зубы.
― Сходил бы к врачу.
― Да, и не распугивал бы мне тут клиентов, ― вставил Луссурия, скорее заботливо, чем недовольно. Что бы он ни говорил, но за Занзаса он беспокоился.
― Какие клиенты. Все на работе, ― Занзас мельком оглядел пустой зал. ― А ты, кстати, почему тут? Машинки никто не покупает? ― прошипел он.
― Прекрати. Теперь понятно, почему ты весь в шрамах.
Занзас откинул салфетку в сторону и стал сжимать края раны, размазывать по коже прозрачный клей.
― Пиздец, ― резюмировал Сквало. Занзас замотал руку бинтом и довольно хлебнул из второго стакана. ― Отрывать потом будешь вместе с кожей. Присохнет.
― Вот вляпаешься ― и будешь лечиться, как тебе захочется. Мне хочется так, без особо ценных советов.
Сквало молча пересел на пару стульев ближе.
***
В подворотне пахло помоями, мусорные ящики были перевернуты. Откуда-то сверху капала вода, глухо стучала по железным ступенькам пожарной лестницы чуть чаще, чем два удара в минуту. В щеку упиралось дуло пистолета. Сквало думал, в гроб какого цвета его положат, если у Занзаса хватит ума выстрелить и испоганить свою и так херовую жизнь. Только не в бордовый, гадкий цвет ― как пятна крови на штанах этого ублюдка. Сквало пялился на потертые джинсы. Потом скользнул взглядом к оттянутым карманам. По вытертой ткани можно было сказать, где Занзас носил телефон, а где ― пачку сигарет.
Точно не бордовый, думал Сквало, а потом одернул себя. Какой, нахер, гроб. Размечтался. Гроб нужен тому, ради кого Сквало приехал в этот город.
― Не дергайся, ― сказали сверху, Сквало поднял голову и усмехнулся. ― Пристрелю.
― Выстрелишь ― сядешь. А как же твоя голубая мечта?
― Да что ты знаешь о моей мечте.
Ствол пистолета сильнее уперся в щеку. Сквало попытался переступить с колена на колено, стоять на неровной брусчатке было больно, а в луже какого-то дерьма еще и неприятно.
― Изводить дона Тимотео ― вот твоя мечта, ― заржал Сквало. ― Ничего лучше ты не мог придумать. Даже если он откинет копыта от стыда за такого родственника, как ты, то младший-то не сдохнет. Ему на тебя насрать.
― Я Тимотео никто, ― рявкнул Занзас. По дороге, визжа сиреной, промчалась скорая. Занзас повернулся на звук, это был подходящий момент покончить с беседой. Сквало вскочил на ноги, рванулся вперед, толкнул. Пистолет упал на землю. Сквало ударил Занзаса в живот. Тот согнулся, пропустив удар, и получил еще в челюсть. Вцепился рукой в горло и попер на него, заставляя отступать, пока Сквало не уперся спиной в щербатую кирпичную стену.
― Отъебись, ― сплюнул кровь Занзас.
― Скажи спасибо, что спас тебе жизнь.
***
Занзаса тут же окружила толпа. В голове снова зашумело. Его целовали в щеки, девки льнули к телу, мужчины пожимали руки, а Занзас хотел скорее убраться подальше.
Луссурия подхватил его под руку и протащил сквозь толпу на парковку.
― На, ― сказал он, кидая Занзасу пакет со льдом, когда они сели в машину. ― Тебя круто приложили справа, скула распухла.
Срать. Занзас усмехнулся и откинулся на спинку кресла.
Дышалось легко.
Ото льда щека онемела, но Занзас не переставал улыбаться.
Луссурия что-то говорил. Занзас не слушал.
― Эй, ― Луссурия окликнул его. Знал, как надо, чтобы Занзас ему не заехал, еще не отойдя от своих мыслей. ― Мы приехали. Тебе помочь? Вызвать врача?
Занзас покачал головой и открыл дверь. Бросил пакет со льдом на дорогу.
Он уже хотел выйти, как Луссурия положил руку ему на плечо.
― Занзас. Только не делай глупостей, когда я тебе расскажу. Тимотео убили. Весь город говорит о теракте. Сегодня была презентация новой машины, он не мог не участвовать…
Занзас сбросил его руку и вышел.
― Занзас.
― Все хорошо.
Ничерта было не хорошо.
Занзас поднялся в квартиру злее, чем был, когда сражался с Моской. Не секрет, что его папаша не нравился не только ему, но и администрации города, слишком уж честным и влиятельным был. Но Занзас не думал, что кто-то осмелится его убрать.
Он вытащил ключ из спортивной сумки, бросил ее к ногам в прихожей и закрыл за собой дверь. В его квартире кто-то был.
***
Сквало пересел на пару стульев ближе.
― Дай, ― он, не дожидаясь разрешения, взял салфетку со стола и задрал край рубашки. Этот порез Занзас, даже если бы и хотел, не смог бы залечить сам. Резаная рана оказалась под лопаткой, Занзас бы туда не дотянулся. Он, скорее всего, собирался оставить все как есть.
― Что, нашел способ отомстить мне?
― Ты сам себе мстишь каждый день.
Сквало провел салфеткой вдоль пореза, вытирая кровь.
― Кто тебя так?
― Вчерашние.
― Блядь.
― Думал, я просто все забуду? ― Занзас повернулся к нему. ― У меня были к ним вопросы. Ты помешал. Хотя вчера они были меньше настроены говорить, чем сегодня. Луссурия, налей ему за мой счет, в кои-то веки от него польза, а не геморрой.
Сквало взял клей и повертел в руках. Таким пользовались врачи скорой помощи, если нужно было срочно обработать раны.
Он выдавил его на палец, а потом провел вдоль краев.
Занзас замер и, казалось, перестал дышать.
Сквало стянул кожу большим и указательным пальцами. Клей схватывался быстро.
Вся спина Занзаса была покрыта шрамами. Сквало, не удержавшись, прикоснулся к одному.
― Из-за этого я чуть не остался прикованным к постели, ― сказал Занзас. Сквало отдернул руку.
― Ты никогда не хотел завязать?
― Еще не время.
Занзас не оборачивался, и Сквало был за это благодарен. Они впервые говорили нормально, и Сквало не хотелось его убить или стукнуть головой об стену.
― Я пойду.
Сквало, глядя на спину в шрамах, думал о том, как плохо знает Занзаса. Занзас не идиот, который, кроме как махать кулаками, ничего не умеет, нет. Сквало больше не собирался об этом размышлять, потому что уже и так все усложнил. Просто ненавидеть было легче всего.
***
Сквало сидел на веранде самой дорогой кофейни в городе и расправлялся с завтраком.
До работы был еще час.
По тротуару с другой стороны шел Занзас. Заметил его, шагнул через бордюр, чтобы перейти дорогу, но потом отвлекся и достал телефон.
Сквало ел и рассматривал его. Занзас был здоровый, жилистый, солнце, лившееся с крыши, светом и тенями подчеркивало его резкие черты. Потом Занзас шагнул под крышу и прислонился спиной к стене.
На секунду он отвлекся от разговора и показал Сквало средний палец. Потом, когда закончил трепаться, все же подошел, хмурясь.
― Что празднуешь?
― День рождения.
Сквало откинулся в кресле, смотреть на Занзаса снизу вверх было неудобно.
― Брешешь же.
― С чего ты взял?
― Я думал, ты родился зимой.
Сквало рассмеялся. Многие так считали.
― Угощаю, ― кивнул он на блюдо с десертом.
― Лучший торт ― это мясо, ― сказал Занзас и уселся в кресло напротив. ― Значит, взял отгул?
― У тебя нет нормальной работы? ― спросил Сквало.
― Чем тебя не устраивает моя?
― Ты можешь убить человека. Последствий не боишься?
― Я убивал, ― сказал Занзас. Сквало будто видел его заново. ― Или ты с деньгами, или ты в могиле. Если ты херовый боец ― долго не протянешь.
Сквало кивнул.
― У нас так же.
― Что, плохих торгашей сбрасывают в специальный ад?
― Можно и так сказать.
***
― Занзас, ― фыркнул Сквало. ― Да что за прозвище такое.
― Считаешь, что Большой Том звучало бы лучше?
Сквало грохнул стаканом о столешницу.
Занзас, потрепанный, будто только что из драки, ― хотя почему будто? ― появился из-за спины и хмуро разглядывал его в упор. Сквало покачал головой.
― Отвратительно. Как кличка для твоего маленького дружка, ― Сквало вздернул бровь и кивнул на ширинку Занзаса.
Занзас оскалился и сжал его плечо. Сквало скинул руку. Было в Занзасе что-то такое, отчего каждый раз Сквало до него доебывался. Не мог пройти мимо. И Занзас, кажется, тоже не мог. Такое обоюдное непроходящее желание начистить друг другу морды при встрече. Занзас, к слову, распалялся ни с чего, будто только и ждал любого повода. С другими он вел себя более осмотрительно.
― Парни, не здесь, ― расценил их гляделки по-своему Луссурия.
― Расслабься. Он сегодня свое уже получил. ― Сквало рассматривал драную рубашку Занзаса. Тот уселся с краю барной стойки и закатывал рукав, морщась. Предплечье пересекала глубокая, вымазанная запекшейся кровью, царапина, будто Занзаса зацепили куском арматуры.
― Виски. Лед не надо.
Занзас закатал рукав до самого плеча и вывалил на стол из карманов всякую мелочь. Странно, но среди барахла, типа помятых десяток, жвачки, пуговицы, пачки сигарет, был брелок от ключа, точно от тачки. Но Сквало ни разу не видел, как Занзас водил.
Занзас все время шатался по городу пешком. Он машины терпеть не мог, наверное, раз его ненавистный папаша их делал. Да и куда ему ездить. За все время, что Сквало жил в этом районе, Занзас никогда не исчезал надолго.
Занзас вытащил маленький тюбик, свинтил крышку и положил его перед собой.
Рану он протирал салфеткой, смоченной виски. Сквало скривился, и Занзас, вдруг глянув в его сторону, недобро усмехнулся.
― Не смотри, неженка.
***
Сквало выскочил из бара под растерянный звон дверного колокольчика. В глаза ударило солнце. Сквало пошел медленнее, а потом остановился. Улица была пуста.
На афишном столбе красовался плакат.
«Бой года! Зловещий и непобедимый Гола Моска против…»
― Как я тебе тут?
― На фоне этого идиота ― почти принц.
Сквало рассматривал Моску на афише.
― В боях без правил у всех такие пидорские костюмы?
Моска был одет в серый латекс и этим напоминал приверженца садо-мазо и робота одновременно.
― Бывало и хуже.
― Сколько боев ты выиграл?
― Почти все. Жаль, что самый главный просрал, ― ответил Занзас и пошел дальше по улице.
Сквало догнал его.
― Рассказать не хочешь?
― С чего бы? ― Занзас смерил его взглядом, будто оценивал, стоит ли Сквало откровения. Не стоил. ― Приходи через неделю. Увидишь, что меня не надо спасать от хулиганов, ― усмехнулся Занзас и пошел прочь.
***
Сквало точно должен был торчать на работе, иначе Занзас бы не собирался вломиться в его квартиру.
Замок поддался легко, провозился Занзас минуты три от силы ― его универсальная отмычка могла открыть что угодно.
Занзас оказался в темной прихожей. Он закрыл за собой дверь и нащупал выключатель. Лампочка сверкнула, свет полился неяркий, но его хватало, чтобы хорошенько осмотреться. Прихожая была маленькая и пыльная, будто в квартире и не жил никто.
Он прошел дальше ― под ногами скрипел старый паркет ― в единственную комнату. Стол, раскладной диван, кресло, большой телевизор, стоявший прямо на полу. Слой пыли на нем говорил о том, что Сквало смотреть новости не любил.
Занзас сдвинул вбок дверцу шкафа-купе. Внутри висели тряпки: пиджаки, рубашки, пара футболок. Внизу валялись коробки для обуви, в которых действительно лежала обувь.
Где-то же должна была храниться пушка! Но Сквало не оправдал ожиданий ― или, наоборот, умел прятать заначки намного лучше.
На кухне было чисто, только в раковине стояла груда грязной посуды, а на полу лежал мусорный мешок, набитый коробками от пиццы.
Занзас по очереди открыл все подвесные шкафчики. Они оказались пустыми. Зато холодильник Сквало под завязку забил пивом. В довершение ко всему, на самой нижней полке стоял торт.
― Нашел что-нибудь интересное?
Занзас захлопнул дверцу холодильника и выпрямился. Стукнул пистолетом о крышку стола.
― Огнестрел в холодильнике, ― усмехнулся он.
― Угощайся, ― кивнул Сквало, и Занзас достал себе и ему по бутылке.
Он сел на низкую табуретку, скрестил ноги.
― Так что ты тут забыл?
***
Все прожекторы были направлены в центр зала.
Народ вокруг шумел. Занзас, стоя перед выходом на ринг, осматривался. Сквало нигде не было. Он не мог пропустить этот бой, слишком уж заинтересовался, когда увидел афишу.
Раздался удар гонга, толпа разразилась ором. Пора.
Занзас поднялся на ринг, в другом углу уже ждал противник. Моска был известен по всей Италии, и то, что он приехал сюда, приняв вызов Занзаса, было большим событием. Сам Занзас бился с ним из честолюбия, ни минуты не сомневаясь, что уложит Моску за первые два раунда. Организаторы просили протянуть до трех.
Моска был огромным по сравнению с Занзасом.
Занзас сжал кулаки и шагнул ему навстречу. Мысли были о Сквало, о том, как бы он поступил, окажись перед таким громилой. Уж точно не стал бы драться.
Занзас кивнул Моске, приветствуя, и сразу ушел от удара правой. Бил Моска мощно, сверху вниз, попасть под такой удар значило сразу рухнуть на ринг.
Занзас вертелся вокруг него, уходя от ударов, но никак не мог полностью сосредоточиться на чертовом бое. “Пидорский костюм”, вспомнил он слова Сквало и получил удар в челюсть. Прикусил язык, кровь наполнила рот. Занзас сплюнул и бросился на Моску, заслонился рукой от ударов и сам атаковал. Коленом под дых, в челюсть, правой по затылку. Моска зарычал, вцепился Занзасу в плечи, навалился, вжал его в заграждение. Размахнулся и ударил ― Занзас успел отскочить, перевернуться и броситься навстречу, пробивая блок и нанося удар в висок. Моска рухнул.
Занзас сел ему на спину, придавив шею рукой. Тот забился, но вырваться уже не мог. Зазвучал гонг. Победа в первом раунде была за Занзасом.
***
Занзас открыл бутылку о крышку стола, оставив на краю глубокую царапину.
― Да вот думал все о тебе. ― Сквало встал в дверях и прислонился спиной к косяку. ― Что ты за хрен такой. Приехал и живешь в этом городе.
― Нельзя?
Занзас усмехнулся и выпил пива.
― Да кто ж тебе запретит. ― Он грохнул бутылкой по столу. ― Ни с кем не говоришь, друзей так и не завел, только ко мне цепляешься.
― Ты первый начал. Это я чем-то тебе не понравился, мне сначала было на тебя плевать.
Сквало взял свою бутылку.
― Брешешь, ― сказал Занзас. Отчего-то здесь, на кухне Сквало, он чувствовал спокойствие. И дело было не в том, что в одной руке он сжимал пистолет. Просто так пререкаться со Сквало было забавно.
― Ну и к каким выводам ты пришел?
― Ты не продавец машин. Я спрашивал пацанов ― продаешь ты хреново. И рука твоя, ― Занзас посмотрел на его руку в перчатке, ― травма не из-за аварии, тут что-то поинтереснее…
Сквало улыбался и пил пиво.
― Зато ты ― тот, кем являешься. Я ни секунды не сомневался.
Занзас думал, стоит ли обижаться на это или нет. Сквало резко бросился к нему, схватил со стола пистолет и выбил магазин. Ударил ногой по ножке старой табуретки, Занзас завалился вперед. Сквало вцепился ему в воротник обеими руками, пытаясь задушить.
Занзас захрипел, приходя в ярость, и оттолкнул его от себя. Рванулся, набрасываясь и сбивая с ног.
― Нашел, с кем драться, ― оскалился Занзас. Сквало вывернулся, ударил в живот и попытался подняться, но Занзас схватил его поперек спины и снова прижал к полу, упершись коленом между лопатками.
― У нас с тобой разные категории, ― сказал Сквало, повернув голову набок, чтобы видеть Занзаса. Волосы закрывали его лицо, Занзас откинул их в сторону.
― Ага, ты мастер размахивать пушкой. Только держать ее сначала научись.
― Не думаешь, что невежливо вламываться в чужую квартиру и нападать на хозяина, который угостил тебя пивом?
Занзас убрал колено и подал ему руку, чтобы помочь встать.
Сквало фыркнул и поднялся сам.
― А теперь давай, вали отсюда.
Занзас послушался исключительно потому, что охуел от такой наглости: его никто еще так бесцеремонно не выставлял.
***
― Откуда ты знаешь, что тот проебанный бой был твоим самым главным? ― спросил Сквало.
Занзас помрачнел и пожал плечами.
― После него все изменилось. Моя жизнь стала дерьмом.
Приемный отец, владелец автомобильного завода, прокатил Занзаса с наследством. Нашел себе более достойного преемника. Сквало бы убрался после такого унижения подальше, чтобы не прибить старика ненароком. Занзас выбрал другое: ввязался в бои без правил. Стоило лишь взглянуть на Тимотео, чтобы понять ― бои без правил он точно не одобрял. Для Тимотео было позором иметь такого сына.
Сквало бы дал совет: хочешь отомстить ― мсти, а не страдай херней. Но Занзасу было срать на его советы: Сквало невольно попал в ту категорию людей, которых Занзас презирал. Сквало, хоть и косвенно, работал на Тимотео. Хотя, кажется, за редким исключением, Занзас презирал всех.
***
Занзас жадно пил воду и рассматривал Моску. Луссурия прижимал лед к щеке Занзаса, как-то само собой получалось, что он не раз уже брал замену в баре и приходил поддержать Занзаса. Наверное, сказывалось прошлое, когда Луссурия и сам увлекался боями.
― У него с левой удар хуже, бок, считай, не закрыт полностью. Бей туда, а потом вали. Он здоровый, но не такой ловкий, как ты.
Занзас улыбнулся краем рта и почувствовал, как саднит разбитую губу.
― Кого ты там все время высматриваешь? Не придет он, наверное, не любит бои без правил. Видел бы, как на твои шрамы смотрел тогда, ― вздохнул Луссурия. ― То ли добить хотел, то ли еще чего сделать. Не связывался бы ты с ним, Занзас.
― Поздно уже. ― Занзас намотал свежие бинты на кулаки, а потом надел перчатки. «Получит у меня за то, что не пришел», ― подумал он и ступил на ринг снова.
Дальше все превратилось в бесконечную череду ударов, подсечек, крови и криков вокруг. Огни над головой кружились, сливались с лицами и гомоном зала, Занзас видел перед собой только Моску и позволил ярости заполнить себя полностью. Не было ничего, ни прошлого, ни будущего, был только этот момент, когда кулаки врезались в плоть, кожа блестела от пота и крови, до одури хотелось пить. Хотелось победить, вырвать победу любой ценой. Занзас никогда не жалел себя, отдавался по полной, проживал жизнь на ринге и нигде больше.
В голове вдруг прояснилось. Затихло. Занзас видел перед собой противника, и будто пелену с глаз сорвали. Занзас знал все его уязвимые места и бил, пока огонь не загорался в костяшках пальцев. Он кричал, не сдерживал себя. Занзасу казалось, что он ― наедине с собой, а Моска ― его страхи, все то, что он презирал, и Занзас был готов втоптать это в землю так глубоко, как только мог.
Его удары обрушивались на Моску, тот сначала упал на колени, а потом ― на ринг и не смог подняться.
Прозвучал гонг об окончании раунда, унося за собой ворох мыслей и оставляя пустоту.
Занзас оперся на заграждение и утер кровь и пот со лба.
Судья объявил победителя.
***
У Сквало оставалось не так много времени, чтобы закончить дела в городе. Его план был разработан давно, и событие, которого ждали все, ― презентация новой модели автомобиля и бой Занзаса и Моски ― по счастливой случайности были в один день. Значит, Занзас точно не сможет помешать. Жаль, конечно, Сквало бы не отказался посмотреть, как Занзасу начистят морду, ну, или он победит. Было бы интересно увидеть, как радуется Занзас. Вряд ли он вообще умел радоваться. Сквало сомневался, что Занзас был способен хоть на какие-то эмоции, кроме презрения и злорадства.
― Я скоро уезжаю, ― усмехнулся Сквало.
Они сидели в темном углу бара. Занзас ― спиной к залу. Сквало мог разглядывать посетителей из-за его плеча, но все время смотрел на Занзаса.
― Поедешь продавать тачки в другое место?
― Можно и так сказать.
***
― Занзас.
Нехорошее подозрение закрадывалось в душу.
― Это ведь ты.
― Не понимаю, о чем ты гово…
Занзас разрывался между радостью и гневом, хотя он бы свернул шею тому, кто осмелился сделать это с Тимотео. Сам хотел отомстить, но еще не придумал как. Убить было бы слишком просто.
― Да все ты понимаешь.
Занзас вскочил, вздернул Сквало за плечи и затряс. Тот клацнул зубами и оттолкнул его.
― Кто тебя нанял? И как это я раньше не додумался. Какой идиот приедет работать на этой чертовой помойке, продавать ржавые корыта. Отвечай! ― Занзас бросился на него с кулаками. Сквало подставил подножку, и Занзас завалился на кресло. Сквало навис над ним.
― Все ― не твое дело. Радоваться должен. Ходил, ныл, прилюдно страдал, потому что папочка такой плохой. Лишил наследства. А теперь сопли распускаешь.
― Да срать я на него хотел, ― Занзас уперся рукой ему в плечо. Сквало поморщился. Видимо, и правда болело. ― Ты отнял мою мечту.
― Разве твоя мечта ― не побеждать? ― Сквало обвел глазами комнату, обклеенную передовицами газет. Слова «Занзас», «бой», «выигрыш» складывались в калейдоскоп. ― Что ты делаешь со всеми заработанными деньгами? Мог бы давно нанять кого-нибудь, чтобы твое бельмо на глазу, твоего папашу, грохнули. И зажил бы спокойно.
Занзас усмехнулся.
***
Сквало покрутил стакан в пальцах и поставил на стол. Пить не хотелось.
Хотелось подраться. Сквало редко ловил себя на таких желаниях, но сейчас чесались костяшки пальцев. Сквало свел пальцы домиком и положил руки на стол.
Сказывалось напряжение. Сквало был уверен, что все обойдется, проблем с заказом не хотелось, многое от него зависело.
Он отпихнул от себя стакан и наткнулся на взгляд Занзаса.
― Что, будешь по мне скучать?
Занзас фыркнул.
― Забуду тебя на следующий день.
Сквало выпрямил спину и облокотился на стол, придвигаясь ближе к Занзасу.
― Врешь, как дышишь.
Занзас схватил его за воротник и притянул к себе.
Задел носом щеку Сквало и зашептал на ухо:
― Не прощу себе, если не начищу тебе напоследок морду.
Сквало схватил его за руку, которой он все еще сжимал воротник, и выпрямился. Встали они вдвоем, так резко, что стул за Занзасом скрипнул ножками по полу.
― Эй, ― окликнул их Луссурия, но они уже выходили из бара.
Десять шагов, свернуть за угол, замахнуться, оборачиваясь, и ловить ртом воздух, чувствуя, как боль расползается по затылку. Занзас оказался быстрее, толкнул к стене так, что Сквало не успел уйти в сторону. Навалился и схватил за руки, мешая ударить. Уперся лбом в его лоб, обжег щеку дыханием и ткнулся Сквало в губы.
― Отпусти, ― Сквало пытался высвободить руки. ― Отпусти, блядь, ― прошептал он, и Занзас послушался. Сквало сжал его плечи, встряхнул, глядя на раскрасневшееся лицо. Занзас улыбался. Сквало качнулся к нему, целуя в ответ глубоко и нетерпеливо. Костяшки пальцев снова зудели, Сквало разрывался между тем, чтобы продолжать стоять, и тем, чтобы ввязаться в драку. Он вытер губы; Занзас смотрел на него бешено, так что внутри все замирало и сжималось, обливалось кипятком. На Сквало никогда никто так не смотрел.
Сквало ударил его, Занзас согнулся и зашелся кашлем.
― Это за сегодня.
Когда Занзас выпрямился, Сквало криво ухмылялся.
***
― А если я не хочу спокойно? Если мне нравится жить так?
Занзас положил руку ему на плечо, скользнул выше, впиваясь пальцами в шею, дернул на себя. Сквало уперся ему в грудь рукой. Наклонился, щекоча волосами лица. Занзас слышал его дыхание. Дернул к себе еще раз, губы столкнулись с губами. Занзас поцеловал его так же яростно, как пару ней назад, так же сильно, забываясь, теперь понимая, чего он хочет на самом деле.
Значит, тогда не показалось, не показалось ни на одну хренову секунду. Сквало был не тем, за кого себя выдавал. Занзас не мог отпустить его, пока не узнает, что он на самом деле за черт. Занзас был страшно на него зол и разрывался между тем, чтобы пристрелить на месте или оставить его в живых.
Сквало уселся на его бедра и наклонился сам, целуя в ответ. Его руки скользили по голой груди Занзаса.
― Тебе бы в душ.
― Ты свалишь, когда я туда пойду.
Сквало понимающе улыбнулся.
― Я буду ждать.
Занзас так не думал. Сквало сжал его предплечье так сильно, будто хотел оставить след от пальцев. Будто тогда бы Занзас поверил, что Сквало останется.
― Что ты собирался делать дальше? ― спросил Занзас.
― Я еду в Ниццу.
Занзас покачал головой. Схватил Сквало за руку и потащил в ванную. Толкнул, усаживая на стиральную машинку.
― Никогда не был в Ницце, ― сказал Занзас, стаскивая шорты и включая душ. Спиной он чувствовал жадный взгляд Сквало.
Сквало задернул шторку, вода зашелестела по целлофану.
Занзас думал, что судьба снова распорядилась не так, как он хотел. Собирался отомстить отцу за унижение, но его опередили. Стоило быть благодарным, но Занзас злился. Сквало, человек, отобравший у него мечту, человек с паршивым характером и привычкой лезть в чужие дела, этот мудак с отличным ударом левой, все равно ему нравился.
Пусть пока все остается как есть.
Но только пока.
@темы: ангст\драма, Cherry band
Название: Самый свободный человек на Земле
Команда: Cherry band
Тема: ангст/драма
Пейринг/Персонажи: 3YB!Сквало, 8YB!Занзас/8YB!Сквало, 3YB!Оттавио
Размер: миди, 9320 слов
Жанр: ангст, AU относительно канонных событий
Рейтинг: R
Дисклеймер: все принадлежит Амано
Саммари: Сквало всю жизнь потратил на то, чтобы, говоря о свободе, не лгать.
Предупреждения: нецензурная лексика, смерть персонажей, ОМП, ОЖП
Команда: Cherry band
Тема: ангст/драма
Пейринг/Персонажи: 3YB!Сквало, 8YB!Занзас/8YB!Сквало, 3YB!Оттавио
Размер: миди, 9320 слов
Жанр: ангст, AU относительно канонных событий
Рейтинг: R
Дисклеймер: все принадлежит Амано
Саммари: Сквало всю жизнь потратил на то, чтобы, говоря о свободе, не лгать.
Предупреждения: нецензурная лексика, смерть персонажей, ОМП, ОЖП
читать дальшеНебо было темное и гнетущее. Сквало не знал, чем себя занять, поэтому просто смотрел на все подряд: на старые здания, на редкие машины, на еще более редких людей — как ни странно, в ответ не оборачивался никто, видимо, из-за его чересчур хмурой рожи, — на затянутое тучами небо.
Подул ветер, и Сквало повел плечами, скорее по привычке, чем от холода. Где-то вдалеке занесло чью-то машину, завизжали тормоза, но быстро стих и этот звук. Сквало поднял глаза вверх, прищурился; ощущение было, как любил выражаться Луссурия, — «затишье перед бурей».
Тучи мрачнели, готовые вот-вот разлиться дождем.
Не рассвет, а черт знает что.
И Оттавио где-то носило уже четверть часа. Сквало был не против хотя бы знать, зачем они — он, то есть, какое ему дело лично до Оттавио — здесь. Но в последнее время информация до Сквало доходила строго отфильтрованная, можно так выразиться, и в определенном порядке.
Сначала место, потом — цель. Все остальное тоже — потом, по усмотрению Оттавио.
Первые капли окрасили плитку в крапинку, с каждой новой падая увереннее и увереннее. Сквало спрятал руки в карманах, втянул носом воздух — свежий, утренний и влажный, — не двинувшись с места. Чтобы Оттавио не пришлось ничего объяснять в теплой комфортной машине.
Челка намокла быстро. Сквало стряхнул с нее воду и заметил краем глаза вдалеке силуэт.
— Сквало! — кричал ему Оттавио.
Стоило помянуть...
Он бежал, в руках у него был портфель, который Сквало прежде не видел.
Остановившись в нескольких метрах, Оттавио недовольно сказал:
— Почему ты сидишь? Дождь идет, не заметил? Пошли.
— Тоже мне, покапает и перестанет, — хмыкнул Сквало. — Так что, не собираешься рассказать, что я тут забыл?
— Расскажу не раньше, чем ты поднимешься, и мы пойдем в какое-нибудь сухое место. Предпочтительно — в машину, — отрезал Оттавио.
Он прикрывал голову портфелем. Сквало с трудом подавил в себе желание объяснить, что думал о его заскоках и о нем в частности, — или проломить эту самую голову.
— Ладно. А то еще простудишься и умрешь, — добавил он, обогнув Оттавио и зашагав в сторону припаркованной машины. — Неудобно получится.
Сквало не видел его, наверняка изменившегося в лице, только услышал:
— Тебе следует сделать что-нибудь со своим чувством юмора. Оно не блещет.
Лужи, пока небольшие, превращались в брызги от широких шагов Сквало. Оттавио шел напряженно, вглядываясь в его спину, — Сквало не сомневался, — но молчал.
Дверцу Сквало захлопнул прямо перед ним, положил руки на руль. Хотелось проехаться по оживающему городу, — сбросить по дороге Оттавио, неважно куда, — вдарить по газам, чтобы захватило дух. Пока улицы не забиты людьми и машинами…
Сквало одернул себя. Нельзя.
Оттавио включил подогрев сидений. Будто бы за окном был минус, а не плюс пять.
— Леонардо Кортезе, — сказал Оттавио. — Знаешь его?
Сквало помотал головой.
— Никола Марра?
— Нет. Кто они?
— Не они, а он. — Портфель Оттавио открыл, положив на колени, достал какие-то бумаги. — Два года назад о нем никто не слышал. Однажды Леонардо просто появился и стал членом небольшой Семьи, едва вошедшей в состав Альянса, — Оттавио протянул фото человека с веселой улыбкой и тяжелым взглядом. — Семь месяцев спустя умер их босс, Стефано Сартори, с его счетов была переведена довольно крупная сумма, и вместе с тем пропал Леонардо. Испарился, словно не существовал вовсе.
Сквало сдержал нервный смешок.
Леонардо Кортезе не был знаком ему. Человек с фото — да.
— Дай угадаю, — Сквало усмехнулся, разглядывая фото, — раз кто-то всполошился спустя почти полтора года, недавно этот Леонардо объявился?
— Именно. Его видели в Штатах, затем некий сорокалетний Никола Марра приехал в Катанию якобы к пожилой матери, но случайно наткнулся на бывшего члена Семьи. Леонардо подстрелили; парень, обнаруживший его, умер в больнице на следующий день.
— И теперь за Леонардо заплатят нам.
— За живого.
Сквало удивленно посмотрел на Оттавио: обычно за такое убивали без раздумий. Босс — не какая-нибудь мелкая сошка. Если только…
— Семьей после смерти босса управляет Роберта Сартори, вдова. Она желает сама избавиться от Леонардо, но найти его собственными силами они не смогут. Поэтому ты достанешь Леонардо живым.
… только если это не месть.
— И невредимым, — предположил, нахмурившись, Сквало.
— Не обязательно.
— Отлично, — сказал он без энтузиазма. — Куда сейчас?
— В бар в Монреале. Один источник говорит, что Леонардо появлялся там на прошлой неделе и позавчера.
Сквало подумал, что будь у Леонардо мозги, он туда больше не заявился бы. С другой стороны — Сквало же лучше, если мозгов у него все-таки не было.
Добравшись до бара, Сквало проехал еще немного и остановился за поворотом. Осмотрелся: беседующая пара, спешащая куда-то женщина, пустая старая машина у какого-то магазинчика. Ни на крышах, ни в окнах домов он никого не заметил и пошел ко входу, решив, что Оттавио дожидаться необязательно.
Бар, судя по всему, работал всю ночь. Люди за столом в дальнем углу не вырубались каким-то чудом, перед каждым стояло по два-три пустых стакана. Недалеко от них сидел еще кто-то — то есть, полулежал.
За стойкой было свободно. Сквало заказал что-то безалкогольное — не время и не место было пить.
Сквало не то чтобы удавалось сконцентрироваться. На него накатывала злость вперемешку с еще каким-то чувством — он точно бы не смог сказать, каким именно. Словно под кожу — а может, гораздо глубже — забралось что-то и скреблось теперь беспрерывно; он словно был совсем не там, где должен, и это не давало покоя.
Невозможность собраться напрягала его. Слегка.
Во всяком случае, так он предпочитал думать.
Сонный бармен принес ему какой-то коктейль, и Сквало скривился. Похуй, решил он, все равно не собирался пить — что бы ни принесли.
Входная дверь открылась, в бар проник уличный свет. Сквало глянул, полагая, что Оттавио наконец соизволил прийти, и замер. Полуобернувшись, на него смотрел человек лет сорока-пятидесяти, одетый в пальто; черные волосы скрывала шляпа. У человека был тяжелый уставший взгляд.
Вчера Сквало и не думал, что встретит его когда-нибудь. Он был отголоском прошлого, именем в списке, никем — вчера.
Похоже, его имя попало в чей-то еще список.
Леонардо Кортезе. Или Никола Марра.
Ну, или…
Леонардо то ли улыбнулся ему, то ли скривился — как-то странно дернул уголком рта — и выскочил из бара. Сквало вскочил и бросился за ним. Вслед бармен сердито крикнул что-то про деньги.
Леонардо пересек улицу и побежал к домам, скользнул в переулок. Сквало пронесся по дороге, кляня себя за глупость — ведь это точно был тот развалившийся в углу, как посчитал Сквало, пьяница. И Леонардо понял, что за ним пришли.
Сукин сын!
В переулке никого не было.
Быстрый сукин сын.
Сквало прикинул, что Леонардо, скорей всего, залез — через окно, возможно, — в один из домов и уже выбрался с той стороны, чтобы поймать машину и свалить.
Сквало его упустил.
---
Занзас выхватил пистолеты, сжал — так умело и привычно, словно с самого рождения практиковался каждый день, словно это передалось ему с молоком матери или как там говорят — и опустил указательные пальцы на курки. Ярость запылала мгновенно, заполнила пространство, весь воздух энергией и силой, неуемной, необъятной.
Дремавшей слишком долго, подумалось Сквало. А впрочем, откуда ему было знать.
Когда Занзас выстрелил, для Сквало не существовало больше никого и ничего, кроме этого «сейчас», — но в то же время он чувствовал свободу всем телом и разумом, чувствовал, как она помогала дышать, двигаться — и драться с Занзасом бок о бок.
Пули свистели над головой, Сквало одновременно и слышал их, и нет. Его внимание полностью было сосредоточено на устранении тех, кто целился в Занзаса. Сквало подскочил к одному особо меткому стрелку, едва успев увернуться, — лоб рядом с виском обожгло, тонкая струйка крови потекла по брови, — и одним быстрым движением перерезал ему горло. Тут же отпрыгнул: испачкаться еще больше не хотелось, без того залитому кровью чужой и своей Сквало стало хуже видно творящийся вокруг пиздец.
Занзас не жалел ни пламени, ни обычной злости. Он палил, казалось, не разбирая — не желая разбирать, — Сквало такого еще никогда не видел. Это было потрясающее зрелище.
Здание не выдерживало напора Занзаса и их со Сквало врагов. Когда босс банды упал, съедаемый огнем, Сквало уже был с Занзасом, кричал — пора было сваливать.
Тот постоял пару секунд, оглядывая то, что они устроили, кивнул и опустил пистолеты.
Они ринулись к выходу, миновали двор, Занзас запрыгнул на водительское сиденье и завел свою «мазерати». Уезжая, Сквало видел, как его пламя перекинулось на землю.
Пылающий дом освещал округу. Потом Сквало услышал взрыв.
— Мы справились, Занзас, охуенно было, а! — выпалил он скороговоркой, прерывая слова вдохами и выдохами. Сердце колотилось — от увиденного, от сделанного, от Занзаса.
— Попробуют эти крысы впредь вякать на Вонголу.
Сквало захохотал.
— Пусть попробуют, дохлые-то.
Занзас тоже не сдержался, и они ржали вдвоем, похожие на психов. Сквало знал наверняка: Занзас доволен не меньше него.
Сквало не ощущал боли — вернее, она была где-то в голове, он осознавал ее, чувствовал теплую липкую кровь на предплечье — когда это случилось, он пропустил — и на лице, но все это казалось таким несущественным. Сквало дышал рвано, в висках у него непрерывно стучало, а на коже, словно пылающей тем огнем, дыбом встали волоски.
Занзас, перестав хохотать, мельком глянул ему глаза в глаза, как делал сотни раз прежде — и как не делал никогда. Продолжавшее колотиться сердце Сквало ухнуло вниз и будто бы подлетело вверх за считанные секунды.
Занзас свернул на обочину, резко затормозил. Его костяшки побелели — так сильно он сжал кулаки.
— Мне надоело ходить вокруг да около, мусор. Ты...
Сквало не дал ему договорить.
Он знал, что не поцеловать Занзаса было бы неправильно. Сквало делал много неправильных вещей и не хотел, чтобы в список входило еще и это.
Сквало напирал, уверенный, что ему ответят, и был прав. Занзас целовался так же неумело, как он, но это было до охреневания хорошо. Они целовались, вцепившись друг в друга, какую-то минуту — а кайф был, как от целой вечности.
Сквало вспомнил вид Занзаса во время боя, объятого пламенем и силой, сказал:
— У меня встал.
Занзас невозмутимо положил руку ему на пах.
— Точно, встал.
— Мы будем трахаться в тачке или попробуем по-человечески?
Занзас выдохнул — Сквало посчитал, разочарованно, — убрал руки обратно на руль.
— Только не в этой. Поедем в отель.
Новую «мазерати» Занзас любил.
— Куда?..
— Отель, мусор, — повторил Занзас, вновь выезжая на дорогу, — соображай быстрее. Тут недалеко.
— Ты у нас сынок босса, тебе видней, — ухмыльнулся Сквало.
— Иди нахер.
Ждать было невыносимо. Всю дорогу, благо, и вправду недолгую, Сквало думал обо всем на свете, но не о Занзасе, — иначе бы не выдержал.
В отеле Занзаса узнали. Сквало не стал спрашивать, пошел следом на второй этаж. У номера Занзас схватил его и вжал в стену, Сквало опередил его и поцеловал первым, чувствуя себя — их — безумными идиотами.
Занзас не разорвал поцелуй, даже открывая дверь. Сквало толкнул ее спиной, они ввалились внутрь, прошли дальше, до стола — что это стол, Сквало понял, упершись в него задницей.
Куртку он оставил еще в машине, Занзас свою — на пороге номера, и теперь Сквало снял с него, сталкиваясь с ним руками, футболку.
Трогать Занзаса, целовать его, царапать кожу, почти дрожать от нетерпения — это было как нарушать запрет, как падать вниз, не боясь разбиться, или — как биться с сильнейшим, зная, что можешь, но не зная, победишь ли.
Занзас подхватил его за бедра, Сквало сел на стол — и чуть не рассмеялся, потому что ситуация была, в общем-то, смешная. Оперся одной рукой об угол стола, положил вторую Занзасу куда-то на живот. Оттолкнул его, наклонился, провел языком от груди к шее, к подбородку — это хотелось сделать так сильно, что пересохло во рту, — коротко укусил.
Занзас пах порохом, кровью и боем. Кожа на вкус у него оказалась соленая, Сквало ухмыльнулся и сказал об этом.
Занзас потянулся руками к ящикам в столе, достал что-то, завозился. Сквало не видел ничего, затем Занзас заставил его приподняться. На горячих пальцах была холодная смазка.
Сквало чуть не подавился воздухом.
— Откуда это здесь? — спросил он.
— В отелях типа этого всегда найдется, — Занзас ухмыльнулся.
— Пиздец, Занзас, какие у тебя познания.
Захотелось стереть с его лица эту наглую ухмылку, и Сквало спустил с него штаны с боксерами, положил руку на член. Он задвигал ей, не зная, как нужно, — скорее, угадывая; Занзас сунул палец ему в зад, и Сквало от неожиданности сжал ладонь у основания.
Занзас охнул, и его губы оказались на губах Сквало.
Зато ухмылки словно не бывало.
Сквало плохо соображал, двигая рукой вверх-вниз. Мысли путались с ощущениями, его разрывало на части, но понимание, что с Занзасом сейчас творилось то же самое, приводило его в своеобразный дикий восторг. Дрочить на кого-то в четырнадцать — это одно.
Когда это взаимно — совсем другое.
Занзас кончил, прижавшись лбом ко лбу Сквало. Отодвинулся, и Сквало увидел свою кровь на его лице. Провел рукой, которой до того держался за край стола, чтобы не упасть, от виска к губам. Будто завороженный.
Занзас прорычал:
— На меня смотри, блядь, — и укусил за шею, — не на какие-то воображения в своей дурной голове, — поцеловал. — Сквало. Сквало!
— Смотрю, не ори, — голос сорвался, стоило Занзасу убрать пальцы и притянуть Сквало за бедра к себе.
Занзас подхватил его под коленом и вошел, медленно, сдерживаясь, — а после Сквало говорил лишь «Занзас».
Занзас, Занзас, Занзас.
До кровати они нескоро, но все-таки добрались — довольные, вымотанные и забывшие, что на свете был кто-либо еще, кроме них двоих.
---
— Я действительно не понимаю, как ты его упустил, — сказал Оттавио, сидя в кресле напротив Сквало. В любом кабинете штаба Варии он чувствовал себя все равно, что в своем. — Он был буквально в твоих руках. О чем ты думал? Или достать одного человека — слишком для тебя? Сквало, если об этом узнают Сартори, они откажутся от услуг Варии. Мы не в том положении…
Сквало осклабился:
— А где был ты, когда он сваливал из «моих рук»? Где, мать твою, а? Ходил отлить в подворотне, что ли? — предположил он, и Оттавио скривился. Он не затыкался с тех самых пор, как они вернулись. Это было трудно терпеть. — Ты ничего не сделал, придержи недовольство при себе.
Оттавио открыл рот, чтобы возразить. Его речь могла затянуться, и Сквало заговорил по делу:
— Леонардо — или Никола, плевать — знал, что его ищут, но пришел туда. Он кретин. Я найду его и убью... — Сквало осекся, — и приведу к Сартори быстрее, если ты не будешь капать мне на мозги. Я поговорю с Луссурией, его люди нашли какую-то важную информацию. Это все.
Сквало следил за каждым его движением, готовясь к новым возмущениям и к чему похуже. Ему повезло: что-то в мозгу Оттавио будто щелкнуло, он промолчал и поднялся.
— И, Оттавио, — позвал Сквало, прежде чем он ушел, — ты не отдаешь мне приказы. Я тебе — да. Не наоборот.
Он не мог не сказать, не простил бы себе. Пусть это не была чистая правда: Оттавио передавал ему волю дона, а старого урода Сквало ослушаться не мог. По крайней мере, не открыто.
Еще Сквало был уверен — Оттавио докладывал на него. За ним такое водилось и прежде, до Колыбели. Сквало поморщился — слово откликалось в нем особенной злостью, которую он прятал ежедневно и еженощно так глубоко, что порой забывал о ней.
Редко.
Оттавио наклонил голову, лицо его сделалось совсем отвратительным, но дверь он закрыл тихо. Одинаковый изо дня в день, живое наказание Сквало.
Пару минут Сквало мог побыть наедине с собой.
— Утра, милый, — поздоровался Луссурия, шутливо постучавшись. — Плохой сон? — спросил со смешком, оглядывая его потрепанный вид.
Сквало просидел за столом полночи, но часа в четыре все же уснул, ненадолго и, как ни странно, крепко. Поездка с Оттавио не пошла на пользу, но тот не обратил внимания, спасибо и на этом.
— Мне не снятся сны, иди к черту, — беззлобно ответил Сквало — это была правда.
Может, и снились, он их не запоминал.
— Ну-ну. Смотрю, ты с Оттавио как всегда легко находишь общий язык.
— Не говори мне про него. Не сейчас, — Сквало выпрямился. — Что ты выяснил насчет Леонардо Кортезе?
— Немного. Другого мы не нашли, но я думаю, это имя ненастоящее.
Сквало кивнул. Луссурия говорил верно.
— С переводом денег ему, несомненно, помогали, как и с удачным исчезновением в Штатах. В Сартори он специализировался на выслеживании людей, никакими боевыми навыками не владел, огнестрел — максимум, на что он был способен.
— Это не обязательно правда.
— В Сартори считают, что данные достоверные.
— Он не убивал для них, ты хочешь сказать.
— Не должен был. В Семье Кортезе не выделялся, друзей не завел, но, — Луссурия улыбнулся довольно, — точно известно, что люди, помогавшие ему скрыться, мертвы.
— Ты уверен? — с сомнением спросил Сквало. Неужели Оттавио, доебывающегося до самых мелких деталей, не предупредил его «источник»?
— Да, — Сквало невольно усмехнулся. — Их было двое, и за хорошие деньги те ребята делали отличные документы, доставали билеты куда угодно. Кортезе убил их сам, до того, как покинул Италию. Не знаю, почему, но они считались погибшими по случайности. Попали под пули, когда Леонардо отстреливался от преследователей из Сартори, — вроде того. Подробности никого не озаботили. Удобно, правда?
— Очень.
— Перестань так очевидно радоваться промаху Оттавио, милый.
— Не твое дело. Что еще?
Луссурия вздохнул и поправил ирокез.
— Кто-то должен был заняться деньгами — и исправлением «предумышленного убийства» на «случайную смерть». Есть одна женщина... — Луссурия кашлянул. — Вот в чем, Сквало, у меня нет уверенности. Эта женщина жила с Кортезе пять лет назад в Калабрии, они вместе переехали в Палермо, но поселились в разных концах города. После связь между ними проследить нереально. Ее видели в том баре, в который вы ездили вчера.
Луссурия положил на стол папку. На первой странице Сквало увидел фото, и лицо женщины лет тридцати показалось ему смутно знакомым.
— Так она выглядела пять лет назад. Мария — красивое имя, а?
— Мария?..
— Ты уже знаком с этой фамилией, милый. Мария Кортезе.
Сквало хохотнул.
Они оба не захотели менять фамилию. Ну да, мало ли Кортезе на Сицилии.
— Прямо как в твоих сериалах, Лусс.
— Можешь пойти и обрадовать Оттавио. Но помни, данные касательно Марии не подтверждены. И знаешь, странно, что она живет три года на одном месте.
— Нет. Сам ему передай все, что нашел. Позже, — сказал Сквало, подумав. — Значит, ее адрес есть, — Луссурия кивнул и не стал задавать лишних вопросов. — Я съезжу, посмотрю. Спасибо.
— Удачи.
Луссурия ушел, бросив через плечо: «Выспись, милый». Сквало фыркнул и послал его, затем достал телефон и набрал Маммона — для разговора с глазу на глаз времени не хватало, так что он распорядился по пути к гаражу. Руку грела — жгла — папка с документами.
Сквало выехал из крытого гаража и направился в город.
---
Лет с двенадцати, покинув дом, Сквало решил, что свобода, — самое важное, что может быть у человека. Она казалась дороже любой жизни, даже его собственной, и уж тем более — дороже любой победы.
Ведь пока ты свободен, все в твоих руках. Пока ты свободен, никто не помешает тебе подняться после проигрыша и взять свое. Сквало не было известно правды вернее этой.
Набираясь силы и опыта, он путешествовал — в одиночку, не считая меча и безумного желания жить свободно, и такая политика его вполне устраивала. Все до единой победы он выдирал из рук противника с кровью и новыми ранами, с болью и усилием; за каждой крылось поражение. Сквало признавал это, он был честен с собой.
Сквало всю жизнь, пусть и довольно короткую, потратил на то, чтобы, говоря о свободе, не лгать.
В путешествиях, в боях он встречал очень разных людей. Некоторые вызывали в нем восхищение, некоторые — презрение. Они зависели от чего-либо или от кого-либо сильнее, чем от воздуха и пищи, были привязаны, как гребаные беспомощные слабаки. Их слова о свободе, которые Сквало довелось услышать множество раз, насквозь пропитались ложью.
Он не понимал, как можно судить о том, чего у тебя нет и не было, и потому перестал слушать.
Сквало был уверен, что скорее умер бы, чем жил так.
Тогда Сквало был поглощен идеей усовершенствовать свой стиль — и все для того, чтобы носить пафосное звание «Императора». Он не знал, кто придумал это, но Тир считался самым лучшим, а Сквало требовалось быть этим «самым лучшим».
И — самым свободным.
Сквало был уверен: именно ради этого он жил. При том, что знал, как глупо и самонадеянно звучит слово «самый». Весь чертов мир, казалось Сквало, был открыт перед ним, ничто не держало его, а изнутри распирало растущее чувство силы, вседозволенности и чего-то необъятного, для чего названия еще не придумали.
В тринадцать Сквало встретил Занзаса.
Занзас посмотрел на него скучающе, словно на кусок дерьма, — и так же назвал. Поэтому Сквало, привыкший достигать цели боем, подрался с ним.
И, естественно, проиграл.
Занзас обладал силой, какой Сквало ни у кого прежде не знал. Ему было пятнадцать, но Сквало осознал с первой секунды их короткого боя: пройдет время, Занзас станет самым сильным из кого бы то ни было, виденного этим миром.
Станет тем, к чему стремился Сквало, — и гораздо большим.
Сквало знал, что не превзойдет Занзаса никогда, и, тем не менее, не злился из-за этого. Ярость, сила, жизнь, да сама гребаная свобода — Занзас словно был всем и сразу, и последовать за ним для Сквало значило — не упустить ничего из этого.
Даже если это привело бы Сквало к таким трудностям, которым пытаться противостоять — сумасшествие, к неисправимым ошибкам — подумаешь! — да хоть к смерти. Ведь что это за жизнь, ради которой не стоит бороться, что это за жалкая придуманная свобода?
Сквало дал клятву, наплевав на то, какой патетичной она получилась. Занзас рассмеялся, но Сквало нутром чуял, что он воспринял ее серьезно — насколько вообще мог.
С тех пор на Сквало он скучающе не смотрел.
А в день, когда Занзасу исполнилось шестнадцать, они впервые поцеловались.
Впрочем, увидь их кто-нибудь в тот момент, назвал бы это скорее дракой, чем поцелуем. Занзас обслюнявил ему весь рот, чуть не выдрал клок волос. Сквало выяснил, что Занзас любит кусаться. Они прятались в первой попавшейся комнате в особняке Вонголы, в чьей-то спальне — или не спальне. Сбили с тумбы вещи, опрокинули стул.
Стояли, сцепившись взглядами, запыхавшиеся и раскрасневшиеся.
Сквало полюбил ту безбашенную силу с вплетенными в волосы перьями и енотовым хвостом, с играющим в радужке пламенем — точнее, втрескался по уши. Свобода кружила ему голову.
Они поцеловались во второй раз.
---
Выезжать далеко за пределы Палермо, благо, не пришлось.
Мария Кортезе снимала квартиру на Виа Пьетро Новелли, довольно близко от собора Монреале — наверное, они виделись там именно поэтому. На первом этаже здания было кафе. В шесть часов вечера в нем шумели и веселились десятка два людей. Музыка играла громко, Сквало не опускал стекла, но все же различал слова.
Он дочитал собранные Луссурией документы и отложил папку на пассажирское сиденье.
Брать меч туда было бы неразумно, Сквало вынул из бардачка «беретту», спрятал за поясом и вышел.
В кафе было жарко и душно, пахло потом. Сквало оглядел зал, всматриваясь в каждое женское лицо, но Марию не увидел. Пошел к стойке — она поселилась в Монреале три года назад, бармен как пить дать был с ней знаком. Сквало открыл было рот, чтобы позвать его, как до его локтя кто-то дотронулся.
Ему улыбалась Мария Кортезе, практически не отличавшаяся от фото пятилетней давности. Внешне стала жестче. Сквало догадывался, что весь образ этой Марии — ложь.
Она, убедился Сквало, определенно была той, кто помогал Леонардо Кортезе со Стефано Сартори. Чутье подсказывало, Луссурия не подвел. Сквало вспомнил, почему думал, что уже виделся с ней: Мария была женщиной у бара, стремительно пробежавшей мимо. Мимо него. Охренеть.
Кожаная куртка с длинными рукавами вполне могла скрывать нож. Или спрятанный за спиной пистолет. Короткие кончики волос едва доставали до шеи, взгляд у нее был еще более настораживающий, чем у предполагаемого брата, — а улыбка ее походила на его.
Сквало неприятно оскалился в ответ.
Мария Кортезе шепнула, придвинувшись:
— Ну, привет, Супербия Сквало. Жду тебя целый день.
— Дождалась, — он на всякий случай потянулся к «беретте». — Все проще, раз ты знаешь мое имя. Я могу устроить резню среди толпы, — Сквало покосился на полный людей зал, — или разберемся тихо.
Мария рассмеялась, повернулась спиной и отправилась к лестнице, ведущей наверх, в жилые квартиры. Сквало, проверив, не следит ли кто, — за ней. Мария остановилась на третьем этаже. За обшарпанной дверью не было ничего интересного, не считая белого — до рези в глазах — ковра. С виду нельзя было понять, что там жила убийца, укравшая у мафиозного босса кучу денег.
— Проходи. Гостей я не принимала и не умею, тем более тех, что пришли за моей головой, — она небрежно кинула ключи на полку. — Ты зря пожаловал, если надеялся найти брата у меня.
— Надеялся? Это почти оскорбление, — осклабился Сквало.
Мария подмигнула и сказала невпопад:
— Очень давно он звал меня Лили, а я его — Пеппе. Это было простой детской забавой. Но дети взрослеют, и, к сожалению, часто их заставляют делать это слишком быстро.
— Не жалуйся мне на трудное детство. — Сквало поморщился. — Проблемы с именами у вас — семейное? Заебало.
Мария Кортезе села на диван — рядом лежала маленькая сумка, Сквало насторожился, — засмеялась вновь, но смех у нее вышел вымученный.
— Вы сперли столько бабла, но ты живешь в этой дыре. И почему твой брат вернулся сейчас? — Сквало прислонился к стене. — Закончилось награбленное, и вы решили раздобыть еще?
Музыка не утихала. Он прикинул — за шумом никто не услышит пальбы.
Мария посерьезнела и словно постарела на несколько лет.
— Слушай, я устала от такой жизни, а не отупела от нее. Я не предам Пеппе, никогда бы не смогла.
— Твой брат приехал к тебе, засветился из-за тебя, — отрезал Сквало. — Так бы и скрывался дальше. Никто бы его не стал искать в Штатах. Очнись, уже предала.
— Есть вещи, которые не скажешь по телефону и никак не напишешь, — нужно быть с человеком, видеть его. Только лично, понимаешь? — к ней вернулась грустная улыбка. — Решение приехать — за Пеппе, не хочу позорить брата, но он идиот.
— Не спорю.
Для Сквало происходящее было странным. Эти двое вели себя не так, как от них ожидалось. Мария впустила его в свой дом, вынюхала где-то, что он придет, чтобы — что? Не рассчитывала же она пристрелить Сквало, это было бы совсем глупо.
— Квартира не шикарная, но я привыкла, — сообщила Мария, — уезжать мне, так или иначе, некуда.
— До игр с мафией жилось свободнее?
Мария негромко выругалась, сказала хмуро:
— Вам и это известно.
— Ты вроде в курсе, с кем разговариваешь.
— У меня не получается договариваться с мафиози.
Сквало оттолкнулся от стены.
Пора было закачивать.
— Тебя не касается, но какая теперь разница. Мне заказали Леонардо Кортезе живым, — Сквало сделал шаг вперед. — В отличие от Марии Кортезе. Ты, живая,.а Сартори не сдалась.
— Можешь звать меня Лили, — сказала она. И согласилась: — Какая теперь разница.
Из сумки Лили выхватила пистолет, направила в грудь Сквало и выстрелила. Он нырнул ей под руку, ударил ребром левой ладони по шее. Лили свалилась мешком, пистолет с глухим стуком — ужасно белый ковер — выпал.
Радостная музыка и пьяные выкрики на миг умолкли. Пуля попала в настенные часы — секундная стрелка дернулась, замерла. Повисла тишина.
Возможно, ему лишь почудилось.
Сквало взял свою беретту и выстрелил Лили в голову.
---
— К старику притащились дальние родственники. Бесят они, блядь, не могу, — сказал Занзас, идя по протоптанной дорожке к небольшому дому у самого склона.
— Что за родственники? — спросил Сквало.
Нужно ведь было знать, кого Занзас ненавидел настолько, что уехал из собственного дома.
— Забей. Обыкновенные отбросы, мнимое родство и только-то.
Занзас зашел в дом — было не заперто. Сквало услышал голоса, с Занзасом поздоровались и спросили, что за гостя он привез. Наверняка же тут кто-нибудь жил. Изнутри тянуло чем-то пряным и вкусным.
Сквало обошел дом, на заднем дворе не обнаружив ничего, кроме травы и низкого дряхлого деревца. В три шага он оказался у края, глянул вниз: морские волны лениво бились о землю, почти неслышно из-за ветра.
Сквало потянулся. Прежде он тут не бывал, Занзас не рассказывал, что припрятал от чужих глаз такое место, — и про тех, кому оно принадлежало, тоже.
Занзас умел ходить тихо, когда хотел. Со спины до Сквало донеслось:
— Это племянники старика. Старше меня. А вообще — хрен поймешь, что с них взять, все как один идиоты, — Занзас поравнялся с ним. — Рассчитывают однажды прибрать Вонголу к рукам.
Сквало зло усмехнулся, сказал:
— Так чего ты не объяснишь, куда им следует идти? Вонгола твоя. — Занзас не ответил, тольно махнул рукой. — А мы приехали зачем-то в эти ебеня. Кто те люди, кстати? Это, — он кивнул назад, в сторону дома, — все их?
— Ага. Да так, старики. И море, — он хохотнул. — Они работали раньше на моего папашу, но отошли от дел. Вокруг на километры ни черта нет. Искать не станут, ну и я сюда езжу, если не хочу нигде светиться, они не против.
Солнце слепило, Сквало заслонился от него рукой.
Занзас выглядел так, будто его по правде серьезно интересовало, о чем сейчас родственнички говорили с его отцом. Сквало причин для беспокойства не видел — в том, что следующим боссом станет Занзас, он не сомневался ни на йоту.
Но отвлечь Занзаса, возможно, было подходящей идеей.
— На твою рожу смотреть больно. Подеремся?! — с азартом выкрикнул Сквало, пихнув его.
Занзас не заставил себя ждать, как если бы заранее знал, что Сквало предложит. Он ударил Сквало по лицу — без размаха, и лишь проехался по скуле кулаком. В силе он превосходил, но по скорости уступал. Сквало исхитрился ударить его в бок, Занзас ответил — под дых, схватил его за предплечья и повалил, нависая сверху.
Сквало мельком подумал: не увидят ли старики? А, насрать, какое им дело.
Сквало потянулся и прижался губами к губам Занзаса. Тот от неожиданности ослабил хватку, Сквало заржал и скинул его с себя. Они так и катались по траве, избивая друг друга, перемежая драку с поцелуями — у них это не было редким развлечением, — пока не устали.
Занзас лежал, раскинув руки и закрыв глаза, его грудь вздымалась. Сквало привстал на локтях, он чуял что-то вкусное, пряное, а еще — море и свободу. Саднила скула, завтра на животе и руках появятся синяки, Сквало было не впервой. И это было правильно, хорошо.
Светлело чистое безграничное небо.
Сквало вдруг понял, что несильно, но нервничает. Он предчувствовал — должно было произойти что-то значимое, что изменит очень, очень многое. Он молча смотрел на Занзаса — от него или от его слов зависело, сбудется ли это предчувствие.
Занзас заговорил не сразу, и за плохо скрываемыми, смешавшимися яростью и ненавистью Сквало будто бы различал глухое отчаяние.
Занзас сказал, понизив тон:
— Я убью старика.
Сквало подскочил, прикусив язык. Выругался, а потом осел на землю — услышанное переварить было непросто.
— Скажешь, за что? — попробовал он.
— Нет, — твердо ответил Занзас. — Когда-нибудь — не знаю.
Сквало запустил в волосы пятерню, растрепав их.
Неизвестно было, что сделал отец Занзаса, чтобы тот захотел пойти на убийство: Вонгола досталась бы ему, — так или иначе. Такие вещи не решались от балды, даже в случае Занзаса. Сквало верил, причина была. К тому же он поклялся, поклялся по-настоящему. Сквало готов был пойти за Занзасом так далеко, как того потребовала бы ситуация.
И Занзас давал ему выбор, своеобразный шанс отступить.
Однако Сквало нахрен не сдался никакой шанс. Он кое-что успел уяснить: люди, отрекающиеся от клятв, отступающие перед опасностью, не способны достичь ни силы, ни свободы.
— Что бы там ни было, я с тобой, — сказал он, встав на ноги. — Нам нужен план.
Занзас дернул плечом, словно стряхивая оцепенение, сказал:
— Мы убьем Тимотео Вонголу.
Сквало позволил себе широко ухмыльнуться.
«Мы». Как и должно было быть.
Их позвал старушечий голос:
— Долго будете там играться, что дети малые? Идите в дом!
Из окна выглядывала старуха, щурясь на солнце.
Занзас откликнулся, и они, встретившись взглядами, пошли провести свой, вероятно, последний спокойный день.
---
Раздался негромкий сигнал-писк.
Сквало порылся в сумке Лили, выудил телефон. Прочитал пришедшее с неизвестного номера сообщение: «Приехал полчаса назад. Ты в порядке? Ты не сделала того, о чем за тебя придется жалеть мне?»
Леонардо Кортезе пока не было известно, в какую жопу он попал, подумалось Сквало.
Скоро высветилось другое: «Вария — не Сартори. Я не хочу, чтобы они убили тебя».
Сквало глянул на тело Лили. Неплохая была возможность поймать Леонардо без лишней беготни и поисков. Сквало написал ответ и нажал на «отправить».
«Тогда сэкономь нам обоим время. Или я сам тебя найду — как нашел ее».
Сквало повертел телефон в руках, прошелся по комнате, заглянул в кухню. После произошедшего он не ощущал ничего особенного, не было ни отстраненной радости, ни разочарования. Словно пустота забралась в его разум, не собираясь уходить. Сквало поймал себя на мысли, с каких пор вне боя он убивал так хладнокровно, — и избавился от нее тут же.
Ни к чему это. Теперь.
Очередной писк известил о новом сообщении. Сквало прочитал вслух:
— «Назови место, ублюдок», — хмыкнул и, на ходу печатая адрес, сказал, не зная, к кому обращается: — Он хуже, чем ты о нем думала.
Все равно слова потонули в усилившемся шуме
Телефон Сквало кинул куда-то за голову Лили, на диван. В том, что Леонардо придет и попытается его убить, у Сквало сомнений не было.
Спускаясь по лестнице, пропуская мимо себя разгоряченных пьяных людей, он проверил часы: без двадцати семь. Следовало позвонить Луссурии, чтобы тот прислал людей для зачистки, но Сквало отложил на попозже, посчитав, что квартира может в ближайшее время понадобиться.
Сквало ехал на самую окраину Палермо. По лобовому стеклу без устали барабанил дождь, многие улицы пустовали, и было в этом всем — в преследующем ощущении, будто мир вокруг Сквало кто-то взял и просто заморозил, в невозможности что-либо сделать с этим — что-то ненормальное.
Раздражающее.
Ебаная вселенная отыгрывалась на его мозгах, и ей это приходилось по вкусу.
Квартирка нежилого дома на окраине была ничьей — на самом деле, принадлежала какое-то время Варии, но однажды в ней устроили серьезную перестрелку, с тех пор она не использовалась. Половицы скрипели, когда он ступал по ним ботинками. Сквало замер, прислушался — сверху скрипнуло и тут же затихло.
Леонардо Кортезе, Никола Марра и даже «Пеппе» — его поджидал.
У Сквало был меч. Это давало преимущество — и немного упрощало задачу, потому что мечом ему всегда было удобнее работать, не то, что с огнестрелом. Сквало хотя бы чувствовал себя собой, насколько это было возможно.
Дальше Сквало двигался бесшумно. Завернул за угол, через три метра толкнул изрешеченную когда-то дверь — пуля попала чуть выше того места, где за секунду до находилась его голова. Перекатился к противоположной стене, скрывшись в проходе. Леонардо промахнулся вновь, выстрелил трижды наобум.
Сквало рванулся к нему, преодолев расстояние в пару шагов, выбил из рук глок, приложил затылком о висящую картину — надо же, клочок долбаного искусства в образовавшемся хаосе, — та упала на пол. Леонардо хотел было ударить его в солнечное сплетение — скосил, и удар вышел смазанный. Сквало ранил его в живот, рассчитав силу, чтобы не вспороть. Леонардо съехал по стене.
«Глок» валялся у ног Сквало. С лезвия меча стекала кровь.
Сквало облизал пересохшие потрескавшиеся губы.
Гребаные Сартори, напомнил он себе, заказали Леонардо Кортезе живым.
— Ты потерял хватку.
— Ты убил ее, — сказал Леонардо.
Не обвинил — констатировал факт.
— Да. Но ей повезло, пожалуй, чего не скажешь о тебе, Пеппе.
Пальцы Леонардо дрогнули, затем вцепились в рану, но лицо осталось неподвижно. Для него, похоже, было естественно не показывать эмоций.
Он будто разозлился, принял и простил ее решение — в одном только взгляде.
— В Сартори тебя заждались.
Телефон был в кармане брюк. За последние часы и так вынужденный часто звонить Сквало скривился — он этого не любил, — догадываясь, что разговор предстоит невеселый.
— Леонардо Кортезе у меня, — сказал он вместо «привет». Оттавио, тоже не размениваясь на приветствия, начал заученную нотацию про «несогласованные действия» и прочую чушь. Сквало мог на память повторить все до единого чертовы слова. Он прикрикнул: — Оттавио, блядь, успокойся и слушай! Я его взял. Он ранен и без сознания. Тащи свой зад в квартиру на окраине, ту, что списали прошлой весной.
Сквало отключился. После разговора злость жгла руки — и левую особенно, с этой стороны меч был некстати.
— Живым, чтоб тебя, — процедил Сквало.
Леонардо Кортезе поднял на него тяжелый взгляд.
— Радуешься выполненной работе? Не поделишься, кстати, за сколько меня заказали? Всегда было интересно, — сказал он.
— Спросишь у своих бывших друзей.
Сквало поднял «глок», вынул и выбросил магазин.
Сидеть в ожидании Оттавио не хотелось, а вот прирезать кого-нибудь — до чертиков.
Леонардо, истекающий кровью полулежа-полусидя, очень вписывался в окружающую обстановку.
— Не думаю, что они заговорят со мной. Ведь они, как и ты, раскрыли мой, — Леонардо сплюнул кровь, — секрет. Верно?
— Нехер было лезть не в свои дела. Наблюдал бы себе и дальше за мафией в новостях и сводках газет, — бросил Сквало.
Леонардо криво улыбнулся.
— Не буду оправдываться. Мне уже сорок, парень. И я труп. Благодаря не тебе — тому, что не удержался от мести.
— Про труп ты правильно заметил. Остальное меня не ебет, заткнись.
Но Леонардо не заткнулся. Словно Сквало был единственным, кто мог выслушать его предсмертный бред.
— Не у всякого найдутся силы отказаться от мести. Я думал, что облегчу горе хоть немного, получу желаемое, — Леонардо неотрывно смотрел на лицо Сквало — живая копия взгляда с принесенного Луссурией фото, — но скоро понял, что это ложь. За местью ни черта нет. Жалкие сказки для детишек. Я верил в них, когда пришел в мафию. Лучше бы нет.
— А деньги ты прихватил совершенно случайно.
Леонардо Кортезе смотрел на Сквало и одновременно мимо него. И Сквало гораздо сильней, чем до того, захотелось его убить.
— Лили была бы жива.
Смысла тянуть дальше не было. Сквало вырубил его — а может, Леонардо не нуждался в помощи и вырубился от потери крови; может, Сквало все-таки не рассчитал силу, и он умрет до приезда людей Сартори. И Оттавио.
Кто-то подъехал к дому — расслышать было нетрудно, стены в подобных домах были на удивление тонкими.
Конечно, не может. Леонардо Кортезе прикончил и ограбил мафиозного босса не в выдуманном мире, законы сказок, в которые он тогда верил, тут не срабатывали. Он поплатился за сделанное, а Сквало выполнил заказ.
Половицы, дьявол бы их побрал, скрипели от каждого шага.
Чтобы не встретиться с Оттавио, Сквало припарковался у черного входа, и они разминулись. Чертовски хорошо чуял Сквало чужую свежую кровь на своем мече, велик был риск зарубить его — случайно.
Он отстегнул меч, положил на пассажирское сиденье, завел машину. Дождь лил приевшейся серой стеной, и Сквало почти с облегчением скрылся в ней.
---
Занзас весь был как на иголках — по дороге они успели трижды сцепиться из-за какой-то ерунды, Сквало и не помнил, какой. Сказывалось напряжение последних дней: большую часть времени они повторяли и меняли детали плана захвата штаба Вонголы, остальную — выпускали пар, ругаясь, — либо трахаясь.
Но «остального» было недостаточно, чтобы выплеснуть все напряжение и злость. Ситуацию ухудшал Тимотео, казалось, прознавший что-то. Занзас стал обращаться к нему грубее, с практически нескрываемой неприязнью. Хваленая ли интуиция, или простое человеческое чутье — старик точно их подозревал. Сквало хотел сказать Занзасу, но передумал — в конце концов, у него тоже была эта интуиция.
Они приехали в порт на полчаса раньше. Занзас не замечал, насколько быстро гнал — они пропустили все светофоры, едва не сбили группу малолеток, и это было второй их стычкой, — поэтому не думал, что придется ждать. Он захлопнул дверцу «мазерати», прислонился к капоту, угрюмо всматриваясь в горизонт, будто бы мог взглядом вытянуть оттуда корабль, и не реагировал на Сквало, оставшегося в салоне.
Сквало это раздражало, но с Занзасом постоянно так выходило — пока не получит, чего хочет, не успокоится — и всех окружающих заодно заебет.
Занзаса что-то тревожило.
Постепенно тревога передалась и Сквало. Через семнадцать минут должен был подойти корабль, на котором из Генуи на встречу ехал Симоне Гроссо. Он был ровесником Занзаса, познакомился год назад с ним на собственной церемонии посвящения — умерли оба его родителя, и многие подозревали, что по воле мечтавшего о месте босса сына, — и пообещал свою верность ему как главе Вонголы. Семья Гроссо долгие годы занимала в Альянсе серьезное положение, изобретала оружие и торговала им, а сейчас ей управлял молодой Симоне, разделявший взгляды Занзаса — и даже похожий с ним некоторыми чертами характера. По крайней мере, так его описывали.
Сквало лично не знал Симоне, лишь по слухам, и пришлось поручить разузнать о нем Маммону. Занзас толком ничего не сказал — только то, что поддержка Гроссо могла бы пригодиться после того, как они убьют старика, и что стоило проверить, до сих пор ли Симоне намеревался ее предоставить.
Сквало вышел из «мазерати» и подошел к Занзасу.
Порт был полон звуков и жизни. До Сквало доносились голоса, спорящие и веселые, лаяли собаки — у ящиков, погружаемых на отплывающее грузовое судно, делили рыбу две дворняги; кричали чайки, грозно волновалось море. Солнце садилось, начинались сумерки и зажигались фонари. На горизонте, там, откуда недавно ушел последний солнечный луч, стелился пока еще слабый туман.
До назначенного прибытия оставалось минут десять, но отсюда корабль они бы, даже несмотря на туман, уже увидели.
Симоне Гроссо опаздывал — если, конечно, вообще собирался выполнить уговор.
— Хоть глаза себе выдави, босс, он быстрее не появится, — сказал Занзасу Сквало.
— Заткнись нахрен.
— Я и так молчу столько, что тебе следует мне приплатить. Чего ты психуешь, а?
— Что конкретно в слове «заткнись» тебе непонятно?
Привычка отвечать вопросом на вопрос Сквало тоже раздражала. Он приготовился наорать на Занзаса — в четвертый за последние три часа раз, — но тот добавил:
— Я думаю, Симоне планирует нас наебать, — и наконец-то повернулся к Сквало. — Не представляю, зачем ему. Но что-то точно пойдет не так, как надо.
Сквало кивнул и вернулся в машину, чтобы взять меч. Он предполагал, что все к тому и шло.
— Почему раньше не сказал? — крикнул Сквало, роясь на заднем сидении. Искать приходилось в их скомканных шмотках — в куртке, в рубашке и джинсах Занзаса — он зачем-то возил с собой запасные. Обычно Занзас трясся за «мазерати», как за величайшую ценность, но вчера они ночевали в машине, потому что он вновь поругался с Тимотео. А до отеля доехать не успели.
Занзас выпускал пар — и Сквало был не против с этим помочь.
Сквало обнаружил, что меч завалился под водительское сиденье.
— Мне нужно было убедиться, — Занзас обернулся. — Что ты там делаешь?
— Оружие ищу. Водить, блять, научись аккуратнее!
— Кто мне про «аккуратнее» говорить будет, мусор, — раздался долгий гудок, и Занзас крикнул громче: — Не разбрасывай свои вещи в моей тачке! И тащи сюда свою задницу, походу, он все-таки приплыл.
Сквало глянул на море недалеко от причала, куда несколько озадаченно смотрел Занзас.
К причалу приближался небольшой корабль — но не с той стороны, с которой ожидалось, потому-то они его и не заметили. Палуба была, не считая одного человека — вероятно, Симоне Гроссо, — пуста. Сквало посчитал это странным, в конце концов, не арендовал же Симоне корабль целиком.
Но где другие пассажиры?
— Что дальше? Встретим его как друга, — хотя какой он к черту друг, подумал Сквало, — или доверимся твоей интуиции? — и усмехнулся.
— А то ты в ней сомневаешься.
Корабль остановился у причала. С него сошел высокий подросток в костюме, поднял голову и безошибочно двинулся в их сторону.
Занзас потянулся к кобуре — Сквало умудрился выучить этот неприметный дежурный жест.
Находясь метрах в пятнадцати от них, Симоне неубедительно улыбнулся и махнул Занзасу.
— Давно не виделись, Вонгола, — сказал он и перевел взгляд. — Ты Сквало, надо понимать.
Сквало вздернул подбородок.
Ни капли этот Симоне не был похож на Занзаса. Пламя Неба его ощущалось вялым, тягучим, словно сироп, и липким — не Небо, а жалкая пародия.
С чего Занзас вообще обратил на него внимание, черт, не из-за вшивой «верности» ведь.
Занзас не повелся бы на подобное — какие-то слова, которые на деле ничего не стоят.
— Ты хотел поговорить лицом к лицу, — продолжал Симоне. — Ну, я перед тобой. Говори.
— Год назад ты кое-что обещал.
— О, — натянутая улыбка Симоне стала шире и больше походила на оскал. — Помню.
— Но?
— Но с тех пор прошло время. Я пересмотрел некоторые… приоритеты.
— Не тяни, — вклинился Сквало. — Мы и без того торчим тут порядком.
Симоне наклонил голову, и по выражению его лица было ясно, что присутствию Сквало он не рад.
— Отвечай прямо. В нашу последнюю встречу ты много наговорил.
— Верно. Я готов был стать твоим другом, — сказал Симоне, и Занзас хмыкнул, — предоставить свою верность — правда, не рассчитывал, что ты захочешь возглавить Вонголу так не вовремя. Я должен для начала показать и Семье Гроссо, и всему Альянсу, что являюсь достойным преемником. Мне не нужен конкурент вроде тебя.
Занзас заржал.
— Ты думал, старик не помешает продвинуться на пару голов выше? И Альянс — не помешает?
— Я думал, что ты поймешь. Тимотео Вонгола слишком стар, чтобы считать меня угрозой. Мы — оба — по его меркам сопляки.
— Ты и есть сопляк. Очень тупо не воспринимать его всерьез… — сказал, скривившись, Занзас.
— Но не я замыслил убить самого Девятого Вонголу! — язвительно выкрикнул Симоне, теряющий терпение. Занзас его задел.
— … Как и меня, — закончил Занзас. — Про убийство старика не было и слова.
— Да брось. Нетрудно сложить два и два.
Занзас держал один из своих пистолетов, направив дуло вниз.
Предупреждение.
Сквало облегченно выдохнул. Не терпелось порубить урода, попытавшегося — какая самоуверенность! — наебать Занзаса.
— Значит, разговор окончен.
Симоне Гроссо постоял, недоуменно пялясь на пистолет — хуевая реакция, — затем зашагал к кораблю.
— Мы что, не убьем ублюдка? — спросил Сквало.
— Повсюду его люди.
Сквало осмотрелся, ничего примечательного не было — обыкновенный порт, полный жизни и звуков.
— У Гроссо сильный иллюзионист? — спросил Сквало. — Я не вижу его людей.
— Сильный. И нам нахер не сдался мертвый Симоне Гроссо. После — мы за ним вернемся.
Сквало досадливо рассек мечом воздух.
— Обидно, — сказал он. — Слушай, ты всю эту хрень специально затеял, чтобы узнать, сольется он или нет?
— Чем ты слушаешь, мусор. Тебе дважды все повторять?
«Мне нужно было убедиться», — вспомнил Сквало.
Симоне Гроссо зашел на корабль. Занзас вдруг бросил:
— Вот, что случается с теми, кто верит чьим-то обещаниям.
Сквало замер.
Порой он доходил до состояния, в котором, пожалуй, способен был убить Занзаса. К сожалению или к счастью, мешал голос разума — и клятва.
— Попробуй сказать, что не веришь мне, — сам тебя уебу. Далеко идти не понадобится.
— Разве что ты чем-то отличаешься от всего прочего мусора? — Занзас сел за руль. — Да ладно! — он самодовольно ухмыльнулся. — Докажи. Давай.
Сквало положил меч рядом, потому что Занзас совершенно точно собирался гнать с бешеной скоростью — и гадать не обязательно.
— Я дал клятву — и сдержу ее, — Сквало невольно рыкнул, вплотную придвинувшись к его лицу. — Плевать, сколько придется доказывать, чтоб до тебя дошло.
Он провел языком по обветренным губам Занзаса.
Прокусил ему нижнюю, горячая кровь обожгла кожу. Занзас шумно вдохнул, глаза его, потемневшие, были близко — Сквало дал бы вторую руку на отсечение, что ни у кого нет таких же охуенных глаз.
Занзас с приятной легкой болью давил на шею, Сквало путался пальцами в его волосах.
Это напоминало их первый перепих, начавшийся с поцелуев в машине.
— Мы опять ночуем в тачке? — нехотя спросил Сквало со смешком.
— Нет. Моей заднице требуется кровать.
Занзас отпихнул его, завел «мазерати» — и облизал прокушенную губу, зацепив зубами ранку.
— Тупые у нас какие-то споры, — протянул он, выруливая на дорогу, ведущую в город.
— Пиздец у нас с тобой, босс, а не споры, — Сквало откинулся на спинку сиденья. — Четвертый раз за сутки.
— Чего?
— А. Забудь.
В тумане отражался свет фонарей. Корабль Симоне Гроссо издал долгий гудок, двинулся, и теперь его было не разглядеть.
Да, было бы отлично поспать на нормальной кровати, подумал Сквало. Впрочем, с Занзасом ему и в машине было заебись.
— Рожа треснет, мусор, — сказал Занзас и пропустил очередной светофор.
---
Дворники работали без остановки. Сквало не припоминал, чтобы здесь лили такие дожди — но, быть может, раньше он просто не подмечал такие мелкие детали.
Он провел ладонью по лицу — в нос ударил запах пороха и крови — и скривился.
Он был бы рад и впредь думать больше о боях и о том, как прожить следующий день, чем обращать внимание на всякую чушь.
Чтобы передать Леонардо Кортезе, Оттавио понадобится приблизительно пара часов. Сквало хватало, нужно было лишь возвратиться на квартиру Лили, документы он забрал сразу. Он обошелся бы и без документов, но ткнуть ими в рожу Оттавио перед его смертью было своеобразной расплатой.
Сквало узнал обо всем случайно. Взялся за налаживание поставки оружия в Варию — зависеть от Вонголы еще и в этом было невыносимо. Переговоры прошли удачно, трудности возникли, когда они перешли к делу. Людей, мешавших на путях поставок, подконтрольных Варии, устранить удалось. Их личности пришлось скрыть, Сквало понимал, что подобное огласке предавать не стоило.
Они были членами правительственной армии.
С помощью — естественно, не бесплатной — Маммона удалось выяснить, кто их туда направил. Они копнули действительно глубоко, Сквало бы сказал, на самое дно выгребной ямы.
Ярость, сдерживаемая долгие пять лет, накатывала тяжелой, медленной волной, заставляя сердце гнать кровь быстрее, сильнее стискивать стальные пальцы на живых.
Оттавио сдал их с Занзасом перед бунтом, Сквало никогда не сомневался, что это он. Пас Варию, прикрываясь «исполнением обязанностей», следил чуть ли не за каждым чихом и походом в сортир. Его не устроила попытка вырваться из-под надзора, так что он приставил армейских, полагая, что, даже убив их, Сквало не доберется до самого Оттавио.
И ошибся — впервые, черт его дери, однако то была серьезная ошибка.
Маммону Сквало поручил собрать доказательства связи Оттавио с армией. Нельзя было его отпустить, позволить и дальше помыкать собою и Варией. Сквало был убежден, что не освободит Занзаса, пока Оттавио дышит и где-либо существует на этом свете.
Он удивился, когда Оттавио вручил ему заказ на Леонардо Кортезе. К тому времени Маммон почти закончил сбор, и человек, представленный как Леонардо Кортезе, в документах числился Джузеппе Кортезе, бывшим подполковником правительственной армии.
Сквало едва не растерялся — Оттавио известно, что его раскрыли? Это своего рода проверка?
Благо, Сквало изменился не настолько, чтобы быть не в состоянии взять себя в руки.
Он принял решение: известно ли этому уроду, нет ли, удобнее случая убить его не представится. В Сквало копились ненависть и ярость, им требовался выход. Он не в праве был тянуть и дальше.
Занзас торчал в сраном льду пять лет — а Сквало не забыл, что ответственность лежит на нем, ни на ком более.
Сквало притормозил у входа в кафе, из бардачка, в который складывал все подряд, достал документы. Зал пустовал, за барной стойкой сидели последние посетители. Лестничные пролеты были забиты мусором.
Обшарпанная дверь поддалась с первого удара — о ключах Сквало не позаботился.
Он хлопнул по выключателю, квартиру заполонил свет. Мертвые, словно рыбьи, глаза Лили встретили его. Он наклонился, опустил ей веки, повернул безвольную голову; ворсинки до ужаса белого ковра спутались с ее черными волосами.
Сквало набрал номер Оттавио.
— Хей, — сказал он. — Кое-что мы упустили.
— О чем ты?
Оттавио ощутимо напрягся. Прежде Сквало не заметил бы, но прежде многое было иначе. С годами он почти привык, выучил привычки, тон голоса, жесты.
— У Леонардо Кортезе есть сестра. Она помогала ему с переводом денег. Приезжай.
— Подожди… Куда? — спохватился Оттавио.
Сквало собирался отключиться, но, чертыхнувшись, ответил:
— И Луссурия бывает полезен. Охуеть, да?
Сквало убрал от уха телефон, не дослушав. Луссурия наверняка уже передал папку Оттавио, но тот не удосужился проверить. Он не признавал, что люди Сквало способны работать не хуже его. На поверку они работали гораздо лучше, и Оттавио предстояло это уяснить.
Сквало выключил свет, дал глазам привыкнуть к темноте.
И прикрепил к протезу меч.
---
Первое время было тошно, но терпимо. Сквало цеплялся за уплывающее сознание, как мог. Он обязан был держаться — не столько за себя, сколько за своих людей; когда-то он ненавидел необходимость «держать лицо» и пренебрегал ею, а теперь был вынужден.
По-настоящему херово стало, когда Сквало из-под контроля Тимотео — длившегося, казалось, вечность, — вернулся в Варию. Было не просто тошно — воротило от самого себя, хотелось содрать кожу, будто бы это сделало его хоть немного свободнее, помогло бы вдохнуть, отпустить все. Он смотрел в глаза Луссурии и Леви, встретивших его, и поражался, как хватило духу.
Вернуться. Или, что важнее — проиграть.
Проебать босса.
Они не сказали ему ни слова, а он не смог бы ответить что-нибудь стоящее.
Когда официально клянешься дону в верности, нужно поцеловать его руку. Рука Тимотео Вонголы запечатала Занзаса в сраный волшебный лед.
Но не поклянись Сквало, его и участников бунта убили бы без терзаний.
Оттавио, несомненно, остался бы жить — если только Сквало не пришла бы идея утащить его поганую душонку за собой. Но позволь он себе так подставить Занзаса, был бы тем же лжецом, каких презирал.
Хуже.
Сквало зашел в теперь уже собственный кабинет, принадлежавший совсем недолго Занзасу, а прежде — Тиру. Получалось, что Сквало изжил из этого места двух его хозяев. Одного, потому что хотел победить самого сильного, второго — потому что за самым сильным решил последовать.
Гребаный анекдот — или, как любил выражаться Луссурия, «предначертанная судьба».
Сквало повезло, что кабинет был пуст и заперт. Его все-таки вырвало, а потом он долго пытался оттереть с губ привкус крови и горечи. Безуспешно.
Дни тянулись непонятно, неотличимые друг от друга, бесконечные до безумия. Где-то было утро, где-то — день и вечер, где-то — ночи.
Ночи Сквало проводил в небытии.
По ночам он вспоминал о Занзасе — Занзас буквально напоминал о себе, появляясь в однообразных кошмарах.
Сквало засыпал и во сне захлебывался водой. Вода была везде, окутывала его отчаянием и бессильной злостью; в иной раз — эти сны были еще страшнее — Сквало горел заживо, чувствуя, как пузырится и лопается кожа, и старался в ярости этого огня, обращенной на него, докричаться до Занзаса. Отыскать его в огненной буре, спасти — помощь была скорее нужна ему, но о себе Сквало не думал.
В кошмарах, где Сквало переживал огонь и воду, он проваливался в пустоту, черную, белую — бесцветную, — отбирающую последние силы. Там глаза следили за ним жадно и выжидающее, бессчетное множество старческих глаз, и чьи-то оскалы блестели в темноте, несмотря на то, что это было невозможно.
Он не верил ничему. Сквало повторял и повторял, не слыша собственного голоса: «Идите к черту», потому что ни эти глаза, ни оскалы его не заботили.
Сквало искал Занзаса, — не надеясь ни на что, просто веря, — чтобы его спасти.
Тогда он видел искаженную пустотой глыбу. Внутри был Занзас — живой или мертвый, Сквало не знал. Он протягивал к глыбе окровавленный обрубок левой руки, сжимая от боли зубы, успевал сделать целый рывок.
И пустота отторгала его.
Сквало просыпался, мышцы сводило от напряжения, волосы неприятно липли к мокрой от пота, горячей коже. Он упирался руками в мокрые подушки и одеяло. Вся постель была в беспорядке, словно по ней бегали и прыгали.
Сквало не помнил ничего.
До следующей ночи.
Но и при свете дня его голова так же не знала отдыха. Сквало был предоставлен себе же на растерзание.
В двенадцать казалось — вытяни руку вперед, и можно будет потрогать свободу, отвоевать ее, достаточно иметь при себе меч и желание жить. На самом же деле это были какие-то сказки, придуманные для детей неизвестно когда и неизвестно кем.
Супербия Сквало — Самый Свободный, черт его дери, Человек на Земле.
Сквало ненавидел себя за то, что купился. Вера в неправильные — лживые — вещи сказывалась на нем плохо.
Оттавио обращался к нему: «Босс». Говорил ли он серьезно, издевался — все сразу? — Сквало думал, что не привыкнет к этому никогда. Его босс был внизу старого особняка, так глубоко — попробуй отыскать, — скованный, запертый под таким замком, который не отпер бы ни один взломщик.
А Сквало собирался отпереть. Положить вторую руку, ноги, голову, что угодно. За свободу бороться смысла не было. Бороться за то, что было несовместимо с жизнью, он не имел права, ведь на этот раз на кону жизнь, в первую очередь, была не его.
Нужна была вера. Для веры в себя Сквало дохера сильно облажался, а для веры в Занзаса не хватало Занзаса. Вера нужна была — людям, бойцам. Что-то, за чем они во второй раз пошли бы против Вонголы.
Если — когда — Сквало и пришлось бы лгать, он не посмел бы нарушить клятву. В конце концов, свобода была сказкой. Занзас был реален и существовал не в одних лишь кошмарах.
И ответственность за то, чтобы его вытащить, лежала на Сквало.
@темы: ангст\драма, Cherry band
Команда: Вьягодка
Тема: ангст/драма
Пейринг/Персонажи: Хибари/Гокудера
Размер: ~ 4600
Жанр: драма, триллер
Рейтинг: R
Дисклеймер: все принадлежит Амано, Вану и Боусману
Саммари: Иногда любой выбор – неправильный.
Предупреждения: по мотивам серии фильмов "Пила"
Ямамото сел рядом с Гокудерой на мокрый бетон. Дым лениво полз в воздухе густыми седыми завитками; Ямамото отмахнулся, но Гокудера затянулся только крепче. Дождь перестал всего несколько минут назад, от духоты у него футболка промокла насквозь, а волосы липли к шее.– Все хандришь?
Гокудера упрямо и мрачно таращился перед собой, кусая влажный фильтр.
– Это ты из-за того, что Цуна с нами не разговаривает?
– Зато тебя это, смотрю, вообще не волнует. Придурок блаженный, – огрызнулся Гокудера. Ему даже смотреть на этого осла было противно.
– Я думаю, ему просто нужно время, – Ямамото пожал плечами. – Полегчает – заговорит.
– Какой умник выискался! Десятый взвалил что-то на себя и тащит в одиночку. Почему он не разрешает нам помочь?!
– Не все можно рассказать, – миролюбиво заметил Ямамото. – Даже друзьям. Ты ведь сам никогда ничего не рассказываешь.
– Это другое дело, – Гокудера нахмурился. – Мои дела никого не касаются. А Десятый нам всегда доверял – не станет он молчать просто так. Там что-то случилось... Он что-то увидел или узнал – про нас, вот и не хочет с нами разговаривать. Нужно все исправить, а мы даже не знаем, почему он злится!
– Может, он не на нас злится, – предположил Ямамото. – Может, на себя.
– Чушь собачья! – Гокудера треснул кулаком по коленке, и пепел с сигареты посыпался ему на джинсы. – Десятый – прекрасный человек. С чего ему себя ненавидеть? Он никогда не поступал плохо!
– Ты этого не знаешь, – возразил Ямамото.
Гокудера шумно выдохнул дым через ноздри и искоса глянул на него. Ямамото смотрел в грязно-серое, набрякшее небо; глаза у него были совсем темные и задумчивые. И эта морщинка между бровей. Гокудера всегда твердил, чтобы бейсбольному придурку нужно быть серьезней, но когда Ямамото переставал улыбаться – ему невольно делалось не по себе. Он не нашелся, что ответить, поэтому вполголоса выругался и отвернулся.
– Ты все время приходишь на крышу, – вдруг сказал Ямамото после долгого молчания. – А раньше за школой курил.
Гокудера хмыкнул.
– Тебе-то какое дело?
Ямамото подтянул колено к груди, сцепил на нем руки и уткнулся в них подбородком.
– Просто интересно. Почему именно сюда?
– Нравится мне здесь, – сердито сказал Гокудера. – Вокруг никого, тихо, спокойно. Один ты вечно доебываешься.
Ямамото ничего не ответил, а когда снова начала накрапывать морось, предвещая затяжной ливень до самой ночи, оставил ему куртку и ушел.
Ничто в Японии не раздражало больше, чем сезон дождей. Душу грызла острая и тоскливая тревога, ожидание чего-то непоправимого. Гокудера погладил кончиками пальцев шершавый бетон, вспоминая, каким теплым тот был на солнце.
Гокудера очнулся от железного привкуса крови во рту и тупой, ноющей боли в теле. Голову неудержимо клонило вниз, как набитый камнями чугунный котел. Хотелось выругаться, но удалось только замычать – железные скобы во рту мешали стиснуть зубы.
Он не сразу понял, что череп сдавливает металлический капкан. Завырывался, но запястья были намертво примотаны к подлокотникам кресла мокрыми тряпками. Продергавшись напрасно с минуту и надорвав глотку, Гокудера умолк, и собственное хриплое дыхание вдруг оглушило его самого. В воздухе густо воняло лакрицей.
– Здравствуй, Хаято.
Гокудера оцепенел от ужаса. Он слышал этот голос раньше – он уже знал, что сейчас произойдет.
Экран вспыхнул серебристым дождем, потом обрел резкость, и сквозь помехи в кадр приблизилась голова куклы из папье-маше. Это была самая уродливая кукла чревовещателя, какую только могло придумать больное воображение, а особенно раздражали игривые красные завитки на круглых щеках – вылитый клоун из детских фильмов ужасов, искусственный и нелепый. Гокудера звал ее Конструктором.
Настоящий Конструктор прятался там, за куклой, но Гокудера ни разу его не видел. Только искаженный голос знакомо скребанул по костям, эхом отдаваясь под сводами камеры.
– Ты не знаешь меня, Хранитель Урагана, но я тебя знаю. Каждый день ты играешь со смертью, подвергая себя опасности. Ты очертя голову бросаешься в самое сердце битвы, чтобы пожертвовать собой ради других. Тебе дарованы ум, сила и молодость, но ты готов расстаться с ними в любую минуту. Ты ставишь чужую жизнь выше своей, и само слово "жизнь" для тебя давно обесценилось. Тебе незнакомо счастье быть живым. Но это еще можно исправить.
Гокудера зарычал, отчаянно рванув запястья. Тусклый свет в камере мигнул, экран запестрел серыми полосами, и на секунду ему почудилось, что кукла ухмыляется.
– Я хочу сыграть с тобой в игру, – проскрежетал голос. – У тебя на голове медвежий капкан, работающий наоборот. Посмотри, что случится, если ты проиграешь.
Камера сдвинулась, выхватив из полумрака голову манекена, на которую водружена была адская конструкция из штырей, пружин и скоб, соединенных металлическими шестернями. Гокудера уставился в экран, не моргая, боясь даже вздохнуть. Несколько мучительно долгих секунд ничего не происходило.
Потом механизм звякнул, клинья вылетели из пазов, шестерни провернулись – и капкан раскрылся одним толчком. Гипсовая голова разлетелась как от взрыва бомбы, брызнув в экран пылью и осколками. Гокудера вздрогнул, но не сумел выдавить ни звука: нечем было дышать, невозможно пошевелиться, только противная, холодная липкая дрожь расползалась по ногам, будто их заливали в бетон.
На экране снова появилась кукла.
– Открыть капкан можно только одним ключом. Он в желудке твоего мертвого сокамерника.
Ублюдок! – без слов заорал Гокудера, очнувшись наконец и чувствуя, как вдоль позвоночника каплями стекает пот. Психованная мразь! Выйди сюда, тварь, выйди сам – и я взорву твою сраную больную голову к херам собачьим!
Кукла тупо и безразлично глядела на него слепыми глазами.
– Посмотрим, как высоко ты оценишь свою жизнь на этот раз, Гокудера Хаято. У тебя есть две минуты. Жить или умирать – решать тебе.
Экран погас. Гокудера замер на мгновение, а потом начал остервенело выворачивать запястья.
Мокрые тряпки скрипели и натягивались, но сил, чтобы порвать их, не хватало. Бейсбольному идиоту или тупому кретину Сасагаве стоило бы только мышцы поднапрячь – и ткань бы послушно треснула, но под кожей Гокудеры ходили ни на что не годные кости и жилы, не державшие ничего тяжелей сигареты, и высвободиться можно было, только до предела выкрутив суставы. Он бился как рыба в сетях, всем телом, задыхаясь и жмурясь от заливающего глаза едкого пота, пока что-то не хрустнуло и руку не пронзила острая боль. Впилась прямо в сердце, но оно уже заполошно подпрыгнуло от облегчения – одна рука свободна! Гокудера встряхнул ноющей кистью и начал развязывать вторую тряпку – пальцы дрожали, не слушались, он обломал ноготь, но все-таки умудрился ослабить тугой узел и вскочил с кресла, сразу же рухнув на подогнувшихся ногах.
Что-то дернуло его назад и отпустило. С характерным щелчком стальной провод выскочил из механизма и запустил таймер, который начал отсчитывать секунды, оглушительно тикая где-то за спиной. Гокудера вцепился в затылок, нашаривая среди остальных креплений замок – он болтался там, самый обычный висячий замок, скользкий от масла, которым смазаны были шестерни капкана. Сорвать невозможно, вскрыть – нечем.
Таймер безжалостно тикал, с каждой секундой приближая его к смерти. Три минуты – и железные скобы разорвут его голову пополам, а мозги забрызгают стены камеры.
Ключ!
Нужно вытащить ключ из желудка у мертвеца. Разорвать мышцы или разрезать – ничего сложного, просто засунуть руку в живот, нащупать желудок, вытряхнуть оттуда содержимое. Блядь. Казалось, с каждой секундой таймер щелкает все громче.
Давай, мысленно сказал себе Гокудера и на четвереньках пополз в угол, где на полу распласталось мертвое тело. Он сможет. В этот раз – точно сможет. Он больше не позволит увидеть себя загнанным и слабым, не станет выть от безысходности, даже если придется обломать зубы об этот проклятый капкан.
Мертвец лежал ничком, и вцепившись в ворот его рубашки, Гокудера рывком перевернул его, тяжеленного, будто каменного, на спину.
И с воплем шарахнулся назад.
Мертвый Хибари выглядел так жутко и нелепо, что почти смешно. Запрокинутая голова, запекшаяся ссадина на виске, приоткрытые губы. В мигающем свете лампы тень под ресницами то гасла, то снова рассекала нижние веки узких глаз. Сквозь испарину и муть Гокудера видел каждую прожилку на веках, истончившихся, пергаментно сухих, насильно закрытых чьей-то рукой.
От мысли, что кто-то прикасался к Хибари без разрешения, Гокудеру затошнило.
Хибари бы не потерпел, чтобы его видели таким. Неподвижным, совершенно беззащитным. Даже во сне он выглядел опасным как кошка, готовая вскочить в любую секунду. Гокудера помнил его таким; он вообще помнил тот день, как вчера.
Это был отстойный день, когда все не задалось с самого утра и раздражение копилось, нарастая и подкатывая к горлу едким комком. Его шаги по нагретой солнцем крыше были легкими, беззвучными – они не вспугнули бы даже птицу. Хибари расслабленно дремал.
Гокудера долго смотрел на него: на резкие линии тела, будто древний японский художник нанес тушью несколько точных быстрых мазков. Наверху было прохладно и ветрено, но Гокудера знал, что Хибари учует. Он знал, что нарывается на драку, когда Хибари распахнул глаза, уставившись на него в упор – и все равно не шевельнулся, нарочито медленно, демонстративно выдохнув сигаретный дым. Его подмывало взбеситься, выплеснуть злобу, почувствовать хоть что-нибудь, кроме зудящей усталости – пусть даже боль от ударов, плевать. Неприятности помогали не забыть, что он еще на что-то годен.
Но Хибари молчал.
– Ну? – сквозь зубы процедил Гокудера через некоторое время. – Не собираешься забить меня до смерти за курение на территории школы?
– Нет, – ответил Хибари, лениво зевая.
Что за муха укусила этого ненормального?
– Ты, часом, не перегрелся? – уточнил Гокудера, а сам подначивал мысленно: ну же, врежь мне, сделай хоть что-нибудь!
Хибари перевернулся набок и подпер голову рукой.
– Ты красиво это делаешь, – сказал он. – Мне нравится смотреть. Все время представляю, как ты будешь выглядеть, если вместо сигареты засунуть тебе в рот что-нибудь другое.
Гокудера оторопел так, что вспыхнул, а потом медленно опустил руку. От Хибари можно было ждать чего угодно, только не шуток про оральную фиксацию. И взгляд такой – пытливый, почти вызывающий – Гокудера тоже видел впервые. Глаза у Хибари были как остро заточенные клинки, дотронься – и порежешься; но теперь сталь бликовала на солнце искрами интереса, ноздри подрагивали, и казалось, что там, внутри, о холодную наружную оболочку бьется что-то живое. Что-то растерянное, как глубоководная рыбина, которую вдруг занесло на отмель.
Так вот ты какой, подумал тогда Гокудера, бросая сигарету. Окурок покатился по крыше, рассыпая оранжевые искры, а рука Хибари встретила его на полпути, схватила за ворот, запутавшись пальцами в цепочках и побрякушках, и дернула навстречу.
Хибари даже не целовал – только губы разжал да неловко подставил рот, вдруг разом растеряв всю свою агрессию. Гокудера мстительно укусил его, но Хибари усмехнулся и потрогал губу языком, размазав липкие капли сукровицы. Гокудера слизнул ее и замер, влажно дыша ему в рот. Он весь дрожал; рука, которой он упирался в бетон, тряслась, волосы лезли в лицо, а слюна наверняка была кислая и горькая от табака, но ему насрать было, нравится это Хибари или нет – потому что никто никогда не смотрел на него так, мутно из-под ресниц, и потому что никогда за всю гребаную жизнь у него так не стояло.
А еще потому что дышать вдруг сделалось так легко, что от избытка кислорода отчаянно кружилась голова.
Гокудера даже сейчас чувствовал кожей тот зябкий апрельский ветер и припекавшее солнце. Ветер пах близкими дождями, свежо и пресно, а вкус поцелуя был таким же, как от дуг железного капкана во рту. Похоже, он надел чертов капкан еще тогда, сам того не понимая.
Хибари отпустил его внезапно. Уперся ладонью в грудь и оттолкнул – не играюче, всерьез, щуря разом похолодевшие глаза, в которых блеснула угроза и не осталось ни следа возбуждения.
И отчетливо проговорил:
– Пошел вон.
Гокудера спустился по пожарной лестнице на негнущихся ногах и долго еще курил за школой, привалившись к стене и упираясь затылком в твердую кирпичную кладку. Вокруг, как растревоженный улей, галдели старшеклассники, а он все тупо смотрел в одну точку и иногда трогал языком губы изнутри. Ему никак было не очнуться – словно по голове шарахнуло.
Домой он ушел после третьего урока, не попрощавшись с Цуной.
Таймер продолжал тикать. Сколько у него осталось? Полторы минуты? Одна?
Гокудера рванул рубашку, оголив узкую грудь с торчащими ребрами и впалый живот. От ребер до самого паха на коже был черной краской нарисован большой вопросительный знак. Там, в желудке, под слоем мышц, лежал ключ к его спасению.
Холодный пот заливал лицо, а почувствовав на щеках горячие, жгучие капли, Гокудера понял, что плачет. Глаза нещадно резало, и стоило осознать это, как плечи затряслись.
За что, блядь, ну за что.
Возле руки Хибари на полу валялся перочинный нож. Зубочистка для карандашей, которой ему предстояло потрошить мертвое тело. Гокудера схватил его, сдавил узкое лезвие – оно было наточено так остро, что на пальцах сразу выступила кровь. Вывихнутый сустав в запястье укололо болью, и сдавить рукоятку как следует никак не получалось. Гокудера переложил нож в другую руку и дотронулся острием до кожи чуть выше пупка. Одним надрезом тут не обойтись – придется кромсать еще и еще, пока не вылезут кишки. Нож дрожал в руке как живой. Гокудера надавил сильнее, проколов упругую кожу.
Он не сразу понял, что раздавшийся рядом стон – не его собственный; а когда понял, выронил нож, и тот звякнул об пол.
Ресницы Хибари задрожали. Гокудера схватил его руку, вдавил большой палец в запястье: там слабо, но ровно пульсировала вена. Он поднес ладонь к неплотно сомкнутому рту и почувствовал теплый призрак дыхания.
Хибари был жив. Мутные глаза смотрели прямо на Гокудеру.
Блядь.
Гокудера хотел позвать его, но с капканом во рту мог только замычать, и, вцепившись в плечи, принялся остервенело трясти. Голова Хибари моталась из стороны в сторону, он пьяно моргал, и Гокудера вдруг понял, откуда взялся этот раздражающий запах лакрицы – Хибари до ушей накачали опиатами. Он ничего не чувствовал, не мог пошевелиться, только глядел медленно прояснявшимся взглядом, темным от широких и аспидно-черных зрачков.
Пожалуйста, мысленно взмолился Гокудера, ну! Сделай хоть что-нибудь, ты не можешь лежать просто так – встань, разнеси стены к хренам, вместе с пыточным креслом, с телевизором, с гребаной говорящей куклой, с сумасшедшим Конструктором, вместе со мной! Останови этот блядский цирк!
Это было так глупо, ведь Хибари его не слышал. Тяжелый и неподвижный, как груда камней, он смотрел на Гокудеру с безучастным узнаванием, таким же равнодушным, как объективы камер, красными диодами мигавших под потолком. Гокудера сомневался даже, есть ли кто-нибудь по ту сторону этих камер – кто-нибудь, кому небезразлична их жизнь. Даже если Конструктор ошибся, если Хибари выжил случайно и игра идет не по плану – над ними некому сжалиться.
Он вдруг понял это так ясно, что на секунду беспомощно оцепенел.
А потом снова, гораздо отчетливей, услышал щелчки таймера.
Перед глазами встала разлетевшаяся в куски гипсовая голова. Минута – самое большее, что ему осталось, прежде чем его собственная взорвется изнутри, как бомба. Гокудера опять схватил нож, стиснул обоими кулаками и занес над животом Хибари.
Не смотри, твердил он себе, не смотри, не смотри. Поднял трясущиеся руки повыше – колотило так, что дай бог с первого раза не промахнуться. И все равно, даже зажмурившись, чувствовал на себе тяжелый пустой взгляд. Ребра Хибари едва заметно расширялись от дыхания, такого ровного и спокойного, словно тот не понимал, что сейчас произойдет.
Таймер пискнул, и Гокудера понял – тот отсчитывает последние тридцать секунд. Двадцать девять. Двадцать восемь. Двадцать семь. Просто всади нож и вспори брюхо. Как лягушке на уроке биологии. Это всего лишь Хибари. Ублюдок, из-за которого все вечно идет кувырком. Который в грош не ставит Десятого. Которому плевать на Вонголу. Который понятия не имеет, что такое дружба, преданность, верность. Забота о ближних. Любовь.
Гокудере казалось, что промежутки между щелчками тикающих часов становятся все длиннее. Они мучительно растягивались, давая ему время на выбор, когда хотелось только, чтобы все закончилось поскорей. Гокудера снова занес руки. Меньше тридцати секунд, чтобы выкопать из желудка ключ, нащупать паз в замке и сдернуть капкан раньше, чем пружины сработают. Убить человека, который поцеловал его всего однажды, а потом отшвырнул, как щенка.
Он вдруг вспомнил другой солнечный день – много лет назад в горах Ломбардии, в просторном зале, залитом светом как парным молоком. Ветер мягко вздымал и опускал прозрачный тюль на окнах, а его пальцы лежали на клавишах рояля, нерешительно трогая их – будто впервые. Ему тогда казалось, что он не достоин извлекать из них такие же чарующие звуки как прелестная пианистка, сидевшая рядом; но ее узкие ладони опустились сверху на его маленькие, детские, и огладили с такой любовью, что у восьмилетнего Гокудеры защипало в глазах.
– Не бойся, – сказала она. – Музыка – это голос души. Заставь душу инструмента петь.
– Откуда у рояля душа? – нахмурился Гокудера. – Он ведь не живой.
– Правда? По-твоему, это просто кусок деревяшки, весь такой сухой и чопорный? Нет, Хаято, у всего есть душа – к ней нужно только уметь прикоснуться. И у тебя есть. Как думаешь, где она?
– В животе? – сказал Гокудера неуверенно.
Пианистка засмеялась.
– Она у тебя в сердце. Вот здесь, – она положила руку ему на грудь. – Слышишь, как бьется? Всегда слушай свое сердце, Хаято. Если боишься ошибиться – поступай, как велит оно.
– Ладно, – кивнул Гокудера, а пианистка подбодрила его:
– Давай, моя радость. У нас очень мало времени.
Гокудера никогда не играл так хорошо, как в тот вечер.
Пальцы бессильно разжались, и он снова выронил нож – на этот раз окончательно. И завыл, мучительно, протяжно, упав головой на живот Хибари. Где-то наверху билось живое сердце, вместе с таймером отстукивая последние секунды до его смерти. Я не могу, – без слов твердил Гокудера, всхлипывая. Не могу, не могу. Руки сами вцепились в шестерни капкана, все еще пытаясь сдернуть его, но только напрасно царапали холодный скользкий металл.
Мама, прошу тебя, умоляю. Если ты слышишь – скажи мне, что я прав!
Таймер звякнул и умолк. Гнетущая тишина тянулась вечность, а потом пружины распрямились.
Время помчалось вспять, отматываясь перед глазами как кинолента. Вот на столе перед ним блестит остро заточенный топор, а рядом, поскрипывая, голодно зияют чаши весов. Таймер отстукивает шестьдесят секунд. Вот перед глазами раскачивается мутная банка с кислотой, ключ – на дне, и у него свободна только одна рука. Кислота розовеет от крови, кожа пузырится, слезает хлопьями, воздух воняет горелой плотью; он кричит, кричит, срывая горло, а таймер тикает, и железные шурупы ввинчиваются в беззащитное тело все глубже. Вот ключ от двери в руках, а второй, от кандалов – в связке из сотни других, и секунды падают с глухими щелчками: пятьдесят, сорок, тридцать. Из кранов с шипением вырывается вода, брызжет на голое тело и моментально застывает ледяной коркой, причиняя страшную боль; он воет, отмерзшими пальцами запихивая в замок все ключи по очереди – первый не подходит, второй тоже, пятнадцатый – не тот, а ключ к свободе уже примерз к ладони, один-единственный, только дверь отпереть – и пытка закончится. Вот взведенный курок и дуло заряженного пистолета, у него шестьдесят секунд, чтобы выбрать – ключ или пуля в плечо. Пуля проходит насквозь, взрывая ключицу, он падает, зажимая ладонью выплескивающуюся толчками кровь, но медлить некогда – и он ползет, чтобы в последний момент остановить механизм, жадно нацеленный штырями в чужие ребра. Боль невыносимая, она прошибает электрическими разрядами каждый нерв, и перед глазами чернеет, время движется все быстрее, быстрее, быстрее, а потом его выбрасывает наружу.
Пол ударил его в лицо твердым кулаком, Гокудера не успел даже подставить руки – только содрал ладони о ржавый, рельефный железный настил. Потом скорчился, упираясь коленями, и встал на четвереньки, дрожащими пальцами ощупывая лицо. Уголки рта были надорваны, а вокруг запеклись кровавые ссадины.
– Гокудера!
Кто-то схватил его под мышки, вздернул и поставил на колени; задыхаясь, Гокудера обхватил себя поперек груди и согнулся, не в силах распрямить затекший позвоночник. Сквозь грохот в ушах он с трудом разобрал голос Ямамото:
– Эй! Ты меня слышишь? Ответь что-нибудь!
– Десятый, – прохрипел Гокудера. – Десятый, прости меня, я не смог. Прости меня.
Он затрясся, и слезы потекли по щекам, закапали с кончика носа, разъедая ссадины у рта.
– Тише, – пробормотал Ямамото, удерживая его за плечи, – тише, все в порядке. Слышишь, Гокудера? Все закончилось, все хорошо.
Цуна молчал, не шевелился и глядел, будто видел впервые, широко раскрытыми глазами, а сам – бледный как мел.
Ириэ Шоичи со вздохом стянул очки и потер ладонью ноющий живот. Он выглядел не лучше, аж скулы позеленели – так изнервничался. На пульте управления перед ним погасла тревожная кнопка, а следом, один за другим, отключались экраны датчиков. Двери камеры с грохотом закрылись, отрезая от света ее чернильно-темное нутро – как пиявка, насосавшаяся крови, машина щедро накормила иллюзии ужасом и болью, и с каждым разом их становилось все трудней отличить от реальности. Верде, продуманный сукин сын, чертовски гордился своим изобретением; но во время битвы с Вендиче, когда они с Мукуро запустили устройство впервые, никто еще не знал, какую извращенную форму на этот раз примет его гений.
– Мне очень жаль, но Гокудера-сан опять провалил испытание, – Шоичи костяшками пальцев вдавил глаза. – Показатели стрессоустойчивости по-прежнему очень низкие. С прошлого раза ничего не изменилось, и боюсь, добиться лучших результатов уже не выйдет. Гокудера-сан измотан до предела.
– Тогда нужно прекратить это, – тихо сказал Цуна, и все вздрогнули: за несколько дней он впервые открыл рот.
– Но Реборн-сан велел продолжать, пока испытание не пройдет каждый, – возразил Шоичи.
– А я говорю – прекратите! – голос Цуны звучал на удивление ясно. – Хватит его мучать! Хватит этих дурацких испытаний – пускай Реборн сам их проходит, если ему хочется...
– Заткнись, травоядное.
Хибари подошел почти вплотную, и Гокудера вырвался из рук Ямамото, с трудом поднявшись на ноги.
– Следи за языком, когда говоришь с Десятым, – процедил он гнусаво и сипло и утер предплечьем хлюпнувший нос.
Хибари сузил глаза.
– Ты. Четвертый раз. Почему ты в четвертый раз не способен пройти жалкое испытание?
Гокудера молчал. Внутри него все тряслось и гудело, как туго натянутая струна.
– Ну? – Хибари повысил голос. – Ты все время твердишь, что не можешь чего-то сделать. Чего ты не можешь сделать?
– Отъебись.
– Говори.
– Катись к черту!
– Говори! Что ты должен сделать? Что. Ты. Должен. Сделать?!
– Я должен сделать тебе больно, понял, сука?! – выкрикнул Гокудера. – Выбрать – тебя, мудака, вытащить или спастись самому! Каждый раз, как в долбаном кошмаре! Сначала меня замораживали до смерти, позавчера я лазал в кислоту, а вчера, чтобы достать ключ, нужно было бросить на весы кусок твоего мяса!
– И что ты сделал? – непривычно сдержанно спросил Хибари.
– Отрезал кусок от себя! – Гокудера сунул ему под нос левую руку. – Отхерачил ее по локоть сраной пилой!
Рядом послышался судорожный вздох – Цуна зажал рот ладонями, но Гокудере было уже плевать. Струна лопнула, из глаз опять потекло; его трясло с головы до ног, а в отбитых ребрах бешено колотилось сердце.
– А сегодня, – продолжал он выплевывать в бесстрастное лицо Хибари, – ключ лежал в твоем желудке! В желудке, ясно тебе?! У меня было две минуты, чтобы распотрошить тебе живот, пока мою голову не взорвало к хренам! Он хотел, чтобы я выбрал между твоей жизнью и своей! Чтобы собственными руками тебя, сволочь, убил!
Хибари разглядывал его, как ученый разглядывает дохлую мышь в хирургическом лотке – холодно и брезгливо.
– Но ты не смог, – сказал он наконец утвердительно.
– А сам, блядь, как думаешь?! Ясное дело, не смог!
– И что, – медленно произнес Хибари, – скажи на милость, тебе помешало?
Гокудера вдруг понял, что все его напускное спокойствие – хрень собачья. Под бесстрастной маской ходуном ходила тщательно сдерживаемая ярость. Его прошибло потом, а в горле сперло так, что не вздохнуть. Этот ублюдок вообще ничего не соображает?!
Он рванулся вперед, схватил Хибари за волосы и впечатался в его рот злым поцелуем. От неожиданности Хибари разжал зубы, и Гокудера протолкнул между ними язык, раздирая ссадины. На секунду ему показалось, что во рту опять скрипят железные удила капкана, а потом Хибари оттолкнул его и двинул по лицу раньше, чем Гокудера успел увернуться. Голова мотнулась назад, по подбородку потекла горячая струйка крови.
Хибари сплюнул ему под ноги и вытер рот рукавом.
– Мерзость, – сказал он. – Не думал, что ты такой жалкий.
Гокудера тяжело сглотнул.
– Мне казалось, ты стоишь большего, – равнодушно продолжал Хибари. – Ты неплохо дерешься и иногда демонстрировал кое-какие зачатки ума. Похоже, я ошибся. Ты не способен даже на такую мелочь, как правильный выбор. Только и умеешь, что скулить.
Он ронял слова тяжело, как камни, и каждый камень припечатывал Гокудеру к земле. Ему хотелось провалиться на месте. От стыда пекло в груди.
– Ты что несешь? – выдохнул он неверяще. – Я ведь твою жизнь спасал, подонок ты сраный!
– Тебя об этом никто не просил, – отрезал Хибари. – Тебе велели спасать свою, а ты распустил сопли и облажался. Я разочарован. Ты такой же слизняк, как все остальные.
– Ну-ну, Хибари, – сказал Ямамото без улыбки. – По-моему, ты перегибаешь палку.
Хибари равнодушно смерил его взглядом, как пустое место, развернулся на каблуках и пошел прочь.
На Гокудеру он больше не смотрел.
В звенящей тишине Гокудера слышал только свое хриплое дыхание. Потом снаружи донесся рев мотора и визг шин рванувшего с места мотоцикла.
Гокудера зажал переносицу пальцами и обмяк, бессильно опустившись на колени.
– Гокудера-кун, – позвали его.
Из-под пальцев сочились слезы, и он мотнул головой, молча прося, чтобы его оставили в покое.
– Гокудера-кун, – повторил Цуна тверже. Сел рядом с ним на корточки и положил руку на плечо. – Посмотри на меня.
Гокудера мокро и отрывисто выдохнул и заставил себя поднять голову. Десятый, бледный, но решительный, глядел в ответ тепло и сочувствующе.
– Ты все сделал правильно, – уверенно сказал он. – Хибари ничего не понимает.
– Он будет презирать меня всю жизнь, – пробормотал Гокудера.
Цуна закусил губу и сжал пальцы на его плече. Рука его была легкой, но успокаивающе теплой.
– Оно того не стоит, Гокудера-кун. Правильный выбор был только один, и ты его сделал. Если бы ты поступил иначе, ты предал бы все, во что веришь. Разве ты смог бы с этим жить? Уж лучше пусть Хибари тебя ненавидит, чем ты возненавидишь сам себя.
– Цуна дело говорит, – поддержал Ямамото.
Ириэ, неловко теревший очки футболкой, вздохнул и согласился:
– Я тоже так думаю. Если хотите знать мое мнение, Гокудера-сан справился с заданием. Мы скажем Реборну...
– Спасибо, – выдавил Гокудера, через силу улыбнувшись, и медленно встал на ноги. – Я, наверное, домой пойду.
– Гокудера-кун...
– Все хорошо, Десятый. Увидимся завтра.
Снаружи утих ливень, и в лужах на асфальте отражались блеклые, прозрачно-голубые просветы между сизыми облаками. Кирпичное здание старой фабрики потемнело от влаги, а железная крыша блестела. Сезон дождей подходил к концу.
Воздух был душный и жаркий, но Гокудеру пробрало ознобом. Он закурил. Уголки рта саднили, ныла разбитая губа, глаза пекло от слез – их даже разлепить было тяжело, и все-таки что-то заставило Гокудеру поднять взгляд. Окна фабрики пялились в ответ пустыми черными глазами.
А потом в одном из них, на самом верху, появилась кукла Конструктора. Гокудера видел ее совершенно ясно и сразу узнал: с уродливыми завитушками на щеках, откидной челюстью и улыбкой, больше похожей на надрез скальпелем, но кто держал ее – в темноте было не разглядеть.
– Пошел ты! – крикнул Гокудера, выставив средний палец. – Чего тебе надо, а?! Чего ты от меня хочешь?!
Кукла медленно подняла руку и издевательски помахала.
Время вдруг опять скакнуло с места и завертелось каруселью вокруг него. Асфальт закачался под ногами, воспоминания замелькали в мозгу цветной кинопленкой, в ушах эхом отдавались чужие голоса. Гокудера выронил сигарету и вцепился в волосы, до боли сдавив череп.
– Тебе не кажется, что в последнее время Хибари стал меньше к тебе цепляться? Ха-ха, похоже, ты ему нравишься!
– Не нарывайся, кретин бейсбольный.
– Да ладно, чего такого? Он ведь тоже человек...
– Десятый, почему ты не хочешь рассказать нам, что случилось?
– Может, он не на нас злится. Может, на себя.
– Десятый никогда не поступал плохо!
– Ты этого не знаешь...
– Ты не способен даже на такую мелочь, как правильный выбор!
– Правильный выбор только один... Если бы ты поступил иначе... разве ты смог бы с этим жить?
– Ты не ценишь свою жизнь, но это еще можно исправить... Посмотри, что случится, если ты проиграешь...
– Это устройство не просто материализует иллюзии. Оно откапывает самые глубокие, самые сокровенные ваши страхи. Вы увидите такое, чего и в кошмарном сне вообразить не могли...
– Думаешь, эта битва была настоящим испытанием? Ошибаешься... Твое испытание еще впереди...
И последним – вкрадчивый шепот Мукуро, дохнувший в самое ухо:
– Я вижу все твои страхи, Хаято... насквозь.
Все стало очевидно как-то разом. Разрозненные кусочки мозаики со щелчком встали на место, сложившись в одну картину: солнечный апрель, поцелуй на крыше, знак вопроса на животе. Черноволосая кукла с белым лицом и мертвыми глазами. Скрипучий голос в динамиках. Бесконечная игра. Конструктор.
Все это было придумано для него давно.
Гокудера согнулся пополам, и его вырвало. Желудок выворачивался наизнанку, пока не потекла желчь. Он постоял с минуту, упираясь в колени дрожащими руками и пытаясь отдышаться, потом утерся запястьем. В висках тупо пульсировала боль.
За железными дверями послышались голоса – кто-то спорил, выкрикивая его имя. Гокудера стянул испорченные кеды и швырнул в мусорный бак у стены, забитый строительными отходами. Между рваными краями облаков выглянуло солнце и теперь припекало ему плечо.
Гокудера закурил, глубоко вдохнул едкий, густой дым "лаки страйка", а потом сунул руки в карманы и босиком, шлепая по пяткам мокрыми джинсами, пошел к воротам.
@темы: ангст\драма, Вьягодка
Название: Там и тогда
Команда: 10051 team
Тема: ангст/драма
Пейринг/Персонажи: Бьякуран/Шоичи
Размер: ~ 2100 слов
Жанр: драма
Рейтинг: R
Дисклеймер: все принадлежит Амано
Саммари: Хочет Шоичи того или нет, он всё ещё не имеет права исчезнуть
Предупреждения: упоминание смерти персонажа
Команда: 10051 team
Тема: ангст/драма
Пейринг/Персонажи: Бьякуран/Шоичи
Размер: ~ 2100 слов
Жанр: драма
Рейтинг: R
Дисклеймер: все принадлежит Амано
Саммари: Хочет Шоичи того или нет, он всё ещё не имеет права исчезнуть
Предупреждения: упоминание смерти персонажа
Письменный стол это далеко не барная стойка, но Бьякуран справляется. Он сидит на столешнице, скрестив ноги, и выглядит как алхимик, решивший добыть философский камень. Перед ним стоят открытые бутылки, пустые стаканы и глубокая тарелка со льдом, его волосы мокрые и липнут к коже, очерчивая скулы и шею. Шоичи смотрит на Бьякурана, прищурившись: очки он убрал подальше сразу, как только сел на кровать. В свете лампы Бьякурана словно окутывает сияющий ореол.
Закончив колдовать над стаканом, Бьякуран протягивает его Шоичи.
– Пей, – улыбается он и выглядит возмутительно трезвым для того, кто вернулся с вечеринки.
Шоичи не обманывается, но послушно тянется ближе и делает глоток обжигающей приторной жидкости, не задумываясь о том, что именно Бьякуран туда намешал. Этикетки на бутылках расплываются перед глазами, он не может прочитать названий и думает, что это к лучшему.
Бьякуран забирает стакан, отпивает немного и тянется за поцелуем, нависнув над Шоичи. Волосы прохладой касаются кожи.
Целоваться Бьякуран способен долго, всем видом давая понять, что торопиться им некуда.
– Слезай уже, – выдыхает Шоичи в перерыве между поцелуями, и Бьякуран послушно спускается со стола, чудом не смахнув ничего на пол.
Его ведёт, светлые глаза кажутся совершенно безумными.
– Иди сюда, – Шоичи протягивает навстречу руки.
Сев рядом, Бьякуран опрокидывает его на кровать, вжимается всем телом, скользнув руками под растянутую футболку. Он ведет ладонями по ребрам, щекочет кончиками пальцев, гладит.
Шоичи не боится щекотки. Повернувшись, он укладывает Бьякурана на спину и нависает сверху, оседлав его бедра. Они соприкасаются лбами, целуются жадно, ловят сбившееся дыхание друг друга, сталкиваются руками. В одежде слишком жарко, выпитое кружит голову. Пуговицы рубашки Шоичи скользят у Бьякурана под пальцами, он пытается расстегнуть их на ощупь, не отстраняясь, не прерывая поцелуй. Он слишком торопится, и Шоичи пытается помочь, отстранившись, удерживая свой вес на руках. Пальцы Бьякурана гладят обнажающуюся кожу, мешают сосредоточиться, Шоичи смотрит на него, предвкушая, как избавит Бьякурана от возмутительно обтягивающей футболки с мельтешащим в глазах узором. Мелкие цветы на белом фоне, сотни, тысячи мелких кружащихся цветов.
Плечи обдает холодом, небрежно скомканная рубашка летит на пол.
Отстранившись усилием воли, Шоичи тянет вверх футболку Бьякурана, тот пытается помочь и путается в рукавах. Так, с заведенными за голову руками, почти обездвиженный, он завораживает еще больше.
Улыбка у Бьякурана совсем шальная.
– Шо-чан что–то задумал? – спрашивает он, и одному небу известно, каких сил Шоичи стоит не накинуться на него сразу.
Потому что Бьякуран как наркотик. Это пугает, это заводит. Шоичи подается вперед, ткань с тихим шорохом трется о ткань, и Бьякуран закрывает глаза. Зажмуривается крепко, запрокинув голову.
– Издевается ещё, – шепчет Бьякуран, и улыбка больше похожа на оскал, так он стискивает зубы.
Тонкая ткань – не преграда, но Бьякуран продолжает удерживать руки над головой, соблюдая правила игры. Он дышит медленно, старательно, слишком глубоко для человека, чье сердце колотится, как безумное. Он ждёт, позволяя Шоичи полную свободу действий. От этого алкоголь моментально выветривается из головы, оставляя кристальную ясность происходящего и разливающийся по телу жар.
Возникшая было неловкость исчезает также быстро, как и появилась, пуговица на джинсах Бьякурана поддается под пальцами Шоичи, молния расходится с тихим шелестом. Пальцы забираются под плотную ткань, сжимая, поглаживая. Бьякуран больше не улыбается, зажмурившись, хватая ртом воздух. Запрокинув голову, разметавшись по кровати, он выглядит абсолютно беззащитным, и оттого, насколько это впечатление обманчиво, Шоичи любит его еще больше. Если это "больше" вообще способно существовать.
Хриплое дыхание наполняет комнату, кожа трется о кожу, пальцы легко скользят, гладят, сжимаются, и на каждое движение Бьякуран отзывается едва слышным выдохом или тихим стоном. Между бровей его залегла жесткая складка, и Шоичи касается её губами, увеличивая темп. Ему хочется большего, до темноты в глазах хочется содрать уже с Бьякурана чертовы узкие джинсы, прижаться к нему и взять, целиком, не сомневаясь, словно он имеет на это право.
Бькуран распахивает глаза, будто прочитав его мысли. Футболка трещит и, небрежно скинутая, летит на пол. Руками Бьякуран обвивает Шоичи за шею и притягивает к себе.
– Ты слишком много думаешь, – хрипло шепчет он на ухо Шоичи, почти задевая его губами.
Шоичи в этот момент сомневается, что вообще способен думать о чем–либо. А потом Бьякуран опускает руки ему на бедра, гладит, сжимает пальцами ягодицы и, подавшись вперед, садится на кровати, продолжая прижимать Шоичи к себе.
Ткань джинсов натягивается, давит до боли, Шоичи тянется расстегнуть пуговицу, но Бьякуран ловит его руки, заводит себе за спину, прижимает, притянув ближе. Дыхание перехватывает. Шоичи слишком жарко, он подается вперед и трется о Бьякурана, уткнувшись лбом в его плечо.
– Черт, – выдыхает Шоичи, и Бьякуран смеется, слишком резко, напряженно.
Хватка рук слабеет, позволяя дотянуться наконец до одежды, расправиться с застежками, едва не кончив от одного этого движения. Наконец они достаточно близко, кожа к коже. Вцепившись в плечи Шоичи, Бьякуран вздрагивает в такт движениям его пальцев, быстрым, отрывистым. Он пытается сказать что–то, но только тихо стонет и целует Шоичи в уголок губ, слишком нежно, почти невесомо.
Этого оказывается достаточно, чтобы сорваться. Бьякуран перехватывает инициативу, переплетает их пальцы, ведет, легко задавая ритм. Уронив голову ему на плечо, Шоичи задыхается от захлестывающих его ощущений, от слишком острого удовольствия. Он кончает первым, чувствуя, что окончательно, безнадежно потерял контроль, и от этого неожиданно сладко.
Бьякуран держится немногим дольше, следуя за ним с тихим стоном. Отдышавшись, он ложится на кровать, и Шоичи устраивается рядом, положив голову на плечо, пытаясь восстановить дыхание. Ему слишком хорошо, чтобы что–нибудь говорить, мысли несутся сумбурным потоком, состоящим из обрывков фраз. Это мгновение слишком счастливое, слишком яркое, Шоичи слышит, как бьется его сердце, и в этом слишком много доверия, чтобы высказать словами.
Сквозь полудрему он слышит голос Бьякурана, тот говорит что–то тихо, весело, но запоминается только звучание, только мелодия. Шоичи сам не замечает, как проваливается в сон.
Проснувшись, Шоичи долго ещё лежит, не открывая глаз. Он и без того знает, что над головой совершенно другой потолок. Та комната и тот вечер остались слишком далеко в прошлом, и никакая машина времени тут не поможет.
Потому что Вонгола уже победила.
Медленно, нехотя, он выбирается из–под тонкого одеяла и открывает глаза. Часы показывают возмутительно раннее утро. Голова раскалывается, словно он и правда пил ночь напролет.
Лежащий на столе телефон не подает признаков жизни: ни одного пропущенного вызова, никаких входящих сообщений.
Выбирая, где остановиться по приезду в Италию, Шоичи предпочел всем гостиницам базу Мелоне, уцелевшую после перемещения из Японии. Теперь он не уверен в правильности своего решения: слишком многое вокруг напоминает о прошлом. Шоичи может представить, что совсем скоро по внутренней связи поступит срочный вызов, и придется, наскоро завернувшись в полотенце, отвечать, только чтобы узнать, что Бьякурану неожиданно стало скучно.
Вода в душе ледяная, прогревается медленно. Периодически проверяя её температуру, Шоичи терпеливо ждет, прислонившись к перегородке. Белая плитка на полу и стенах, белый фаянс раковины, светлые полупрозрачные двери душевой кабины – вокруг слишком много белого, от этого глаза начинают болеть, вынуждая зажмуриться.
Забравшись наконец в душ, он долго стоит неподвижно, позволяя воде смыть слишком реальные воспоминания. Тело ноет, требует настоящей разрядки, но Шоичи не торопится. Он тянется за мочалкой, долго, вдумчиво трет кожу до тех пор, пока та не краснеет. Как будто пытается смыть даже призрачные ощущения саднящей болью.
У него нет на это времени, всё это глупости, Бьякуран даже ни разу не был на Мелоне, какие уж тут воспоминания.
От этой мысли Шоичи хочется разбить голову о ближайшую перегородку, вместо этого он закрывает глаза и медленно повторяет список дел на день.
Разобрать бумаги. Передать важные документы ожидающему новостей Гокудере. Опечатать главный офис Миллефиоре.
У Шоичи совершенно нет времени на воспоминания, он убеждает себя в этом, прислонившись к стенке кабины, смывая мыльную пену.
Руки спускаются все ниже, медленно поглаживая. Попытка забыться, стереть из мыслей непрошенные воспоминания, в которых Бьякуран широко улыбается, и волосы его разметались по подушке, в которых на его коже медленно проступают отметины поцелуев.
Когда они успели потерять все это?
У Шоичи слишком хорошая память, он прокручивает день за днем годы знакомства с Бьякураном, с тех самых пор, как тот переступил порог их комнаты в общежитии, приветственно махнул рукой и представился с таким видом, словно уже стал властелином мира. Словно этот мир сам выбрал его.
Возможно, мир желал быть разрушенным.
По ту сторону стен базы поднимается солнце, но его лучи никак не могут проникнуть внутрь: им не место под землей. Не пробиться сквозь слои железа и бетона. Огромная коробка идеально подходит для того, чтобы хоронить заживо.
На то, чтобы собраться, у Шоичи уходит полчаса. Он старательно думает о делах, поднимаясь на эскалаторе к выходу, вцепившись в перила до боли в пальцах. Громада тоннеля давит на плечи, стоит только вспомнить о здании наверху. О десятках этажей, устремленных в небо.
Можно было бы сразу пройти к лифтам, но вместо этого Шоичи медлит и поднимается по пожарной лестнице. Светлые стены Мелоне неуловимо сменяются серыми – он уже в здании. Откуда–то тянет сквозняком, становится зябко в тонкой футболке. Впервые за долгое время Шоичи не хватает форменной куртки.
Не хватает привычного.
Пожарная лестница ведет сразу на улицу. Преодолев последний коридор, Шоичи снова оказывается в царстве белизны. Здание всё покрыто сверкающим инеем, белый покров устилает асфальт и крыши автомобилей. Снег. Шоичи никак не может вспомнить, когда наступила зима.
Поежившись, он закрывает дверь и идет к лифтам. Как бы он ни пытался отсрочить момент подъема, больше тянуть не было никакой возможности.
Коридоры безлюдны. Некогда полное движения, гула голосов, стука торопливых шагов, здание выглядит абсолютно заброшенным, запыленным, на плитках пола темнеют отпечатки ботинок. По крайней мере, не видно крови или следов от выстрелов.
Очередное напоминание о победе Вонголы настигает его в серверной. Распахнутые двери стоек, вынесенные сервера, свисающие кабели питания. И молчащая система охлаждения, до того наполнявшая помещение непрекращающимся гудением.
Это неожиданно приносит облегчение: по крайней мере с электронной базой данных не придется возиться. Внутренний почтовый сервер, записи с камер, личные данные сотрудников – пусть Вонгола сама с этим всем разбирается. Шоичи более чем уверен, что там они не найдут ничего ценного.
Лифт несет его выше. Раньше для того, чтобы попасть к кабинету Бьякурана, требовался дополнительный допуск, но система безопасности также не подает признаков жизни. От этого по коже бегут мурашки: одно дело планировать уничтожение Миллефиоре, просчитывать вероятность спасения мира, и совершенно другое – разрушить все это. Чужими руками разрушить.
Хромированный поручень под руками обжигающе ледяной.
В воспоминаниях Бьякуран улыбается, забравшись в кресло с ногами. Он сидит за столом в огромном кабинете, за его спиной – окно во всю стену, и выше только закатное небо с тонкими нитями золотых облаков. Солнце опускается за горизонт.
– Смотри, Шо-чан, – улыбается Бьякуран, разводит руки в стороны, словно пытаясь обхватить весь этот вечер. – Мечты должны сбываться, правда?
– Правда, – соглашается Шоичи.
Там и тогда он сидит на краю стола, и полированная темная поверхность отражает его силуэт. Протянув руку, Бьякуран опускает её на колено Шоичи, ведет выше, к ремню, под футболку. В его глазах предвкушение, и от этого сердце сжимает болью. Глядя на полыхающий закат, Шоичи видит разрушенные миры, через которые успел пройти до того, как собственный план подарил забвение.
Перехватив руку Бьякурана, он думает о том, что вместо машины времени стоило собрать механизм, стирающий память.
Чтобы не пришлось выбирать. Чтобы можно было остаться рядом.
Прижавшись лбом к руке Бьякурана, больше всего на свете Шоичи хочет признаться ему, и пусть весь план, вся вонгольская многоходовка летит к чертям.
Вместо этого он учится обращаться к Бьякурану на “вы”, возводит чертову стену между ними, бежит в Японию, как можно дальше, но камеры и телефоны съедают это расстояние и всю его решимость.
Он почти убивает Саваду Цунаеши. Игра с молодой Вонголой увлекает его, и в каждой ловушке, в каждой части проработанного плана слишком много влияния Бьякурана. Слишком много его незримого присутствия.
Лифт останавливается, двери расходятся с тихим шипением. От него до кабинета – полсотни шагов. Шоичи считал. Каждый раз, когда шел с отчетом. Когда нестерпимо хотелось все прекратить. Когда еще был шанс.
В кабинете распахнуто окно, и ветер гоняет по белому ковру листья вперемешку с бумагами, стекла покрыты инеем.
– Здравствуйте, Бьякуран-сан, – говорит Шоичи из прошлого, поправляя очки, и улыбается.
Там и тогда он ещё надеется, что его раскроют.
В воспоминаниях Бьякуран отрывает взгляд от экрана компьютера.
– Привет, Шо-чан, – и в этой фразе слишком много прощения.
Обжигает осознанием: он всё знает. Всё знает и не пытается остановить. Ноги перестают держать и, преодолев расстояние до стоящего у стола кресла, Шоичи почти сползает в него. Воздуха не хватает, сухие рыдания сжимают горло. У него нет права плакать, не теперь, когда он сам всё разрушил.
Бьякуран не простил ему одного: Вонголы. Она была лишней в их противостоянии, в их дружбе. В их – любви? Слово вырывается само, непрошенное, больное. Вцепившись пальцами в плечи, Шоичи как никогда остро мечтает исчезнуть.
Непролитые слезы жгут глаза. Стянув очки, Шоичи трет их рукой, чувствуя под пальцами сухую кожу. Мир расплывается, вспыхивая яркими пятнами. Время, отведенное на слабость, истекает.
Со следующим выдохом Шоичи надевает очки и поднимается на ноги. Солнце не заглядывает в окна кабинета, его будет видно только ближе к закату. Ветер медленно гонит тяжелые тучи, обещая снег.
Непослушными руками Шоичи собирает с ковра бумаги, складывает их на столе в аккуратные стопки. Под потолком камеры наблюдения ловят каждое его движение.
Хочет Шоичи того или нет, он всё ещё не имеет права исчезнуть.
Закончив колдовать над стаканом, Бьякуран протягивает его Шоичи.
– Пей, – улыбается он и выглядит возмутительно трезвым для того, кто вернулся с вечеринки.
Шоичи не обманывается, но послушно тянется ближе и делает глоток обжигающей приторной жидкости, не задумываясь о том, что именно Бьякуран туда намешал. Этикетки на бутылках расплываются перед глазами, он не может прочитать названий и думает, что это к лучшему.
Бьякуран забирает стакан, отпивает немного и тянется за поцелуем, нависнув над Шоичи. Волосы прохладой касаются кожи.
Целоваться Бьякуран способен долго, всем видом давая понять, что торопиться им некуда.
– Слезай уже, – выдыхает Шоичи в перерыве между поцелуями, и Бьякуран послушно спускается со стола, чудом не смахнув ничего на пол.
Его ведёт, светлые глаза кажутся совершенно безумными.
– Иди сюда, – Шоичи протягивает навстречу руки.
Сев рядом, Бьякуран опрокидывает его на кровать, вжимается всем телом, скользнув руками под растянутую футболку. Он ведет ладонями по ребрам, щекочет кончиками пальцев, гладит.
Шоичи не боится щекотки. Повернувшись, он укладывает Бьякурана на спину и нависает сверху, оседлав его бедра. Они соприкасаются лбами, целуются жадно, ловят сбившееся дыхание друг друга, сталкиваются руками. В одежде слишком жарко, выпитое кружит голову. Пуговицы рубашки Шоичи скользят у Бьякурана под пальцами, он пытается расстегнуть их на ощупь, не отстраняясь, не прерывая поцелуй. Он слишком торопится, и Шоичи пытается помочь, отстранившись, удерживая свой вес на руках. Пальцы Бьякурана гладят обнажающуюся кожу, мешают сосредоточиться, Шоичи смотрит на него, предвкушая, как избавит Бьякурана от возмутительно обтягивающей футболки с мельтешащим в глазах узором. Мелкие цветы на белом фоне, сотни, тысячи мелких кружащихся цветов.
Плечи обдает холодом, небрежно скомканная рубашка летит на пол.
Отстранившись усилием воли, Шоичи тянет вверх футболку Бьякурана, тот пытается помочь и путается в рукавах. Так, с заведенными за голову руками, почти обездвиженный, он завораживает еще больше.
Улыбка у Бьякурана совсем шальная.
– Шо-чан что–то задумал? – спрашивает он, и одному небу известно, каких сил Шоичи стоит не накинуться на него сразу.
Потому что Бьякуран как наркотик. Это пугает, это заводит. Шоичи подается вперед, ткань с тихим шорохом трется о ткань, и Бьякуран закрывает глаза. Зажмуривается крепко, запрокинув голову.
– Издевается ещё, – шепчет Бьякуран, и улыбка больше похожа на оскал, так он стискивает зубы.
Тонкая ткань – не преграда, но Бьякуран продолжает удерживать руки над головой, соблюдая правила игры. Он дышит медленно, старательно, слишком глубоко для человека, чье сердце колотится, как безумное. Он ждёт, позволяя Шоичи полную свободу действий. От этого алкоголь моментально выветривается из головы, оставляя кристальную ясность происходящего и разливающийся по телу жар.
Возникшая было неловкость исчезает также быстро, как и появилась, пуговица на джинсах Бьякурана поддается под пальцами Шоичи, молния расходится с тихим шелестом. Пальцы забираются под плотную ткань, сжимая, поглаживая. Бьякуран больше не улыбается, зажмурившись, хватая ртом воздух. Запрокинув голову, разметавшись по кровати, он выглядит абсолютно беззащитным, и оттого, насколько это впечатление обманчиво, Шоичи любит его еще больше. Если это "больше" вообще способно существовать.
Хриплое дыхание наполняет комнату, кожа трется о кожу, пальцы легко скользят, гладят, сжимаются, и на каждое движение Бьякуран отзывается едва слышным выдохом или тихим стоном. Между бровей его залегла жесткая складка, и Шоичи касается её губами, увеличивая темп. Ему хочется большего, до темноты в глазах хочется содрать уже с Бьякурана чертовы узкие джинсы, прижаться к нему и взять, целиком, не сомневаясь, словно он имеет на это право.
Бькуран распахивает глаза, будто прочитав его мысли. Футболка трещит и, небрежно скинутая, летит на пол. Руками Бьякуран обвивает Шоичи за шею и притягивает к себе.
– Ты слишком много думаешь, – хрипло шепчет он на ухо Шоичи, почти задевая его губами.
Шоичи в этот момент сомневается, что вообще способен думать о чем–либо. А потом Бьякуран опускает руки ему на бедра, гладит, сжимает пальцами ягодицы и, подавшись вперед, садится на кровати, продолжая прижимать Шоичи к себе.
Ткань джинсов натягивается, давит до боли, Шоичи тянется расстегнуть пуговицу, но Бьякуран ловит его руки, заводит себе за спину, прижимает, притянув ближе. Дыхание перехватывает. Шоичи слишком жарко, он подается вперед и трется о Бьякурана, уткнувшись лбом в его плечо.
– Черт, – выдыхает Шоичи, и Бьякуран смеется, слишком резко, напряженно.
Хватка рук слабеет, позволяя дотянуться наконец до одежды, расправиться с застежками, едва не кончив от одного этого движения. Наконец они достаточно близко, кожа к коже. Вцепившись в плечи Шоичи, Бьякуран вздрагивает в такт движениям его пальцев, быстрым, отрывистым. Он пытается сказать что–то, но только тихо стонет и целует Шоичи в уголок губ, слишком нежно, почти невесомо.
Этого оказывается достаточно, чтобы сорваться. Бьякуран перехватывает инициативу, переплетает их пальцы, ведет, легко задавая ритм. Уронив голову ему на плечо, Шоичи задыхается от захлестывающих его ощущений, от слишком острого удовольствия. Он кончает первым, чувствуя, что окончательно, безнадежно потерял контроль, и от этого неожиданно сладко.
Бьякуран держится немногим дольше, следуя за ним с тихим стоном. Отдышавшись, он ложится на кровать, и Шоичи устраивается рядом, положив голову на плечо, пытаясь восстановить дыхание. Ему слишком хорошо, чтобы что–нибудь говорить, мысли несутся сумбурным потоком, состоящим из обрывков фраз. Это мгновение слишком счастливое, слишком яркое, Шоичи слышит, как бьется его сердце, и в этом слишком много доверия, чтобы высказать словами.
Сквозь полудрему он слышит голос Бьякурана, тот говорит что–то тихо, весело, но запоминается только звучание, только мелодия. Шоичи сам не замечает, как проваливается в сон.
Проснувшись, Шоичи долго ещё лежит, не открывая глаз. Он и без того знает, что над головой совершенно другой потолок. Та комната и тот вечер остались слишком далеко в прошлом, и никакая машина времени тут не поможет.
Потому что Вонгола уже победила.
Медленно, нехотя, он выбирается из–под тонкого одеяла и открывает глаза. Часы показывают возмутительно раннее утро. Голова раскалывается, словно он и правда пил ночь напролет.
Лежащий на столе телефон не подает признаков жизни: ни одного пропущенного вызова, никаких входящих сообщений.
Выбирая, где остановиться по приезду в Италию, Шоичи предпочел всем гостиницам базу Мелоне, уцелевшую после перемещения из Японии. Теперь он не уверен в правильности своего решения: слишком многое вокруг напоминает о прошлом. Шоичи может представить, что совсем скоро по внутренней связи поступит срочный вызов, и придется, наскоро завернувшись в полотенце, отвечать, только чтобы узнать, что Бьякурану неожиданно стало скучно.
Вода в душе ледяная, прогревается медленно. Периодически проверяя её температуру, Шоичи терпеливо ждет, прислонившись к перегородке. Белая плитка на полу и стенах, белый фаянс раковины, светлые полупрозрачные двери душевой кабины – вокруг слишком много белого, от этого глаза начинают болеть, вынуждая зажмуриться.
Забравшись наконец в душ, он долго стоит неподвижно, позволяя воде смыть слишком реальные воспоминания. Тело ноет, требует настоящей разрядки, но Шоичи не торопится. Он тянется за мочалкой, долго, вдумчиво трет кожу до тех пор, пока та не краснеет. Как будто пытается смыть даже призрачные ощущения саднящей болью.
У него нет на это времени, всё это глупости, Бьякуран даже ни разу не был на Мелоне, какие уж тут воспоминания.
От этой мысли Шоичи хочется разбить голову о ближайшую перегородку, вместо этого он закрывает глаза и медленно повторяет список дел на день.
Разобрать бумаги. Передать важные документы ожидающему новостей Гокудере. Опечатать главный офис Миллефиоре.
У Шоичи совершенно нет времени на воспоминания, он убеждает себя в этом, прислонившись к стенке кабины, смывая мыльную пену.
Руки спускаются все ниже, медленно поглаживая. Попытка забыться, стереть из мыслей непрошенные воспоминания, в которых Бьякуран широко улыбается, и волосы его разметались по подушке, в которых на его коже медленно проступают отметины поцелуев.
Когда они успели потерять все это?
У Шоичи слишком хорошая память, он прокручивает день за днем годы знакомства с Бьякураном, с тех самых пор, как тот переступил порог их комнаты в общежитии, приветственно махнул рукой и представился с таким видом, словно уже стал властелином мира. Словно этот мир сам выбрал его.
Возможно, мир желал быть разрушенным.
По ту сторону стен базы поднимается солнце, но его лучи никак не могут проникнуть внутрь: им не место под землей. Не пробиться сквозь слои железа и бетона. Огромная коробка идеально подходит для того, чтобы хоронить заживо.
На то, чтобы собраться, у Шоичи уходит полчаса. Он старательно думает о делах, поднимаясь на эскалаторе к выходу, вцепившись в перила до боли в пальцах. Громада тоннеля давит на плечи, стоит только вспомнить о здании наверху. О десятках этажей, устремленных в небо.
Можно было бы сразу пройти к лифтам, но вместо этого Шоичи медлит и поднимается по пожарной лестнице. Светлые стены Мелоне неуловимо сменяются серыми – он уже в здании. Откуда–то тянет сквозняком, становится зябко в тонкой футболке. Впервые за долгое время Шоичи не хватает форменной куртки.
Не хватает привычного.
Пожарная лестница ведет сразу на улицу. Преодолев последний коридор, Шоичи снова оказывается в царстве белизны. Здание всё покрыто сверкающим инеем, белый покров устилает асфальт и крыши автомобилей. Снег. Шоичи никак не может вспомнить, когда наступила зима.
Поежившись, он закрывает дверь и идет к лифтам. Как бы он ни пытался отсрочить момент подъема, больше тянуть не было никакой возможности.
Коридоры безлюдны. Некогда полное движения, гула голосов, стука торопливых шагов, здание выглядит абсолютно заброшенным, запыленным, на плитках пола темнеют отпечатки ботинок. По крайней мере, не видно крови или следов от выстрелов.
Очередное напоминание о победе Вонголы настигает его в серверной. Распахнутые двери стоек, вынесенные сервера, свисающие кабели питания. И молчащая система охлаждения, до того наполнявшая помещение непрекращающимся гудением.
Это неожиданно приносит облегчение: по крайней мере с электронной базой данных не придется возиться. Внутренний почтовый сервер, записи с камер, личные данные сотрудников – пусть Вонгола сама с этим всем разбирается. Шоичи более чем уверен, что там они не найдут ничего ценного.
Лифт несет его выше. Раньше для того, чтобы попасть к кабинету Бьякурана, требовался дополнительный допуск, но система безопасности также не подает признаков жизни. От этого по коже бегут мурашки: одно дело планировать уничтожение Миллефиоре, просчитывать вероятность спасения мира, и совершенно другое – разрушить все это. Чужими руками разрушить.
Хромированный поручень под руками обжигающе ледяной.
В воспоминаниях Бьякуран улыбается, забравшись в кресло с ногами. Он сидит за столом в огромном кабинете, за его спиной – окно во всю стену, и выше только закатное небо с тонкими нитями золотых облаков. Солнце опускается за горизонт.
– Смотри, Шо-чан, – улыбается Бьякуран, разводит руки в стороны, словно пытаясь обхватить весь этот вечер. – Мечты должны сбываться, правда?
– Правда, – соглашается Шоичи.
Там и тогда он сидит на краю стола, и полированная темная поверхность отражает его силуэт. Протянув руку, Бьякуран опускает её на колено Шоичи, ведет выше, к ремню, под футболку. В его глазах предвкушение, и от этого сердце сжимает болью. Глядя на полыхающий закат, Шоичи видит разрушенные миры, через которые успел пройти до того, как собственный план подарил забвение.
Перехватив руку Бьякурана, он думает о том, что вместо машины времени стоило собрать механизм, стирающий память.
Чтобы не пришлось выбирать. Чтобы можно было остаться рядом.
Прижавшись лбом к руке Бьякурана, больше всего на свете Шоичи хочет признаться ему, и пусть весь план, вся вонгольская многоходовка летит к чертям.
Вместо этого он учится обращаться к Бьякурану на “вы”, возводит чертову стену между ними, бежит в Японию, как можно дальше, но камеры и телефоны съедают это расстояние и всю его решимость.
Он почти убивает Саваду Цунаеши. Игра с молодой Вонголой увлекает его, и в каждой ловушке, в каждой части проработанного плана слишком много влияния Бьякурана. Слишком много его незримого присутствия.
Лифт останавливается, двери расходятся с тихим шипением. От него до кабинета – полсотни шагов. Шоичи считал. Каждый раз, когда шел с отчетом. Когда нестерпимо хотелось все прекратить. Когда еще был шанс.
В кабинете распахнуто окно, и ветер гоняет по белому ковру листья вперемешку с бумагами, стекла покрыты инеем.
– Здравствуйте, Бьякуран-сан, – говорит Шоичи из прошлого, поправляя очки, и улыбается.
Там и тогда он ещё надеется, что его раскроют.
В воспоминаниях Бьякуран отрывает взгляд от экрана компьютера.
– Привет, Шо-чан, – и в этой фразе слишком много прощения.
Обжигает осознанием: он всё знает. Всё знает и не пытается остановить. Ноги перестают держать и, преодолев расстояние до стоящего у стола кресла, Шоичи почти сползает в него. Воздуха не хватает, сухие рыдания сжимают горло. У него нет права плакать, не теперь, когда он сам всё разрушил.
Бьякуран не простил ему одного: Вонголы. Она была лишней в их противостоянии, в их дружбе. В их – любви? Слово вырывается само, непрошенное, больное. Вцепившись пальцами в плечи, Шоичи как никогда остро мечтает исчезнуть.
Непролитые слезы жгут глаза. Стянув очки, Шоичи трет их рукой, чувствуя под пальцами сухую кожу. Мир расплывается, вспыхивая яркими пятнами. Время, отведенное на слабость, истекает.
Со следующим выдохом Шоичи надевает очки и поднимается на ноги. Солнце не заглядывает в окна кабинета, его будет видно только ближе к закату. Ветер медленно гонит тяжелые тучи, обещая снег.
Непослушными руками Шоичи собирает с ковра бумаги, складывает их на столе в аккуратные стопки. Под потолком камеры наблюдения ловят каждое его движение.
Хочет Шоичи того или нет, он всё ещё не имеет права исчезнуть.
@темы: ангст\драма, 10051 team
Вечеринка продолжается!
Название: Самая любимая
Команда: Крэк на БП
Тема: ангст/драма
Пейринг/Персонажи: Цуна/Киоко
Размер: 1362 слова
Жанр: драма, романс
Рейтинг: PG-13
Дисклеймер: все принадлежит Амано
читать дальше
- Десятый, ты уже уходишь? - Гокудера, как обычно, нервничал.
- Да, - Цуна кивнул, остановился у большого зеркала в прихожей, провел рукой по волосам, приглаживая торчащие пряди.
- Возможно, мне стоит пойти с вами, если это будет удобно... - в который раз за вечер предложил Гокудера, но Цуна остановил его, жестом заставляя замолчать.
Хаято, пожалуйста, не беспокойся. Я сделаю это сегодня, - он постарался улыбнуться как можно более непринужденно, но губы все-таки дрогнули, выдав напряжение, получилось грустно и неискренне.
Гокудера широко распахнул глаза, но Цуна успокаивающе положил руку ему на плечо, легко сжал. Жест вышел почти интимным, он почувствовал, как мгновенно напряглись мышцы под тонкой тканью рубашки и Гокудера коротко выдохнул. Цуна медленно, словно нехотя, отпустил его а потом резко отвернулся. Подхватил со столешницы букет и решительно вышел из апартаментов.
- Буду поздно.
По пути к лифту он не обернулся, но он знал, слышал, что Гокудера так и не закрыл дверь, стоял на пороге и смотрел ему в след, пока он не прошел до конца коридора и не завернул за угол.
В такси Цуна попросил водителя включить радио и уставился в окно. В последнее время ему редко удавалось выбраться в Намимори и теперь он с интересом рассматривал улицы немного изменившегося, но по прежнему такого родного и любимого города. Цуна чувствовал себя уставшим, и от воспоминаний о приятных и беззаботных моментах детства ему стало печально. Он невесело ухмыльнулся — тогда, много лет назад его жизнь казалась ему запутанной и тяжелой, но теперь воспоминание о ней грели душу. Сейчас он даже не смог остановиться на время своего короткого визита в доме у мамы — Гокудера очень переживал насчет безопасности после последнего покушения и настоял на том, чтобы они жили в отеле. Цуна отвернулся от окна, принявшись разглядывать лежащий у него на коленях букет. Он заказал его на сайте доставки цветов во время короткой стыковки в Токио, но выбор был, на его взгляд, удачный. Розовые пионы — нежные и аккуратные - очень подойдут Киоко.
Машина подъехала к нужному дому и мягко затормозила. Цуна вышел, прошел по мощеной тропинке к ступеням, занес руку, чтобы нажать на звонок. Внезапно его охватил такой душевный трепет, пальцы едва не задрожали от волнения, словно ему снова было пятнадцать, словно он опять вернулся в тот далекий весенний день, когда он впервые осмелился поцеловать Киоко-чан. Он нажал на кнопку звонка и попытался взять себя в руки. Спустя несколько мгновений дверь распахнулась и Цуна, успевший уже собраться с мыслями и нацепить дежурную улыбку все-таки ахнул от восторга. За те три месяца, что они не виделись, Киоко, казалось, стала еще прекрасней. Цуна , замерев, залюбовался ее сияющей улыбкой, блестящими волосами, аккуратными прядями спадающими на плечи, розовым платьем из легкой, летящей ткани, словно подчеркивающим ее хрупкость. Он легко прикоснулся губами к щеке девушки и протянул ей букет.
- Цуна-кун, не стоило — с тихой благодарностью произнесла Киоко, она склонила голову к цветам, вдыхая нежный аромат.
- Киоко-чан, ты готова? - выпалил Цуна. - Можем идти?
Девушка кивнула и они прошли к машине.
Почти всю дорогу до ресторана они ехали молча, тепло улыбаясь друг другу. Их пальцы переплетались в полумраке салона, и эта целомудренная ласка настолько подчеркивала их близость, что у Цуны перехватывало дух. «Я люблю тебя. Боже, как я тебя люблю,» - думал он, неотрывно глядя в глаза своей очаровательной спутницы.
Ресторан был небольшой, но изысканный. Цуна представился администратору поддельным имененем (на такой секретности, опять же, настоял Гокудера) и она проводила их в отдельный кабинет. Они сели за стол, покрытый кипельно-белой скатертью, официант принес им по бокалу прохладной воды. Цуна долго и сосредоточенно листал увесистое меню прежде чем остановиться на говяжьем стейке. Киоко выбрала легкий салат. Цуна заказал шампанское.
Когда они наконец-то остались наедине, Цуна почувствовал себя легче. Ему вообще было легко с Киоко, с ней он чувствовал такое умиротворенное единение, будто не было долгих месяцев разлуки, ночных звонков, несдержанных обещаний приехать. Только с ней он мог забыть, хотя бы ненадолго, о делах, о мафии, о приближающейся войне. Все то, что мучило его последние недели, отпустило его в какой-то момент и он просто стал наслаждаться замечательным вечером.
Когда они наконец закончили ужинать и официант убрал посуду, Киоко, явно не спешащая приступить к поданному десерту, слегка придвинувшись погладила Цуну по руке. Цуна, завороженный ее спокойной, сдержанной красотой невольно качнулся вперед и уже через мгновение они исступленно целовались. Он ласкал языком ее сладкий от шампанского рот, понимая, что совершенно не должен это делать, но остановиться было уже невозможно. Киоко тяжело дышала, Цуна сжимал ее в объятиях, прижимал к груди. Он то гладил ее по спине, то стискивал колени, пальцы невольно поползли выше, задирая тонкий кружевной подол, добрались до трусиков. Он отстранился, заглянул в мутные, потемневшие от возбуждения глаза Киоко, а потом они, словно в один момент скинув наваждение, отпрянули друг от друга.
- Прости, - собственный голос показался Цуне чужим. - Это, наверное, не лучшее место.
- Да, - щеки Киоко покраснели и Цуна тоже почувствовал себя неловко.
Десерт, словно сговорившись, они доели быстро, почти не разговаривая, но перекидываясь многозначительными взглядами в процессе. Цуна расплатился и они вышли из ресторана. Ночной весенний воздух был свеж и прохладен, Киоко зябко поежилась и Цуна поспешил отвести ее машине, которая уже ожидала их за углом.
По пути к гостинице (Цуна на всякий случай забронировал номер заранее), держать себя в руках было непросто. Возбуждение было острым, Цуна едва сдерживался, чтобы не броситься на Киоко немедленно, взять ее на заднем сидении такси, не обращая внимание на водителя. И, судя по все еще ярко играющему румянцу на глазах Киоко, по ее нервно закушенной губе, она вполне разделяла его чувства.
Добравшись до отеля, Киоко подождала на диване, стоящем у входа, пока Цуна уладит формальности и они прошли через вестибюль. Лифт ехал бесконечно долго и Цуна с сожалением косился на камеру, висевшую под потолком. Ключ от комнаты — магнитная карта выскользнула из его вспотевших рук, когда они наконец добрались до номера. Когда дверь за ними захлопнулась, Цуна немедленно сжал Киоко в объятьях, отпустил себя.
Дальше творилось полное безумие, они так спешили, избавляя друг друга от одежды, ласкаясь в короткой, но страстной прелюдии. Цуна окончательно терял голову, бездумно шепча на ухо признания в любви, утыкаясь носом в мягкие волосы, теребя языком маленькую сережку в ухе, пока Киоко, кончая, кричала под ним. Лишь глубокой ночью, уставшие и довольные, но все равно не готовые отпустить друг друга, они уснули. Засыпая, Цуна накинул на них тонкое одеяло и, сладко зажмурившись, прижал любимую к себе.
Раннее утреннее солнце бесцеремонно разбудило Цуну, его лучи проникли сквозь тонкие шторы, поползли по подушке. Он зевнул, приподнялся и сел на кровати. А потом схватился за голову в ужасе, с силой дернул себя за волосы, сжал зубы, стараясь не закричать.
Он выбрался из постели, торопливо принялся собирать брошенную накануне на пол одежду. Его охватил такой ужас, что одевался он буквально на ходу, стараясь не шуметь. Последним он подхватил с пола мятый пиджак и, так и не обернувшись на спящую на кровати Киоко, выскользнул за дверь.
Он бегом пробежал через безлюдный вестибюль, забыв расплатиться, выскочил на улицу, и остановился только преодолев пару кварталов, когда выбежал на широкий проспект. Цуна замер, зажмурился, ослепленный восходящим солнцем, горько выдохнул и побрел в отель, где остановился с Гокудерой. И чем дальше он шел, тем хуже ему становилось. Он словно снова вернулся на десять лет назад, стал тем никчемным Цуной, который не был ни на что иное, кроме как проебывать самые лучшие вещи в своей жизни.
Сердце колотилось, и было так больно, что, добравшись до апартаментов он чувствовал себя едва живым. Он тихо закрыл дверь в номер и принялся разуваться на пороге, как вдруг в глубине помещения хлопнула дверь.
Гокудера, полностью одетый, с озабоченным видом вышел навстречу. Наверняка не спал всю ночь, подумал Цуна и хотел, как обычно в таких случаях, отчитать его. Но на глазах выступили слезы и Цуна согнулся, опускаясь на колени. Крепкие руки обняли его, и он ткнулся носом в шею, втянув носом такую знакомую смесь запахов табака и туалетной воды.
- Тихо, тихо, - приговаривал Гокудера, ласково поглаживая его по спине. - Все будет хорошо, Десятый.
Цуна цеплялся за его рубашку, тыкался лицом, оставляя мокрые потеки на светлой ткани. Он понемногу успокаивался, истерика отпускала. Но темная, злая пустота, стыд и боль все равно никуда не уходили, продолжая терзать его душу. Ведь он так и не смог сказать Киоко, что ради благополучия Семьи жениться решил все-таки на Бьякуране.
@темы: ангст\драма, Крэк на БП, внеконкурс
Название: История о том, как упало небо
Команда: 2759-team
Тема: ангст/драма
Пейринг/Персонажи: Гокудера/Цуна
Размер: 7 083 слова
Размер оригинала: 9 348 слов
Ссылка на оригинал: A Story of How the Sky Fell by Dreaming Spire
Разрешение на перевод: запрос отправлен
Жанр: ангст, романс
Рейтинг: PG-13
Дисклеймер: канон — Амано, фик — автору
Саммари: Самое хреновое в сказках то, что они — всего лишь вымысел
Предупреждения: UST, расхождения с событиями канона
читать дальшеГокудера знает: он должен в мельчайших подробностях помнить день, когда упало небо, но вспомнить не получается. Он пытается воссоздать смутную и неясную картину, но какие-то мелкие детали все время меняются, они не так важны, но беспокоят. Наверно, он просто зря нервничает, слишком серьезно относится к обещаниям детства. Но даже если так, невозможно избавиться от сокрушительного ощущения, будто снова подвел Цуну.
Иногда, если рядом не свистят пули, пролетая по смертельной дуге в поисках его тела, ненадолго исчезает металлическая вонь крови, впитавшаяся в складки костюма, он закрывает глаза и пытается вспомнить.
Но сейчас, когда занимающийся рассвет выхватывает из темноты следы долгого боя, и эхо выстрелов все еще разносится по долине, не самое подходящее время, чтобы предаваться воспоминаниям. Он должен найти И-Пин и Ламбо, пока до них не добрались Мильфиоре. Гокудера смотрит на обуглившийся труп у своих ног, собирается закурить заслуженную сигарету и неожиданно вспоминает с пронзительной ясностью, что в день, когда небо упало, Цуна смеялся.
Густой лес вздрагивает от дальнего взрыва, и Гокудера медленно выдыхает, растревоженный этим откровением. Судорожно затянувшись сигаретой, он бросает ее на останки мильфиорского ублюдка и быстро шагает прочь, не в силах стереть из памяти мучительный образ смеющегося Цуны.
После того дня не так много было поводов для смеха.
Опустив голову, Гокудера упрямо идет вперед, никак не может собрать мысли. Потому что в день, когда упало небо, Цуна умер с улыбкой на лице, отзвуками смеха в голосе. Теперь Гокудера знает, отчетливо помнит. Зацикливается на этом, потому что его собственная жизнь наполнена острыми краями нарушенных обещаний и необъяснимой болью от ускользающих подробностей, а он наконец вспоминает совсем не относящееся к делу.
(Но ведь для тебя самого это очень важно.)
Цуна смеялся.
Жалкое зрелище — хранитель, который не помнит абсолютно ничего о смерти своего босса. Тщательно высчитав по дням, он предполагает, что это произошло в воскресенье, но мания — мощный катализатор, и ему просто необходимо знать наверняка. Случилось это утром или ночью, какая была погода, умер Цуна на улице или в каком-то здании. Где-то среди затертых картин и туманных образов он смутно припоминает, что тогда было убито много невинных людей, и в тот день у Ямамото появился шрам на подбородке.
Гокудере не удается вспомнить остальные, как будто бессознательно подавленное, и он точно не собирается позориться, выспрашивая у кого-нибудь всю историю событий, при которых присутствовал сам. Это бы действительно выглядело очень жалко.
А значит, вместо того, чтобы спрашивать, он сам напишет эту историю, историю о том, как упало небо.
(Начни с самого начала. Напиши историю такой, какой она могла, должна была быть.)
I. Однажды...
— Однажды маленький цыпленок брел через лес...
— Ааа! Глупый цыпленок!
Он даже не успел дочитать первое предложение этой сказки для умственно отсталых, а Ламбо уже начинал бесить. Скрипнув зубами, Гокудера затолкал кровожадные порывы подальше и, игнорируя тупую корову, продолжил монотонным голосом:
— ...с дерева упал желудь и ударил его по голове. «Боже мой! — закричал цыпленок, — Должно быть, небо упало! Я должен пойти и рассказать об этом королю!»
Он замолчал, когда нетерпеливо ерзающие мелкие засранцы начали ощутимо теснить его с двух сторон. Они уже практически полностью забрались к нему на колени и увлеченно лапали цветные картинки. Отложив книгу, он приподнял обоих детей за шивороты ночных рубашек и отсадил их настолько далеко от себя, насколько хватило длины рук. В результате Ламбо с приглушенным воплем свалился с узкой кровати, и Гокудера с трудом подавил удовлетворенную усмешку. И-Пин нетерпеливо показала жестами, чтобы он уже взял книгу и продолжил читать.
— Так, значит, — Гокудера лениво просмотрел страницу, нашел место, на котором остановился. — Маленький цыпленок побежал искать короля, но наткнулся на курицу. «Куда ты бежишь, цыпленок?» — спросила курица. — «Помогите! Небо падает!» — закричал цыпленок. — «С чего ты взял, цыпленок?» — спросила курица. — «Я видел собственными глазами, слышал собственными ушами, и его осколок упал мне на голову!» — ответил цыпленок.
— Аааа, — Ламбо отчаянно заревел, вскарабкался по простыне на кровать и уткнулся в грудь Гокудеры. — Это страшно! Страшно, страшно! — И-Пин тоже всем телом прижалась к его руке и, вздрагивая, спрятала лицо за плечом.
— Отцепитесь! — рявкнул Гокудера, раздражаясь. Кажется, Ламбо к тому же высморкался в его рукав. О боже. Скривившись, он попытался стряхнуть с себя обоих. — Это всего лишь глупая сказка! Какого черта здесь может быть страшным?! — освободиться удалось только после многочисленных попыток, отвесив каждому затрещину чертовой книжкой.
Ламбо предсказуемо заревел еще громче, а И-Пин отскочила и встала в знакомую боевую стойку, покраснев от злости. Если на то пошло, первым порывом Гокудеры в такой угрожающей обстановке тоже было выхватить динамит из кармана и разнести тут все к чертовой матери, однако...
— Не волнуйся, Десятый, — говорил он измотанному Цуне, упрямо тесня его подальше от разрушительной парочки, которой как раз удалось взломать тяжелый замок на жестянке с печеньем. — Я за ними присмотрю, а тебе надо выспаться перед завтрашней пересдачей.
Судя по выражению, Цуна сомневался.
— Эм... все в порядке. Я не против посидеть с ними до возвращения мамы. Тебе ведь пора домой, пока совсем не стемнело.
— Твои оценки важнее, — Гокудера аккуратно затолкал Цуну в спальню, уверенно улыбнулся. — Все будет хорошо, вот увидишь. Я могу позаботиться об этих засранцах несколько часов.
Взорвать засранцев, определенно, было не лучшим способом позаботиться о них. Стиснув кулаки от досады, он поспешил исправить ситуацию, слишком хорошо зная, что орущий Ламбо и мертвого разбудит, не то что задремавшего Цуну.
— Ладно, ладно! Заткнитесь! — прошипел Гокудера, с беспокойством оглядываясь на дверь. — Вы вообще хотите, чтобы я дочитал историю, или как?!
Хлюпая носом, сердитый Ламбо упрямо пожал плечами, видимо, решив дуться до конца и не отвечать. И-Пин задумалась, а потом кивнула и плюхнулась на кровать рядом с ним, сложив руки на коленях.
Гокудера рассеянно взъерошил волосы. И как только мама Цуны выдерживает этих монстров?
— «Это ужасно!» — воскликнула курица. — И вполовину не так ужасно, как эта тупая история. — «Мы должны сказать королю!» — и они побежали искать короля, но наткнулись на утку. «Куда вы спешите?» — спросила утка. — «Небо падает! Небо падает! Мы должны рассказать королю!» — ответили цыпленок и курица. — «Откуда вы узнали?» — «Я видел собственными глазами, слышал собственными ушами, а его осколок упал мне на голову!» — ответил цыпленок. «Это ужасно!» — сказала утка. — Постойте... разве я только что не читал то же самое? — «Мы должны рассказать королю!» — и все трое побежали искать короля, но наткнулись на гуся. — «Куда вы...?»
Гокудера замолчал, моргнул и внимательно перечитал отрывок.
— Какого хрена? Это самый бессмысленный повторяющийся кусок...
— Ламбо выиграл! — торжествующе заорала корова, выхватывая из-за спины диктофон. — Глуподера сказал плохое слово! У Ламбо есть доказательства! Ламбо все расскажет маман!
Гокудера отобрал у него диктофон и запустил в стену, разбив на несколько кусков. Выражение безграничного огорчения на лице Ламбо было бесценно.
Рассерженная И-Пин непонятно забормотала что-то по-китайски, яростно размахивая руками и показывая то на книгу, то на Гокудеру.
— Ты же не знаешь японского! — возмутился он, закатывая глаза. — И не понимаешь, о чем я читаю, тогда в чем проблема?
Она сильно дернула его за волосы.
— Ладно, проехали, — Гокудера пролистал три следующих страницы, сердито ворча себе под нос про надоедливых детей, — но я пропущу эту часть. — И, конечно, как только он нашел последнюю страницу и откашлялся, собираясь начать читать, эти двое разорались и заставили его вернуться обратно, чтобы посмотреть все картинки. Не стоило оставлять сигареты в комнате Цуны, их сейчас очень не хватало — эти дети были способны превратить в заядлого курильщика любого. — Так цыпленок, курица, утка, гусь, заяц и петух побежали искать короля и наткнулись на лису. «Куда вы идете, друзья мои?» — спросила лиса. — «Небо падает! Небо падает!» — ответили животные. — «Откуда вы знаете?» — спросила лиса. — «Я видел собственными глазами, слышал собственными ушами, а его осколок упал мне на голову!» — ответил маленький цыпленок. — «А вы знаете короткую дорогу к королевскому дворцу?» — спросила лиса. — «Нет! Пожалуйста, покажи нам!» — закричали животные хором. И лиса повела их к своей норе...
Ламбо и И-Пин сдавленно ахнули, прижимаясь к нему так сильно, что стало тяжело дышать. Снова отодвинув их, Гокудера пробежал глазами последний абзац, фыркнул и решил переделать финал сказки по-своему.
— ... где сожрала их всех! — Когда эти двое неверяще уставились на него, приоткрыв рты и в ужасе выпучив глаза, Гокудера не удержался и добавил: — И тогда небо упало. Все, конец.
Несколько секунд благословенной тишины, и едва Гокудера успел поздравить себя с успешно выполненной работой — Десятый точно будет впечатлен, — как распахнулись врата ада.
Так что Цуна проснулся от хора пронзительных воплей, громкого плача и грохота взрывов.
Обычная для дома Савады ситуация.
***
Гокудера фыркает, звук далеко разносится под кронами деревьев. Он помнит это. Помнит, как читал странные европейские сказки Ламбо и И-Пин, помнит, как раздражали непослушные дети и свое желание сделать приятное Цуне. Гокудера смеется и смеется, а потом резко умолкает из-за только что пришедшей в голову мысли, что он не может этого помнить, такого просто не происходило.
Это не воспоминания, только сцена из главы, которая никогда не будет написана, из книги, которую никто не откроет.
Сразу становится очень холодно и одиноко, Гокудера никогда еще не чувствовал себя настолько глупо.
Что более жалко? Хранитель, который не помнит смерть своего босса, или хранитель, создающий фальшивые воспоминания, чтобы заполнить пустоту в сердце?
(Полегче, полегче. Все хорошо. Это твоя история, ты можешь писать ее как тебе угодно.)
Верно, думает Гокудера вяло, пытаясь справиться с растерянностью и унижением. Эта история его. История... о том, как упало небо.
(Хорошо. Продолжай.)
***
— Пожалуйста, прости меня, Десятый, — Гокудера в отчаянии упал на колени перед Цуной. Через коридор было слышно, как Нана терпеливо укладывает рыдающих детей в постель. Она вернулась домой как раз вовремя и забрала мелких засранцев до того, как он на самом деле собрался их взорвать, не переставая благодарить его за то, что присмотрел за этими двумя, пока «мой никчемный сын спал». Даже теперь, почти десять минут спустя, Гокудеру передергивало от ее неверия в собственного сына. — Мы тебя разбудили по моей неосторожности, — тихо продолжал он, кланяясь так низко, что ресницы касались ворса ковра. Ему было невыносимо стыдно и никак не получалось отогнать мысль о том, что Ямамото так бы не напортачил.
— Вообще-то, — пробормотал Цуна, потирая красные от недосыпа глаза и глядя в окно сквозь неплотно задернутые шторы, — думаю, вы трое перебудили всю улицу. — Гокудера отчаянно застонал, слова Цуны окончательно убили надежду на прощение. — Все в порядке, Гокудера, — сразу же поспешил исправиться тот, настойчиво дергая Гокудеру за руку, пытаясь поднять с пола. — Ну правда! Тебе совсем не за что извиняться. Я все равно не спал, переживал, что оставил тебя одного с ними возиться.
Десятый переживал за него? Опираясь на ладони, Гокудера приподнялся, чувствуя смесь радости и сожаления, а потом неуверенно улыбнулся и прижался лбом к колену Цуны.
— Спасибо, Десятый. Я не заслуживаю твоей доброты.
Цуна слегка нахмурился, но ничего не сказал.
— Ладно, надеюсь, ты не против остаться ночевать здесь, — он неловко выбрался из постели, чтобы выключить свет и закрыть дверь. — Уже слишком поздно, чтобы идти домой. Правда, у меня нет запасного футона. Его забрали Реборн и Бьянки.
Гокудера поежился, стараясь не думать о сестре и младенце-киллере, спящих на одном футоне. Потом понял смысл слов Цуны и поднял на него взгляд, по телу пробежала дрожь.
— Мама убьет меня, если тебе придется спать на полу, — слабо пошутил Цуна, снова забираясь в кровать и отодвигаясь к стене. — А лечь на полу мне ты все равно не позволишь.
— Конечно нет, Десятый, — мгновенно ответил Гокудера, но слова застряли в пересохшем горле и получилось неразборчиво. В животе собралась теплая тяжесть, и он, последовав жесту Цуны, забрался под одеяло — наверняка улыбаясь, как счастливый идиот.
Какое-то время они неловко возились, пытаясь улечься так, чтобы было удобно спать, не вторгаясь в чужое пространство. Сложная задача, если учесть привычку Цуны раскидываться на всю кровать.
В конце концов, они устроились лицом к лицу, Цуна задремал, а Гокудера продолжал внимательно смотреть на него, подпирая голову рукой. Цуна заворочался, наморщил нос, и в этот миг желание Гокудеры его защитить переросло во что-то большее, собственническое, обжигающее. Захотелось потянуться через стену темноты и дотронуться до него, поцеловать, прижаться всем телом. В Гокудере был надлом, а Цуна мог это исправить.
— Мм, Гокудера? — пробормотал Цуна хриплым ото сна голосом, внезапно открывая глаза.
Гокудера отдернулся виновато, жар пополз вверх по шее, заливая лицо. Он быстро отвел глаза и нервно облизнул губы.
— Д-да, Десятый? — Дурак, дурак, какой же он дурак. Пора было собраться и перестать вести себя как влюбленный озабоченный подросток.
Цуна перекатился на спину, потянув за собой тонкое одеяло.
— Знаешь, что сказал мне Ямамото?
Ревность подняла свою уродливую голову, Гокудеру передернуло от зависти, потому что вот только что были только они вдвоем с Цуной, а Ямамото все равно сумел встрять между ними, стать предметом их разговора, Цуна хотел говорить о нем.
— И что же? — спросил Гокудера, стараясь не показывать досады и мысленно желая, чтобы Ямамото сдох, где бы он сейчас ни находился.
— Ямамото сказал... — Цуна прервался, шумно зевнул и потянулся; глаза Гокудеры, не отрываясь, проследили за краем его задравшейся рубашки, — что ты умеешь играть на пианино.
Этого Гокудера не ожидал. Челюсть отвисла от удивления, он попытался выдавить из себя что-то подходящее в ответ и согнать с лица ошарашенное выражение. Они говорили о нем? Бейсбольный придурок и Десятый?
После недолгого сомнения Гокудера решил, что все равно желает Ямамото смерти.
— Хм, ну, да, — натянуто пробормотал он, чувствуя себя в ловушке. — Но я уже давно не играл.
Карие глаза смотрели на него с любопытством, а потом Цуна сонно улыбнулся.
— Сыграешь когда-нибудь? Я бы очень хотел послушать.
Но Гокудера ненавидел пианино. Испытывал к нему отвращение. Он ненавидел поток воспоминаний, которые обязательно нахлынут, стоит только коснуться черно-белых клавиш, голос отца, издевательским эхом разносящийся в голове. Он ненавидел свою слабость, неспособность создать для себя иллюзию счастья и свободы, и целостности — то, что так легко удавалось вылепить в музыке, услышать в сплетении нот, и, черт бы побрал, но он...
***
(Нет, нет, нет. Что ты делаешь? Это же твоя история. Не позволяй ей ускользнуть из-под контроля, превратиться в что-то мрачное и болезненное.)
— Это история о том, как упало небо, — зло огрызнулся Гокудера. — Она должна быть мрачной и болезненной!
(Кто сказал, что эта история — твоя история, — должна закончиться трагически? А если это не простая история, а сказка? Как те, которые ты когда-то читал Ламбо и И-Пин?)
Гокудера останавливается, окончательно запутавшись.
— Нет, погоди, — говорит он никому, всего лишь голосам в своей голове. — Такого тоже не было. Это тоже часть истории.
(Сомневаешься? Тогда спрошу еще раз: ты даже не помнишь, как падало небо, так ведь?)
Снова прожигает стыдом, и Гокудера с ожесточением смотрит в землю, сомнение пускает корни.
(Была пятница, ночь перед школой, и Цуна завалил экзамен по математике. Ты помогал ему готовиться к пересдаче, пока его мама была в гостях у друзей. Ты хотел, чтобы у него получилось и он перешел в следующий класс, поэтому предложил присмотреть за детьми, мешавшими ему спать.)
Ситуация кажется смутно знакомой, легко поверить, что такое могло произойти на самом деле.
— Да, — шепчет Гокудера, кивает и идет дальше. — Я помню.
(Отлично. Теперь притормози. Перемотай назад, перепиши.)
***
— Сыграешь когда-нибудь? Я бы очень хотел послушать.
— Да, — прошептал Гокудера, сердце беспомощно сжалось, и он так и не смог улыбнуться в ответ. — Конечно, Десятый. Я, наверно, совсем разучился, но... — он взял себя в руки, придвинулся ближе к Цуне. — Десятый, я сыграю тебе все, что захочешь. Обещаю.
Цуна замер, внимательно глядя на него, и Гокудера догадался, что тот услышал в его словах большее, чем просто обещание сыграть на пианино. Он разглядел скрытую за ними клятву, честную и искреннюю, и он понял. А может быть, всегда понимал.
Тепло его тела, его запах сводили с ума, соблазняли и дразнили, и желание вернулось с новой силой. Они пили дыхание друг друга, и Гокудера вздрогнул, потянулся ближе, сердце сильнее забилось в груди, когда выражение Цуны смягчилось, он прошептал «Гокудера...»
— Глуподера! — прошипел раздражающий голос из-за приоткрывшейся двери, и они с Цуной отпрянули в стороны, как будто обжегшись, Гокудера чуть не взвыл от чувства потери. — Эй, Глуподера! Ты здесь?
Застонав, Цуна попытался сесть.
— Ламбо? — неуверенно позвал он. — Ты чего? Уже совсем поздно.
Мелкие силуэты Ламбо и И-Пин, заметные в слабом свете из окна, на цыпочках крались через комнату, но споткнулись о груду одежды Цуны и упали на пол.
— Ай, — завыл Ламбо, поваленный уцепившейся за него И-Пин. — Ты толстая и тяжелая! — Она что-то угрожающе забормотала, но, к счастью, вроде бы не собиралась взорваться, а вместо этого пнула Ламбо.
При других обстоятельствах Гокудера, возможно, даже нашел бы это забавным.
— Какого черта вам надо, мелкие засранцы?
П-Пин перестала колотить Ламбо и сердито уставилась на Гокудеру, подозрительно скрестив руки на груди. Ламбо ответил за нее:
— Ты нам сказал, что лиса всех съела, и небо упало! — его голос так дрожал от страха, что он заикался. Цуна недоверчиво посмотрел на Гокудеру. — Теперь Ламбо и И-Пин не могут заснуть! А вдруг небо упадет?! Тогда Ламбо никогда не сможет убить Реборна и захватить власть над миром!
— Скажи спасибо, что Реборн куда-то уехал с Бьянки, — предупредил Цуна, — а то он убил бы тебя за одно такое предположение.
Мелкие жалобно стонали и умоляюще тянули руки к Цуне. Вздохнув, тот сдался и потянулся через Гокудеру, чтобы помочь им забраться в постель. И, конечно, Ламбо не мог не потоптаться по животу Гокудеры, перелезая через него, и Цуне пришлось удерживать его от попыток придушить чертову корову.
Четверым в кровати было тесно, Гокудера чуть не свалился, когда И-Пин вклинилась между ними, а Ламбо взгромоздился на Цуну. Ни один из них спать явно не собирался.
— Пожалуйста, скажи им, как на самом деле закончилась сказка, — попросил Цуна, поморщившись, когда рог Ламбо пронесся в опасной близости от его глаза.
Гокудера с гораздо большим удовольствием засунул бы им за шивороты по несколько динамитных шашек за то, что прервали такой момент.
— Лиса никого не съела, — неохотно признал он, — королевские гончие прогнали ее, а король дал цыпленку зонт, чтобы защитить его в случае, если небо упадет, и все они жили долго и счастливо.
— Т-так что… небо не упало?
В который уже раз за день Гокудера закатил глаза.
— Нет, идиот. Небо не может упасть, такого не бывает. А теперь заткнись и дай Десятому поспать.
***
Конечно, этот Гокудера знает, что такое бывает. Этот Гокудера видел падение неба собственными глазами, слышал выстрелы собственными ушами и чувствовал горячую кровь Цуны, текущую по его рукам.
(Разве? Ты действительно помнишь что-то из этого?)
Гокудера недоуменно хмурится, а потом качает головой. Нет.
(Верно. Ты ничего из этого не помнишь. А тогда, может быть, этого никогда и не происходило, тебе просто приснился кошмар.)
Как бы там ни было, это история Гокудеры, его сказка, а в сказках не бывает таких трагичных финалов. Так что, возможно, небо никогда не падало. Может… это была всего лишь иллюзия?
(Точно.)
II Обещание
На шумном праздновании было не протолкнуться: люди, связанные с семьей, офицеры Варии, несколько аркобалено, все шесть хранителей и ближайшие родственники Цуны. Гокудера, взвинченный и напряженный, не отходил от Цуны ни на шаг и готов был поклясться, что вечеринка закончится дракой, особенно если Сквало и Ямамото продолжат и дальше глушить виски.
Пять часов назад Цуна официально стал новым главой семьи, Десятым Вонголой, а после назвал Гокудеру своей правой рукой, удостоив чести, о которой тот всегда мечтал. На волне еще не утихшего восторга он нервничал и беспокоился еще больше, не спускал глаз с таких людей как Занзас, который всю ночь пялился на Цуну, или то и дело косящегося на него Мукуро.
— Расслабься, Хаято, — посоветовала Бьянки, к счастью, спрятавшая лицо под маской. Она опустила руку ему на плечо и проследила за его взглядом. — Предполагается, что это радостное событие, а ты ведешь себя как маленький ребенок, который не хочет делиться любимой игрушкой. — Она сделала небольшой глоток вина из бокала и приподняла одну бровь, подзадоривая.
— И какого черта это значит? — прорычал он себе под нос сквозь крепко стиснутые зубы. К сожалению, то, как он отводил взгляд, и прилившая к щекам кровь выдавали его с потрохами, и она только понимающе усмехнулась в ответ. Гокудера поправил галстук и быстро сменил тему. — Как я могу расслабиться? Чьей гениальной идеей было собрать столько психов в одной комнате?
Бьянки нахмурилась.
— Каких психов?
Ну тебя, например, мрачно подумал Гокудера, но разумно предпочел не озвучивать. Вместо этого он оглядел толпу в поисках примера — там их тоже хватало, — а потом показал. Молча они стали наблюдать за происходящим.
В другом конце комнаты очень пьяный Рехей дружески хлопал по спине очень трезвого Хибари и на всю комнату восторженно орал, какой восхитительной была прошлая ночь. Ничего удивительного, что сразу после этого — то ли за преступление дотронуться до Хибари Кеи, то ли за такое смелое заявление, кто знает — Рехей был вышвырнут при помощи тонфа наружу через старинное витражное окно. К счастью для Рехея, падать было невысоко.
— С ним все будет в порядке, — пренебрежительно отмахнулась Бьянки. — И Кея не псих, он просто избалованный. — Гокудера не был уверен, что согласен с такой характеристикой, но она сразу отправилась на поиски Реборна, так что он не стал спорить.
Разговор с Бьянки отвлек. Гокудера торопливо осмотрелся вокруг и выдохнул с облегчением, заметив Цуну в нескольких метрах от себя рядом с Базилем и Фуутой. И только потом обратил внимание на то, как напряжены его плечи, и неуверенную, застывшую позу. Гокудера пошевелился, и, поймав краем глаза движение, Цуна обернулся, увидев Гокудеру, сразу же расслабился и счастливо ему улыбнулся.
Я здесь, подумал Гокудера, поднимая бокал за своего босса. Знай, что я здесь.
Сколько времени уже прошло? Сколько — годы, месяцы, дни, секунды, — он провел рядом с Цуной? Было тяжело, даже неестественно, разлучаться с ним, и если раньше Гокудера еще сомневался, не помешался ли он на своем долго хранителя и правой руки, сейчас он знал наверняка. Цуна сиял ярким светом в этом мрачном, суровом подпольном бизнесе; было трудно не влюбиться в него.
Закончив разговор, Цуна кивнул на прощание, развернулся на пятках и направился к Гокудере. Выглядел он совсем вымотавшимся.
— Сколько сейчас времени? — спросил он устало, принимая бокал с вином и выпивая залпом, как воду. Гокудера поморщился: алкоголь Цуна переносил плохо.
— Устал?
— До смерти.
Гокудера бросил короткий взгляд на часы, не отвлекаясь надолго от Дино, который неторопливо подбирался к ним. Гокудера многозначительно посмотрел на него и придвинулся ближе к Цуне.
— Два часа ночи. Хочешь уйти? — Дино понял его намек и, изменив направление, пошел к Хибари. Гокудера закатил глаза. Удачи.
Цуна фыркнул.
— Не могу. Все приехали в Италию, чтобы поздравить меня. Подумай, какое впечатление на них произведет мое отсутствие, — он пошатнулся, прижал ладонь ко лбу. Гокудера немедленно обхватил его рукой вокруг талии, поддерживая, посмотрел с беспокойством. — Ох, спасибо. Не надо было пить это вино.
Сочувственно улыбнувшись, Гокудера потянул Цуну в сторону двери.
— Хорошо, не будем уходить, — согласился, разрываясь между радостью от близости Цуны и смущением. Нервничая, он случайно зацепил костяшками пальцев бедро Цуны, но тот если и заметил, то ничего не сказал. — Давай просто сделаем перерыв.
— Короткий перерыв, — поправил Цуна упрямо, безуспешно пытаясь справиться с зевотой. — Только… только пять минут.
— Пять минут? Это триста секунд. Совсем недостаточно, чтобы отдохнуть. — Цуна сурово посмотрел на него. — Ладно, пойдем. Сейчас только захвачу бейсбольного придурка.
— Нет, оставь Ямамото. Он хорошо проводит время со Сквало.
У Гокудеры сложилось отчетливое впечатление, что Сквало был другого мнения, он ухмыльнулся, но возражать не стал. Правда, гротескное зрелище, поджидавшее их в коридоре, сразу стерло улыбку с его лица. Лонгчамп увлеченно лизался со своей последней интрижкой, ужасающей девушкой, на взгляд Гокудеры больше всего напоминающей плод любви Годзиллы и Кинг Конга. Задыхаясь, Гокудера толкнул плечом ближайшую дверь, навалился всем весом. Оказавшись внутри, он сразу отпустил Цуну и захлопнул за собой дверь, желудок все еще скручивало от отвращения.
— Это было, мягко говоря, неприятно, — заметил Гокудера, содрогнувшись. Он обшарил карманы брюк, а затем и пиджака в поисках сигарет, ожидая ответа Цуны. Так и не дождавшись, поднял взгляд и нахмурился.
Они оказались в просторном зале, который, если подумать, гораздо больше подошел бы для празднования, чем выбранная тесная комната. Через огромное окно открывался вид на прекрасный сад перед домом и луну в черном, звездном небе. С потолка свисала великолепная хрустальная люстра, острые грани преломляли лунный свет и отбрасывали его во всех направлениях слабо освещенной комнаты.
Цуна стоял у окна и смотрел в угол, где в тени стоял забытый всеми рояль.
Гокудера вытащил изо рта так и не зажженную сигарету, оттолкнулся от двери, но замер, сделав несколько шагов.
— Смотри, — позвал Цуна, подошел к роялю и смахнул рукавом пыль с крышки. Он обернулся, окруженный лунным светом, и с надеждой посмотрел на Гокудеру.
Осторожно, как будто имел дело со смертельно опасным животным, Гокудера приблизился к роялю, мрачно разглядывая его.
— Ненавижу пианино, — признался, ненавидя себя за то, что приходится разочаровывать Цуну. — Музыка так уродлива. — Его пальцы едва заметно дернулись, и он тут же сжал кулаки.
Цуна внимательно разглядывал его.
— Ты говоришь, что ненавидишь пианино, — начал он медленно, осторожно, словно боясь обидеть, — но я же вижу, что ты хочешь сыграть.
Возразить было нечего.
Цуна молча сел за пианино, на пробу нажал на клавиши. Звук вышел ужасно фальшивым, заставив обоих скривиться. Тихо засмеявшись, Цуна покосился на Гокудеру, улыбнулся застенчиво.
— Знаешь, ты не должен отказывать себе в том, что хочешь, — сказал он и, черт, в этот момент Гокудера по-настоящему любил его.
Воодушевившись, он открыл крышку, неодобрительно осмотрел струны, прежде чем заняться их настройкой. Работы оказалось на удивление мало и, перебрав несколько аккордов, он захлопнул крышку обратно, дрожа от смешанного со страхом предвкушения.
Он сел рядом с Цуной, прижавшись ногой к его бедру, и мысленно приготовился, сражаясь с закручивающимися в нервный вихрь эмоциями. Сразу накатила тошнота, и Гокудера по привычке оглянулся через плечо, ожидая увидеть сестру. Ее не было, были только призраки прошлого. Он побледнел, руки безвольно соскользнули с клавиатуры.
Цуна молчал, только ободряюще положил ладонь на его поясницу.
Выдохнув, Гокудера поставил пальцы на клавиши, надавил слабо, недостаточно для того, чтобы вызвать хоть какой-либо звук, и с несчастным видом уставился на Цуну, не зная, как объяснить свою трусость. Но все сомнения исчезли, когда он увидел выражение робкого ожидания на лице Цуны. Он тепло улыбнулся, и, неожиданно для себя, Гокудера заиграл, сердце стучало так, что казалось способным пробить дыру в груди.
Поначалу музыка выходила грубая и шероховатая, такая же робкая и неуверенная, как сам Гокудера, но скоро сгладилась, стала более мелодичной и текучей. Музыка катилась из-под его пальцев, и рояль пел для него, пел что-то тихое и порывистое для Цуны.
Он закончил играть, когда было уже четыре часа ночи, гораздо позже их запланированных пяти минут. Гокудера склонился над клавиатурой, руки мучительно ныли.
Однажды он начал бояться этого инструмента, испугался иллюзий, которые тот создавал, но теперь, когда он, эмоционально опустошенный, вынырнул из своей эйфории, навязчивых воспоминаний больше не было. Только он и Цуна.
Или не только.
Со стороны двери раздался слабый шум, и они оба обернулись посмотреть. Там собралось несколько человек, наверно, привлеченные в большую комнату музыкой. Хару тихо плакала, медового цвета глаза смотрели со смесью удивления и сострадания, она сжимала рукав пиджака Ямамото в побелевших от напряжения руках. В стороне печально улыбалась сестра, и Гокудера отвернулся, потому что встречаться с ее понимающим взглядом оказалось больно. Реборн, освободившийся от своего проклятия, стоял в тени, прислонившись к стене и надвинув шляпу почти до самых черных пронзительных глаз. Он многозначительно ухмыльнулся Цуне, и тот беспомощно улыбнулся в ответ — Гокудера мысленно сделал себе пометку разобраться в этом позже. Ямамото ничего не сказал, просто кивнул задумчиво и скрестил руки на широкой груди.
— Молодец, Хаято, — сказала Бьянки. Откинув волосы с плеча, она грациозно удалилась, стуча каблуками по коридору.
Реборн ухмыльнулся еще шире.
— Цуна, — прозвучал в темноте его голос, тонкая бровь приподнялась, а потом он вышел вслед за Бьянки. Его шаги были беззвучны.
Хару неуверенно подошла к ним, потянув Ямамото за собой. Смущенно вытирая глаза и слегка покраснев, она наклонилась и ласково поцеловала Гокудеру в лоб.
— Это было прекрасно, — сказала она мягко, ее глаза блестели от слез. Гокудера, еще не оправившись от неожиданного поцелуя, просто таращился на нее. — Тебе правда стоит играть чаще.
— Ага, — согласился Ямамото, ероша волосы, — ты должен, Гокудера.
Глаза Цуны улыбались.
— Спасибо, — искренне сказал Цуна, его рука легонько сжала локоть Гокудеры.
Гокудера крепко зажмурился, не в силах сдержать улыбку. «Не отказывай себе в том, что хочешь».
— Да, — отвечает он с двухчасовым опозданием. — Обещаю.
***
Гокудера спотыкается о корень дерева и едва не падает. Ухватившись за низко нависающую ветку для равновесия, он выходит из задумчивости и стонет, ощупывая ноющую щиколотку. Потом выпрямляется и оглядывается по сторонам, не сразу понимая, где находится.
(История, помнишь? Вот там ты и был.)
Зажав уши руками, Гокудера пытается сосредоточиться на реальности, вспоминает, что должен был найти Ламбо и И-Пин. Он чувствует привкус желчи во рту, когда понимает, что к этому моменту, возможно, они оба уже мертвы, а он настолько ушел в свои фантазии о том, как небо упало…
(Или как оно не упало.)
… что подвел своих товарищей и семью. По привычке думает, как сильно будет разочарован в нем Цуна, но потом соображает: Цуна сейчас мертв, так что, можно считать, теперь они квиты.
(Цуна не умер. Никогда не умирал. Это всего лишь кошмар, иллюзия. Теперь возвращайся к истории и закончи ее.)
Гокудера погружается в самые темные уголки своего разума, скрывается в своей одержимости, потому что, в конце концов, гораздо проще верить в сказку, чем взглянуть в лицо правде и своему горю.
(О чем здесь горевать? Это всего лишь страшный сон.)
Верно, кошмар. А это? Это история о том, как небо не упало.
III Что ты хочешь
Дождь начался неожиданно, сразу окружил стеной. Мокрая куртка пристала к груди, а волосы облепили лоб, падая на глаза и мешая, пока Гокудера внимательно всматривался в размытые очертания незнакомых автомобилей. Не считая гула весеннего шторма и урчания моторов, на стоянке было тихо и спокойно. К сожалению, последнее, что сейчас было нужно Гокудере, — тишина. В голове заполошно метались мысли, он постоянно проверял время на телефоне, со все большим раздражением замечая: Ямамото безнадежно опаздывал.
Боже, он просто хотел увидеть Цуну.
Пятнадцать долгих минут спустя черный глянцевый мерседес-бенц плавно подъехал к обочине. Охренеть, как незаметно — группа девушек неподалеку даже перебралась поближе, заинтересованно разглядывая тонированные окна.
— Эй, как дела? — весело поприветствовал Ямамото, как будто это не он опоздал на пятьдесят минут. Ему понадобилось мгновение, чтобы высунуть из машины свои длинные ноги, и еще одно — чтобы найти зонт, поэтому Гокудера сразу пошел открывать багажник.
— Э, твои вещи промокли насквозь.
— Пофиг, — почти прорычал Гокудера, забрасывая сумку на заднее сидение. — Ты должен был приехать почти час назад.
Группа девушек — или это была толпа девушек? Стадо? Стая? — кокетливо крутились рядом, разрывались, пялясь то на машину, то на ее владельца.
— Надо было позвонить мне раньше, — ответил Ямамото, легко взваливая тяжелый чемодан Гокудеры на плечо. — Я был немного занят и не ожидал, что у тебя изменились планы.
— Интересно, чем занят? Смотрел ту ужасную пародию на порно, которое тебе присылает Сквало? — Гокудера снова нетерпеливо посмотрел на часы. — Ладно, поехали уже.
Ямамото подмигнул одной из девушек, прежде чем скользнуть на место водителя и открыть дверь с пассажирской стороны. А потом рассмеялся, наблюдая за Гокудерой, тяжело упавшим на сидение и быстрыми дерганными движениями пристегивавшим ремень безопасности.
— Так скучал по нему, да?
— Заткнись, придурок.
Бросив мокрый зонт на заднее сидение, Ямамото стряхнул дождевые капли с волос и посмотрел в зеркало заднего вида.
— Да, долго тебя не было, — заметил он примирительно, пожимая плечами. — Как Италия? Рехей?
Гокудера прижался лбом к прохладному стеклу окна.
— Италия? Вне времени. Рехей? Такой же пришибленный на всю голову.
— Он хороший парень, — согласился Ямамото и широко улыбнулся, полностью проигнорировав язвительный выпад Гокудеры. — Привез мне что-нибудь?
— Э? О чем ты вообще?
— Ну не знаю, сувенир какой-нибудь.
Средний палец Гокудеры был однозначным «нет», и Ямамото снова засмеялся, явно развлекаясь. Он включил радио, показывая, что поток его вопросов иссяк, а у Гокудеры появилась возможность подремать. Три часа спустя, когда они прибыли на базу, Ямамото решил пошутить и предложил на руках отнести полусонного Гокудеру к Цуне, как невесту, за что тот запер его в багажнике.
Приятно было вернуться домой.
— Савада у себя в кабинете, — развалившийся на диване Хибари рассеянно зевнул, даже не потрудившись открыть глаза. Хиберд привычно угнездился у него в волосах.
— А ты что, теперь его секретарь? — пробормотал Гокудера, все еще не до конца придя в себя с дороги.
Бледные губы Хибари растянулись в улыбке.
— Ревнуешь?
Гокудера застыл в дверях, собираясь вернуться и разобраться, но потом он заставил себя перешагнуть через порог. В этой схватке у него не было шансов на победу.
Дальше по коридору, возле входа в прачечную, разговаривали Хару и И-Пин. Услышав его шаги, они обе повернулись к нему, удивленно и радостно.
— Гокудера! — крикнула И-Пин, помахав рукой. — С возвращением!
Он уронил ключи от машины в ее ладонь.
— Вот, — сказал он на ходу, — Ямамото нужна небольшая помощь с моим багажом. Посмотри в МакЛарене.
— Подожди! — строго крикнула Хару, уперев руки в бока. — Ты весь промок! Хотя бы переоденься сначала!
Но Гокудера уже несся по лестнице, торопясь к Цуне. Он не видел его девять недель, сухая одежда могла и подождать.
Двустворчатые двери кабинета были огромны, особенно если учесть небольшие размеры босса Вонголы, который и в двадцать один не дотягивал до метра семидесяти. Стоя перед этими дверьми, Гокудера приготовился увидеть Цуну снова, его сердце бешено колотилось. Он неуверенно постучал и открыл дверь, когда приглушенный голос Цуны предложил войти.
— … что?! Нет. Я сказал, нет, Бел. Да? Что значит «почему нет?» Просто передай трубку Луссурии… Мне плевать, что он занят! Это важно! — длинный стон, и Гокудера, пройдя мимо груды бумаг и высоких книжных полок с фолиантами и папками, вошел в кабинет. За массивным столом сидел, схватившись за голову, Цуна. — В сотый раз повторяю, я не собираюсь играть с тобой в «я шпион»! Мне нужно…
— Здравствуй, Десятый.
Цуна удивленно посмотрел на него, глянул на календарь на столе, а затем перебил мелкого маньяка на полуслове.
— Ладно, потом, — бросил он, не отрывая взгляда от лица Гокудеры. — Я позвоню Луссурии вечером. — И повесив трубку, встал, опираясь ладонями о стол. — Гокудера, ты прилетел на шесть дней раньше, — когда он улыбнулся, Гкудера почувствовал себя счастливым, как никогда в жизни. — Добро пожаловать домой.
— Спасибо, — Гокудера не смог зажечь с первой попытки сигарету, так дрожали руки. Голова слегка кружилась. — Все прошло хорошо. Рехей вышлет тебе полный отчет завтра утром. — Отлично, вот он и увидел Цуну, все встало на свои места. Прошло девять недель, но теперь, когда он вернулся туда, где должен быть, к Цуне, Гокудера понял, что не может дождаться минуты, чтобы убраться из кабинета. С каждым разом становилось все труднее видеть его, уходить до того, как натворит глупостей. — Я, хм, просто забежал сказать, что вернулся, — пробормотал он, натянуто улыбнулся с так и не зажженной сигаретой во рту и сделал шаг назад. — Вижу, ты занят, так что увидимся за обедом…
— Ты совсем промок, Гокудера. Почему ты не переоделся? Так ведь и заболеть можно. — Цуна подошел поближе и критически ощупал мокрый рукав, сильнее сдвинул брови.
Попался.
— Просто хотел сначала увидеть тебя, Десятый. Прямо сейчас пойду и переоденусь. — Уходить, надо было срочно уходить. Он был слишком близко.
Пальцы, вцепившиеся в рукав, удерживали не хуже тисков — ошеломляющую силу, скрытую в этом невысоком, худом теле, не стоило недооценивать. Потемневшие, ищущие глаза Цуны пристально изучали Гокудеру, губы сжались в тонкую линию.
— Ты примчался сюда, чтобы увидеть меня, забыв о сухой одежде, — начал он медленно, — а теперь торопишься уйти. Почему так, Гокудера?
Долгая пауза. Гокудера нетерпеливо переминался с ноги на ногу, не зная, как ответить. Цуна всегда был очень проницательным и знал его слишком хорошо. Усмехнувшись, он остановился на беспомощной улыбке.
Цуна вздохнул, но тоже улыбнулся в ответ. Сделав шаг назад, он присел на край стола и потянул Гокудеру за собой.
— Гокудера, помнишь, что я тебе говорил об отказе от своих желаний?
Гокудера не мог вздохнуть, потому что это было невозможно, потому что…
***
Потому что Цуна любил Сасагаву Кеко.
Руки Гокудеры дрожат, и ему приходится присесть на минуту. Понимание этого ранит, возвращает его к самому началу, потому что каждый раз все заканчивалось на Кеко. Цуна обожал ее так же сильно и страстно, как сам Гокудера — Цуну, неоспоримый и неизменный факт. Это их история имела бы счастливый финал, потому что так было предрешено, предсказано звездами и прочая ерунда, которую Гокудера ненавидел, но не мог не завидовать.
(О чем ты?)
О Сасагаве Кеко, думает Гокудера, моргнув.
(Кто это?)
Изнутри поднимается злость, руки сжимаются в кулаки, плечи сутулятся.
— Сасагава Кеко! — рычит он на выдохе.
(Не существует никакой Сасагавы Кеко.)
Злость исчезает так быстро и легко, что Гокудера на мгновение чувствует себя опустошенным.
— Не существует?
(Нет. Не существует. Она часть твоего кошмара, помнишь? А теперь прекрати отвлекаться и допиши уже, наконец, свою чертову сказку.)
Гокудера слабо улыбается, потому что Сасагавы Кеко никогда не существовало, а тогда, может быть, есть надежда на счастливый финал.
Может быть, он еще сможет жить долго и счастливо.
***
Дыхание Гокудеры сбилось.
— Я не понимаю… что ты имеешь в виду, Десятый, — соврал он и широко распахнул глаза, когда твердая рука схватила его за галстук и потянула на себя.
Боже, о боже.
Цуна пристально смотрел на него снизу вверх.
— А что если я скажу, что твое желание совпадает с моим?
Пока Гокудера пытался это осмыслить, Цуна вытащил из его рта сигарету и поцеловал.
Стоя между ног сидевшего на столе Цуны, опираясь руками о его бедра, Гокудера был слишком потрясен, только и мог, что неуклюже отвечать на поцелуй. Минуту спустя Цуна отстранился, чертовски прекрасный, с припухшими губами и несмелой улыбкой.
Гокудера недоверчиво таращился на него.
Улыбка сникла, Цуна с опасением вглядывался в лицо Гокудеры, потом покраснел, откашлялся.
— Слушай, — голос дрогнул, Гокудера не слышал от него таких неуверенных интонаций с тех пор, как они были детьми, — извини. Похоже, я ошибся…
Гокудера прижался ртом к губам Цуны, с силой, достаточной, чтобы опрокинуть его на стол, свалив какие-то бумаги и официальные документы. Нервный, восторженный и возбужденный, он неуклюже прижимал Цуну к твердой поверхности, целовал торопливо, до боли, сталкиваясь зубами. Цуна удивленно моргнул, а потом неожиданно засмеялся, неохотно отодвигаясь.
— Эй, — хихикнул, немного запыхавшись. — Полегче, Гокудера. У нас будет время, обещаю.
Гокудера вздрогнул. «Все, чего я когда-либо хотел, начиналось и заканчивалось тобой, Цуна», — но вместо этого сказал взволнованно:
— Только ты и я, Десятый.
— Да, — прошептал Цуна, запуская руки в его волосы, — ты и я, Гокудера. Ты и я.
***
(Идеальный финал прекрасной истории.)
Да, думает Гокудера со слабой удовлетворенной улыбкой. Идеальный финал.
Он выходит на знакомую поляну, где бывал уже много раз, в отчаянии, ярости и сожалении, пока надлом в нем становился все больше и глубже. Там, сидя в открытом гробу среди лилий, — Цуна, его гораздо более юное, пятнадцатилетнее лицо непонимающе хмурится.
— Нет, — шепчет Гокудера, от ужаса болезненно скручивает внутренности. Он неожиданно вспоминает, как он глуп и слаб, и что да, небо упало, черт побери, и самое хреновое в сказках то, что они — всего лишь вымысел.
(Это только иллюзия. Небо не может упасть. Ты и твой Десятый жили…)
Что, спрашивает себя Гокудера, долго и счастливо? Конечно, нет. Цуна умер на людной улице в Осаке, с умиротворенной улыбкой на лице и отзвуком смеха в голосе, расстрелянный семьей Мильфиоре.
Гокудера смотрит на мальчика в гробу и вспоминает, как упало небо.
Цуна, закинув руки за голову, шел между двумя своими лучшими друзьями — потому что только этим он всегда для него и был: просто друг, надежный хранитель и хороший компаньон. Они свернули за угол, Цуна примерно в шести шагах от них, разговаривали о всякой обыденной ерунде, вроде того, что Кеко приготовит на обед, а потом небо упало. Вокруг в ужасе кричали люди, Гокудера бросился вперед, Ямамото заорал ложиться, но Цуна уже и так был на земле. Цуна был мертв, кровь брызнула в лицо Гокудеры, а он все неверяще смотрел на рваное месиво вместо груди, разорванные пулями кожу, мышцы и легкие. Мертвые тела вокруг, случайные прохожие, попавшие под перекрестный огонь, свист меча Ямамото, когда тот бежит к ним, его темный и яростный взгляд, потому что уже слишком поздно. И Гокудера, баюкающий в объятиях Цуну, своего Цуну, бордовая кровь заливала его одежду, а к горлу подступала желчь, он мотал головой, не желая принять случившееся.
Когда небо упало, поблизости не было благородных королей, чтобы подарить ему зонт, способный защитить, закрыть его от этой непереносимой боли.
— Прости, — судорожно выдыхает Гокудера, падая на колени перед другим, не своим Цуной, чувствуя, как разрывается сердце. — Прости, прости!
Просит прощения за то, что ни разу не нашел времени почитать сказки Ламбо и И-Пин, за то, что не клялся сыграть для Цуны на пианино, лежа с ним в одной постели, что он не достоин заветного титула правой руки, потому что был трусом и дураком, так и не сказал Цуне, как сильно любит его.
За то, что позволил Цуне умереть.
— Ой! — всхлипывает другой, пятнадцатилетний Цуна, дергаясь. — Больно.
Гокудера понимает, что схватил слишком сильно, его пальцы впились в худые плечи, и он яростно трясет Цуну. Но Гокудера не знает, как отпустить, никогда не умел, поэтому он так легко обманул себя иллюзиями прошлого, так легко представил, что небо никогда не падало и они с Цуной жили долго и счастливо.
— Прости, — хрипло шепчет он, ослабляя хватку. Цуна мягко высвобождается из его слишком больших рук, в добрых, широко распахнутых глазах — беспокойство и смятение. — Мне так жаль, Десятый.
— … я случайно попал под базуку Ламбо, — Цуна хмурит брови и внимательно оглядывает Гокудеру, как будто ожидает еще одной вспышки.
— Ясно, — шепчет Гокудера, на сердце тяжело, — значит, всего пять минут.
(Пять минут, триста секунд — совсем мало времени, но это последнее время, которое ты сможешь провести рядом с Цуной, любым из них.)
(Пять минут, триста секунд — и твоя сказка перестанет быть только иллюзией, а станет реальностью, побегом от траурных костюмов и красных потеков крови, окрасивших твою жизнь в эти дни.)
(Пять минут, триста секунд — и ты будешь с Цуной, сможешь прошептать ему все существующие на свете обещания и ложь, и любовь, запечатлеть воспоминания и носить в себе, чтобы выжить в темном мире.)
(Пять минут, триста секунд — и ты сможешь получить то, чего всегда хотел.)
(Допиши историю, Гокудера.)
Гокудера просто зажмуривается, до скрипа сжимает зубы и думает, что нет, он потерял шанс написать эту историю много лет назад.
Но есть другой Гокудера, дерзкий и преданный, которому сейчас всего пятнадцать, для которого еще все возможно. Гокудера, принадлежащий именно этому Цуне. Тот Гокудера не будет настолько неосторожен, чтобы потерять своего Десятого на какой-то безымянной улице в толпе людей и визге пуль. Он даст обещание и не нарушит его, будет достойной правой рукой и не откажется от того, что хочет. Тот Гокудера не будет смотреть, как падет небо.
(Время идет. Определись уже и перестань трусить.)
Да, думает Гокудера. Пора перестать строить из себя маленького цыпленка.
— Слушай внимательно, босс, — говорит он мягко, мгновение разглядывает, запоминает посерьезневшее лицо Цуны. — Пожалуйста, когда ты вернешься в прошлое, сделай как я скажу.
Он объясняет, стараясь справиться с дрожью в голосе.
Когда он замолкает, чтобы дать время подумать, Цуна спрашивает, наивно и доверчиво:
— Почему будущий я в гробу?
Гокудера не может посмотреть ему в глаза.
— Потому что… я подвел тебя.
Но он больше не стоит на коленях посреди поляны. Он — из-за яркого солнца не сразу удается понять, — на улице перед домом Цуны, каким тот был десять лет назад. Базука Ламбо валяется у ног, след от дыма все еще виден в воздухе. Гокудера ждет, пока пройдет головокружение, делает глубокий вдох, обдумывает произошедшее, а потом невесело усмехается.
Он идет по улице, держа руки в карманах брюк.
(Да. Да. Перепиши историю, не для себя, но для Гокудеры, у которого все еще есть шансы на счастье.)
Семнадцать минут спустя он выуживает из внутреннего кармана пиджака сигареты, заходит в подъезд многоэтажки и ждет лифта вместе с жильцами, игнорируя взгляды, которые они бросают на его костюм.
(Однажды ты был вынужден играть роль маленького цыпленка, который смотрел, как падает небо.)
Лифт открывается с электронным писком, и он не спеша выходит на тринадцатом этаже, проходит по коридору. Остановившись напротив двери с номером М-51, негромко стучит в нее костяшками пальцев, вторая рука все еще в кармане, глаза полуприкрыты.
Он глубоко затягивается сигаретой.
(Эта история, которая начинается прямо сейчас, о Гокудере, которому не придется играть роль маленького цыпленка, который не увидит падения неба и у которого будет шанс на счастливый финал.)
— Эм, здравствуйте? — неуверенно спрашивает пятнадцатилетний Ирие Шоичи, поправляя очки на носу.
(Потому что на этот раз ты не будешь маленьким цыпленком, Гокудера.)
— Прощай, — мягко поправляет его Гокудера, доставая из кармана динамитную шашку.
(Ты будешь лисой.)
@темы: ангст\драма, 2759-team
Команда: Team D69
Тема: ангст/драма
Пейринг/Персонажи: 8YB!Дино/8YB!Мукуро
Размер: ~4500 слов
Жанр: драма, романс, ангст
Рейтинг: PG-13
Дисклеймер: все принадлежит Амано
Саммари: в одном из городов Дино почти случайно знакомится со странным мальчиком
Предупреждение: смерть второстепенного персонажа, АУ в каноне
Тогда Дино думал, что Мукуро появился в его жизни почти случайно. Стоило ему пойти домой обычным путем — и они никогда бы не встретились. Но оставшуюся после дождя лужу пришлось бы обходить по глубокой грязи, а на Дино были новые кроссовки, поэтому он выбрал дорогу через пустырь. Был холодный, влажный день, и хотя небо над головой было ясным, по земле стелился голубоватый туман. В этом тумане, прямо на земле, и лежал Мукуро.
Сначала Дино решил, что тот обычный бездомный, и почти прошел мимо. Но Мукуро лежал к нему лицом, и свежую повязку было хорошо видно даже на расстоянии. Дино зацепился взглядом за снежно-белые бинты и остановился. Единственная и самая главная его ошибка.
— Эй, ты как? Слышишь меня? Тебе плохо? Эй!
Мальчик не отозвался. С того момента, как Дино его заметил, он ни разу не пошевелился, только футболка чуть заметно натягивалась при вдохе. В конце концов Дино пришлось сесть рядом и тронуть его за худое плечо, обтянутое тонкой не по погоде курткой.
Неподвижное тело вздрогнуло от первого же прикосновения. Мальчик отпрянул, не успев прийти в себя, и Дино едва удержал его за ворот куртки, чтобы не напоролся спиной на торчащий из земли обломок.
— Осторожно, — предупредил Дино. — Сзади железка, поранишься. Можешь открыть глаза?
— Глаза не могу, — насмешливо произнес мальчик, с неохотой разлепляя ресницы. Не закрытый повязкой глаз оказался удивительно красивого синего цвета. Дино запоздало заметил, что мальчик вообще был красивый, только очень худой и как будто испуганный.
— Ты в порядке? — глупо спросил он, убирая руку. Мальчик сразу расслабился и попытался сесть. Руки у него подламывались, но он заставил себя подняться.
— Не знаю, — ответил он, с трудом усевшись по-турецки и впервые взглянув на Дино. — Ты кто?
Мальчика звали Мукуро, и это всё, что Дино смог узнать, пока они шли до дома. Мукуро, хоть и без восторга, принял помощь, но рассказывать о себе не захотел, задавая вместо этого вопрос за вопросом. Отец всегда поступал точно так же, если в пути им попадались слишком любопытные попутчики. Сравнивать шумного, общительного отца и диковатого нового знакомого показалось Дино до того нелепым, что он не выдержал и рассмеялся.
— Что? — мгновенно ощетинился Мукуро. Он остановился посреди дороги, сверля Дино настороженным взглядом.
— Ничего. — Дино помотал головой, пытаясь согнать с лица улыбку. — Просто кое-что вспомнил. Ты, наверное, много путешествуешь?
Мукуро, поколебавшись, двинул плечами.
— Ну, бывает, — ответил он. — Мы обычно ездили на товарняках, денег на билеты…
Он умолк, на бледном лице мелькнул и тут же исчез ужас. Если бы Дино не смотрел на него так пристально, то ни за что бы не заметил.
— Мы с отцом тоже как-то ехали на товарняке. — Он решил не выпытывать, в чем дело, Мукуро и без того выглядел так, будто мог рухнуть замертво от малейшего движения или даже неверного звука. — И еще летали в багажном отделении самолета. А однажды мы угнали яхту и переплыли Гибралтар, чтобы попасть в Африку. Кредиторы отца гнались за нами почти до самого Марокко, но было всё равно весело…
Его прервал негромкий смех. Мукуро смотрел на него, как на бездарного клоуна: со смесью жалости, превосходства и веселья.
— Надо же, — улыбаясь, сказал он. — Есть люди, у которых жизнь еще более жалкая, чем у меня.
Дино только развел руками, к таким взглядам он привык много лет назад.
— Просто мой отец заядлый игрок, — объяснил он, присаживаясь на ближайшее крыльцо, чтобы передохнуть. — Только он постоянно проигрывает.
Дино плохо помнил, где они жили раньше, знал только, что в Италии. Иногда ему снился старинный дом, такой огромный, что по коридорам можно было кататься на велосипеде. Половина окон, включая его спальню, выходила на море, другая — на запущенный сад, где он проводил большую часть времени. Во снах он видел одних и тех же улыбчивых людей, отца и женщину в красивом платье, лица которой никогда не мог разобрать. Он почти не помнил маму, хотя видел фото, она умерла, когда ему было всего четыре. Сразу после похорон отец забрал его из большого дома и увез. С тех пор они исколесили большую часть мира, но никогда не возвращались в Италию.
— Он говорит, что проиграл наше поместье, — завершил Дино рассказ. — И ему стыдно показываться на глаза родне. Я ему верю, играет он хреново, а останавливается обычно слишком поздно.
— Не повезло, — без особого сочувствия прокомментировал Мукуро, присевший рядом на время рассказа. — Был богатенький наследник, а теперь такой же оборванец, как я.
— Мне кажется, что особо богатенькими мы никогда не были, — пожал плечами Дино. — Всё, что я помню, выглядело довольно запущенным. Похоже, дела шли неважно и до того, как отец всё продул. Ну и ладно, зато с ним весело. И мне не надо учиться этикету и всей прочей скукоте.
Это было неправдой: он умел и разбираться в винах, и выбирать одежду, и разделывать лобстеров. Иногда на отца накатывало, и он вел Дино в роскошный ресторан, просаживая за один вечер деньги, на которые они могли жить пару месяцев. Или возил его на конюшни и учил ездить верхом. Или тащил в оперу, утверждая, что Дино нужно иногда слушать родной язык. От любой из этих выходок Дино мог отказаться, но только если ему удавалось переспорить отца. А это случалось очень нечасто: тот сыпал такими точными и внезапными аргументами, так умело и незаметно менял условия спора, что Дино переубедил его всего несколько раз в жизни, и даже это считал серьезной победой. Но рассказывать Мукуро про все эти чудачества не хотелось. Отец был безответственным, непутевым и временами странным, но Дино его любил.
— Зато языки хорошо знаешь, — усмехнулся Мукуро. То ли желал приободрить, то ли сворачивал неинтересную тему.
— Угу, за столько-то переездов подучил, — согласился Дино, поднимаясь на ноги. — Видел бы ты, как придирчиво он каждый раз выбирает мне школу.
— Ничего удивительного, он заботится о своем будущем, — зевнул Мукуро. — Должна же у кого-то в семье быть голова на плечах. Станешь уважаемым человеком, бухгалтером, упечешь его в приличную богадельню на старости лет.
— Ха-ха, — почему-то обиделся Дино. Он еще не решил, кем хочет стать, но просиживать целыми днями, наблюдая за колонками цифр, точно не собирался. — Подожди тут, ладно? Я сейчас вынесу тебе денег на такси. Автобусная остановка отсюда далековато, ты не дойдешь.
Мукуро вздохнул и погрустнел, почти вернувшись к тому безжизненному виду, от которого Дино его с таким трудом отвлек.
— Ага, — безразлично кивнул он. — Не спеши там, я никуда не тороплюсь.
Это было кстати. Своих денег у Дино не водилось, а значит, их предстояло попросить у отца. И желательно при этом не упоминать о Мукуро: отец всегда с подозрением относился к незнакомцам, вряд ли ему понравится скрытный израненный мальчик, которого Дино нашел на пустыре.
Он почти придумал историю про подарок однокласснику и приготовился пережить грядущие вопросы, но как только он вошел в квартиру, отец швырнул ему набитую сумку.
— Прости, Дино, мы уезжаем. Я уже вызвал такси.
— Ты обещал, что я закончу здесь среднюю школу, — напомнил Дино, не двигаясь с места. Он давно не обижался на внезапные изменения в планах, но до сегодняшнего дня отец не нарушал обещаний, связанных с учебой. Он правда серьезно относился к образованию.
Отец кивнул и подошел, положив Дино на плечо непривычно горячую руку. Из-за ощутимо сильных ударов пульса татуировка на его шее шевелилась как живая.
— Прости, — искренне извинился отец. — Это не из-за игры. Только не волнуйся, но мне очень нужен врач, а здесь я не найду подходящего. Нам нужно вернуться в Италию, Дино. Это ненадолго.
Тогда Дино уже догадывался, что взрослые никогда не говорят всей правды, но всё равно поверил. В тот момент это казалось просто еще одним переездом, и больше волновало, как Мукуро доберется домой, чем внезапная и наверняка несерьезная болезнь отца.
— Мы можем по дороге кое-кого подвезти? — вздохнул Дино, мысленно прощаясь со своим странным знакомым, к которому почти успел привязаться. — Там внизу человеку плохо.
Когда Мукуро появился снова, они жили в пригороде Милана почти месяц. Отец нашел своего доктора, но после этого ему стало только хуже. Теперь нездоровье бросалось в глаза, постоянная лихорадка, казалось, пожирала его изнутри. Отец проводил большую часть времени дома, иногда выбираясь на приемы к доктору (тот почему-то никогда не приходил к ним домой), но в остальном своим привычкам не изменил. Никакого лечебного режима он не соблюдал, и, несмотря на его ухудшающееся состояние, Дино ни разу не видел, чтобы отец принимал лекарства. Зато он регулярно выносил с мусором горы окурков и бутылки из-под вина, игнорируя упреки. В небольшой квартире, которую они снимали, было всего две комнаты, и Дино иногда пробирался ночью в комнату отца, чтобы посмотреть, дышит ли тот во сне. Только сейчас он понял, как боится смерти с тех самых пор, как умерла мама.
Школу отец снова выбрал сам, на этот раз самую обычную, на другом краю города. Дино не понимал, чем она отличается от тех, что были ближе к дому, пока не узнал, что тут ему разрешат сдавать предметы экстерном. Кажется, отец и правда не собирался задерживаться в Италии до конца учебного года.
Дино встретил Мукуро, когда возвращался из школы. Тот сидел на трамвайной остановке и лениво наблюдал за людьми и голубями здоровым глазом.
— Не поверишь, — заявил он вместо приветствия. — Ты — единственный светловолосый мальчик, переведшийся в Милан в этом году. Не знал, что тут это такая редкость.
Правая часть лица у него всё еще была скрыта повязкой, но выглядел он гораздо лучше. И немного старше. Дино так ему и сказал.
— Тебе виднее. — Мукуро равнодушно пожал плечами в ответ. Казалось, его не волнует ни собственное здоровье, ни новая встреча с Дино.
— Конечно виднее, — обиженно сказал Дино. Его с недавних пор ужасно раздражало, когда больные люди не заботились о себе. — В два раза как минимум.
Мукуро удивленно моргнул, словно услышал что-то неожиданное или интересное, и улыбнулся.
— Я скучал, — сказал он, запрокинув голову к стоящему рядом Дино. — Хорошо, что ты сказал, куда вы едете.
На пасхальных каникулах отец привел домой женщину. Дино услышал их, когда вернулся из магазина, а потом и увидел. Дверь в комнату отца была открыта, сброшенная золотистая туфелька упиралась в нее снизу, мешая захлопнуться. Дино увидел склонившуюся набок светловолосую голову, тонкие руки, отчаянно обнимающие отца за шею, качающиеся и дрожащие линии знакомых татуировок, сбегающие по спине вниз. Он поставил на пол пакет с покупками и закрыл за собой дверь как обычно: с отчетливым негромким щелчком.
Мукуро сидел на своей любимой скамейке у трамвайных путей, они виделись тут почти каждый день. Он небрежно помахал в знак приветствия, но нахмурился, как только Дино подошел поближе.
— Что-то случилось? — озадаченно спросил он. — Никогда не видел у тебя такого лица.
— Мы не так давно знакомы, — шмыгнул носом Дино. Почему-то было невыносимо обидно, хотя он прекрасно знал, что у отца были женщины после мамы. Куча женщин, раз уж на то пошло. Но он ни разу не видел этого… напрямую.
Мукуро не рассмеялся. Он придвинулся ближе и, поколебавшись, накрыл руку Дино ладонью. В синем взгляде впервые с их знакомства светилось искреннее беспокойство.
— Рассказывай, — мягко предложил он.
— …И он наверняка меня слышал, он всегда слышит. Но даже не… прервался. — Дино закончил сбивчивый рассказ и зажмурился, ожидая насмешек. Как правило, Мукуро не стеснялся высмеивать его проблемы, и это удивительным образом помогало. После его колкостей всё становилось мельче и не таким страшным.
Но на этот раз Мукуро не торопился. Он прикусил губу и склонил голову набок, в точности повторяя жест той женщины из отцовской спальни. Темные волосы скрыли повязку, он выглядел почти обычным и очень красивым.
— А ты бы хотел, чтобы прервался? — спросил он. — Представь, какая началась бы беготня: кто-то дергает застрявшую под дверью туфлю, кто-то пытается что-то тебе объяснить. И они наверняка не поделили бы простыню, чтобы укрыться. Кого из них ты бы предпочел увидеть голым?
— Никого, — содрогнувшись, пробормотал Дино. — Он всё сделал правильно.
— Кроме того, что привел домой незнакомую женщину, забыл про каникулы собственного сына и позволил двери остаться открытой — да, твой папа просто молодец. — К Мукуро вернулась его привычная насмешливость, но он не отодвинулся и руку не убрал.
— В разных странах каникулы не совпадают, — начал было Дино, но передумал, набравшись смелости. — Почему ты так не любишь взрослых? — Обычно он не задавал Мукуро личных вопросов, чтобы не злить, но сегодня ему было всё равно.
Мукуро повернул голову и внимательно посмотрел Дино в лицо.
— Взрослые лгут, — ответил он, поднимая свободную руку, чтобы погладить Дино по щеке. Будто утешая. — Все лгут, но взрослые делают это особенно отвратительно. Хотел бы я никогда не взрослеть.
— Это невозможно, — запротестовал Дино. Мукуро взглянул на него со знакомым выражением жалости и веселья.
— По-твоему, сколько мне лет? — спросил он.
Они оказались ровесниками.
— Никогда бы не поверил, — шепнул Дино, распахнув глаза от удивления. — Это потому, что ты долго болел?
Улыбка Мукуро мгновенно увяла, он отодвинулся и отвернул голову в сторону, делая вид, что разглядывает изгиб рельс.
— Да, — тихо подтвердил он. — Именно поэтому. Я болел очень-очень долго.
Отец вернулся, когда Дино уже спал. От него пахло табаком, но привычного запаха вина не было. Дино не пошевелился, все еще обиженный за утреннюю сцену. Отец неслышно подошел к кровати и присел рядом, положив на него тяжелую горячую руку.
— Я совершил много ужасных вещей, Дино, — негромко сказал он. — Когда ты узнаешь про них, а боюсь, что это случится скоро, сегодняшнее утро потускнеет в твоей памяти. Но я все равно прошу у тебя прощения, ты не должен был этого видеть.
Дино не понял этой отговорки, оживленная голосом отца картина и не думала тускнеть перед его глазами, вызывая желание ударить.
— Я сегодня целовался с мальчиком, — соврал он, радуясь, что лежит к отцу спиной и темнота скрывает его пылающие уши.
Отец замер, а потом рассмеялся.
— Мадонна, у меня ведь даже не осталось времени на отрицание и гнев, — пробормотал он, а потом кровать прогнулась под его тяжестью. — Расскажи подробнее, он был красивый? Из школы? Тебе понравилось? Мне пора рассказать тебе про тычинки, пестики и почему презервативы нужны, даже когда занимаешься этим с мальчиками?
— Отстань! — Дино затрясло от смеха. Они смеялись, пока не выдохлись, а потом еще долго лежали в темноте.
— Я скучаю по маме, — признался Дино, когда почувствовал, что отец готов уйти. Тот поднял руку и убрал с его лба прилипшие волосы.
— Я тоже, — неслышно ответил отец, мягко целуя Дино в висок. — Правда, я тоже. Как жаль, что я не встретил ее раньше.
— Мне скучно, — пожаловался Мукуро. Он сидел на подоконнике и грыз яблоко, пока Дино сражался с домашним заданием. После Пасхи отец пропадал где-то каждый день, возвращаясь поздно ночью, поэтому Дино решился пригласить Мукуро домой.
— Мне тоже, — отозвался Дино, вглядываясь в особенно сложную формулу. Математика давалась ему даже труднее, чем классическая литература. Самым любимым предметом у него, конечно, была география, но по ней всегда задавали до обидного мало. — Я почти закончил.
— Наконец-то. — Мукуро прицелился огрызком и запустил им в кого-то внизу. Судя по ответному гневному воплю — попал. — Я думал, у тебя каникулы, а ты всё равно что-то зубришь.
— Программа тут не совпадает с моей прошлой школой, — объяснил Дино. — Нужно многое наверстать, если хочу закончить год пораньше.
— А ты хочешь? — поинтересовался Мукуро, потягиваясь и жмурясь от выглянувшего солнца. Дино пожал плечами.
— Отец говорит…
— Отец говорит! — передразнил его Мукуро. — Ты всегда делаешь то, что говорит тебе отец?
— Почти, — растерянно ответил Дино, с удивлением осознав, что это правда. — Но я не против, ведь когда я слушаюсь, всё получается хорошо. Разве у тебя нет взрослого, который говорил бы тебе, что делать? То есть, твои повязки… кто-то же водит тебя к доктору.
Он осекся, увидев, как мучительно исказилось лицо Мукуро на ту секунду, пока тот собой не владел.
— Если бы ты знал, — нараспев произнес Мукуро, с видимым усилием заставляя себя успокоиться. — Если бы ты только знал.
— Я сказал отцу, что мы целовались, — выпалил Дино, чтобы отвлечь его от болезненной темы. Он знал, что расспрашивать Мукуро бесполезно, можно только переключить его внимание.
У него получилось блестяще.
— Мы с тобой? — удивился Мукуро, спрыгнув с подоконника и не торопясь приближаясь к Дино. Его взгляд сверкал почти охотничьим азартом.
Дино кивнул, сглатывая. Почему-то сейчас идея отвлечь Мукуро казалась ему не такой уж удачной, но было поздно.
— Как интересно, — Мукуро подошел почти вплотную и остановился, упершись руками в столешницу. — И что он сказал?
— Ничего, — попробовал улизнуть от ответа Дино, но быстро сдался. Начав этот разговор, он сам отрезал себе пути к отступлению. — Напомнил про презервативы.
— Знаешь, — Мукуро присел на подлокотник, дохнув на Дино теплым яблочным запахом. — Для взрослого твой отец очень ничего. Мы же не хотим его обманывать?
— Ч-что? — Дино сначала не понял, к чему ведет Мукуро, пока тот не запустил руку ему в волосы, чтобы мягко потянуть его к себе.
Страшно не было. Дино до последнего ждал, что Мукуро передумает, отшутится или высмеет его, но мягкие, пахнущие яблоком губы разомкнулись не для слов. Почувствовав мокрое прикосновение, Дино медленно положил руку Мукуро на пояс и ответил, скользнув языком в чужой рот. Он успел сделать несколько неуверенных движений и нащупать что-то острое на гладком небе, прежде чем Мукуро отстранился.
— Надо же, — удивился он, восстанавливая дыхание. — Когда такой тихоня, как ты, научился целоваться?
— Я никогда… — смутился Дино. — Еще никогда. А ты?
Взгляд Мукуро дрогнул. Он прикрыл ресницы и снова качнулся вперед, упираясь лбом в лоб Дино.
— Давай помолчим, — попросил он. Дино осторожно кивнул и сильнее сжал руку у Мукуро на поясе, прижимая его ближе.
Дино проснулся глубокой ночью от грохота в прихожей. У входной двери копошилась какая-то тень, напугавшая его до оцепенения.
— Дино, — позвала тень знакомым сдавленным голосом. — Иди сюда, сынок, только не вздумай включать свет.
Дино не запомнил, как добрался от кровати до двери. Он присел напротив стоящего на коленях отца и уставился вниз. На полу собиралась черная лужа, пахнущая железом.
— Ты… Ты ранен. — Голос не слушался, слова выходили то чуть слышными, то слишком громкими, Дино чувствовал приближение паники и не мог ее остановить.
На плечи опустились горячие руки отца.
— Дино, дыши. Давай, дыши со мной, я посчитаю, хорошо?
Он кивнул, не понимая, что в полутьме его почти не видно, но отец как-то понял, потому что начал мерный отсчет. На шестом вдохе он сбился, закашлявшись, и ненадолго замолчал.
— Лучше? — спросил он, отдышавшись. Дино молча сжал его ладонь, всё еще не доверяя голосу. Отец погладил его по шее большим пальцем, оставив на коже мокрый след, и убрал руки. Без них сразу стало холодно.
— Хорошо. Я глупец, так и не нашел смелости с тобой поговорить, пока не стало поздно. Надеялся, что до твоего совершеннолетия всё обойдется. Я очень тебя подвел.
Отец сполз на пол, опершись спиной об открытую дверь. В подъезде было темно, но с улицы пробивался скудный свет фонарей внизу. В их тусклых лучах силуэт отца, казалось, светился грязно-оранжевым, как почти закатившееся солнце.
— Тебе нужен доктор, — выдавил Дино, глядя на подползающую к нему лужу. — Я поищу чем перевязать.
— Дай мне куртку, я пока так прижму, — сказал отец. — За врачом побежишь через минуту, я скажу куда. А сейчас подай мне телефон.
Его голос звучал непривычно властно, Дино не посмел возразить. Он принес телефон, ухитрившись не споткнуться по дороге о шнур, и поставил его на мокрый пол.
— Спасибо, — поблагодарил отец, снимая трубку. — Иди оденься, я скоро.
Дино собрался за считанные минуты, хотя руки дрожали и некоторые пуговицы пришлось пропустить. Вооруженные люди гонялись за ними и раньше, но отца никогда так тяжело не ранили. До последнего времени он казался Дино почти неуязвимым. Неужели всё из-за этой странной болезни?
Он вышел в прихожую, как только отец повесил трубку.
— Уже собрался? Молодец, — судя по голосу, он улыбался. Дино выдернул из-под него ботинок и попытался зашнуровать.
— Так куда мне идти? — спросил он, пытаясь придать голосу твердость. Внизу послышались голоса, кто-то поднимался по лестнице. Отец вздохнул и поднялся на ноги, всё еще прижимая к животу насквозь мокрую куртку. Он закрыл дверь, стараясь не издавать лишних звуков, и в квартире стало совершенно темно.
— Хорошая вещь эта посмертная воля, — непонятно пробормотал он. — Другой бы давно кровью истек.
— Папа! — отчаянно поторопил его Дино. Отец нащупал его плечо и потащил вглубь квартиры.
— Слушай меня внимательно, — говорил он, пока захлопывал за ними крепкие внутренние двери. — Спустишься по пожарной лестнице и спрячешься до утра, хорошо? Завтра за тобой придет человек, его зовут Реборн. Он странный и не очень добрый, но с ним ты будешь в безопасности. Ничего не бойся, он вытащит тебя из любой беды.
— Но как же ты?! — Дино не понимал, что плачет, пока отец не вытер ему щеки.
— Я мертв, сын. Меня убили еще на улице, просто такие, как мы, умирают гораздо дольше обычных людей. Ты скоро всё узнаешь. И надеюсь, что когда-нибудь ты найдешь силы меня простить. Мне не нужно было забирать тебя из дома, но после того, как убили твою мать… Я бы не смог вырастить тебя там без страха. А так нам с тобой иногда бывало весело, правда?
Отец сунул что-то Дино в карман и раскрыл окно.
— Не торопись заводить детей, — вдруг сказал он, помогая Дино перелезть через подоконник. — Но ни в коем случае не медли. Я бы так хотел посмотреть на тебя подольше.
Он говорил что-то еще, но Дино не разбирал слов. Они падали в глубину его памяти, чтобы по одному выныривать оттуда в последующие годы, а пока он бежал вниз по железной лестнице, не глядя на то, как наверху его отец закрывает окно. В наспех зашнурованном ботинке хлюпала чужая кровь.
Мукуро перехватил его у самого выхода из переулка.
— Стой, придурок, — зло зашипел он, удерживая Дино за шиворот. — Там полно людей, и все кого-то ищут. Возможно, что тебя. Я слышал выстрелы недавно, твой старик в порядке?
— Нет, — заторможенно ответил Дино. Силы оставили его разом, не осталось даже на крик. — Он умер.
Шок укрыл его толстым зимним одеялом, позволяя замечать происходящее, но не давая ничего почувствовать. Он увидел, как побелело лицо Мукуро, как он дернул рукой к прикрытому повязкой глазу и одновременно притянул Дино к себе.
— Идем, — мертвым голосом сказал Мукуро. — Тебя надо отсюда вывести.
Там, куда они пришли, было холодно. Дино почти не осознавал, что происходит, картинки и звуки отошли куда-то далеко, долетая до него искаженными фрагментами. Он видел, как Мукуро стер что-то у него со щек, а потом быстро спрятал испачканный красным платок в карман. Слышал обрывок разговора, который происходил прямо перед ним — и не понимал ни слова.
— Еще рано, — говорил кто-то голосом Мукуро. — Ты же видишь, он еще не унаследовал силу. Приходи завтра.
По руке Дино пробежали мурашки, когда кто-то коснулся ее, ведя по коже жадными пальцами.
— Твои дружки всё еще у нас, — сказала пустота за спиной густым угрожающим голосом. — Ты знаешь, что будет, если босс решит, что ты водишь его за нос.
— Я не люблю, когда мне зря угрожают, Ланчия. — Голос Мукуро стал злее и добавил что-то еще, после чего его невидимый собеседник ушел, тяжело чеканя шаги.
— Иди сюда, — потянул его Мукуро, по белому лицу градом катился пот. — Ты бы знал, как меня выматывают иллюзии, я сейчас, наверное, самый бесполезный туманник в мире. Даже лужу для тебя тогда создать не смог, отрубился. Хорошо, что ты всё равно пошел через пустырь.
Дино хотел ему сказать, что лужа получилась что надо, и что Мукуро зря себя недооценивает, но забыл, как складывать звуки в слова. Он молча положил ладонь на повязку и вопросительно уставился на Мукуро.
— Да, — ответил тот. — Я однажды… Перенапрягся. И сила ушла, теперь даже простейшие иллюзии даются с трудом. Здорово этим подвел людей, которые на меня рассчитывали. Ты же ни слова не понимаешь, да? — вдруг спросил он. Дино пожал плечами: он понимал, просто ему было всё равно. Мукуро вздохнул и легко погладил его по голове.
— Ты мне правда нравишься, — печально сказал он. — Это ничего не меняет, просто хочу, чтобы ты знал. Давай спать.
Дино кивнул и позволил уложить себя на потрепанный диван. Он слышал, как Мукуро ложится рядом и обнимает его, чтобы согреть, но не чувствовал тепла. Рука чесалась всё сильнее, Дино закинул её на Мукуро, зарывшись пальцами в длинную челку. Последним, что он увидел, были проступающие на коже татуировки, точь-в-точь такие же, как были у отца.
Утром онемение внутри не прошло, но уменьшилось. Дино помнил прошлую ночь и уже достаточно соображал, чтобы сопоставить факты.
— Почему вы не похитили меня раньше? — спросил он, глядя в потолок. Мукуро прекратил притворяться спящим и тоже лег на спину.
— Пока твой отец был жив, ты был бесполезен, — кивнул он на проявившиеся татуировки. — Можно бы было попробовать взять тебя в заложники и попытаться заманить его в ловушку, но говорят, что так уже пробовали сделать с твоей матерью, и это для всех плохо кончилось. Твой отец умел быть очень страшным.
— Ты причастен к смерти моей матери? — уточнил Дино. Мукуро вздохнул.
— Придурок, мне тогда было четыре. Я и к смерти твоего отца не имею отношения. Я же знал, что он умирает, ты сам говорил, что ему становится хуже, нам нужно было просто ждать. Но не мы одни охотимся за вашими реликвиями. Вы, Каваллоне, даже в нашем ненормальном мире сделали что-то совершенно особенное, ученые передерутся, чтобы изучить твои татуировки... В общем, наши конкуренты решили, что твой отец умирает слишком медленно. Он, кстати, почти всех их перебил.
— Жаль, — бездумно уронил Дино. Вязкая ненависть внутри требовала наметить жертву, и мертвецы на эту роль не годились. — Почему ты?.. Зачем ты меня поцеловал?
— Я же говорил, что ты мне нравишься, — пожал плечами Мукуро. — Я иллюзионист, легко вживаюсь в роль.
— Ясно, — кивнул Дино, закрывая глаза ладонью. Чужая ложь горела поверх правды, как подсвеченная прожектором, лишая желания мстить. — Сними повязку. Я хочу посмотреть тебе в глаза.
Мукуро вздохнул что-то про глупое последнее желание, но послушно отклеил от кожи белоснежный бинт. Обметанный поджившими швами глаз был закрыт.
— Открой, — потребовал Дино. Мукуро недовольно щелкнул языком и потянул веко вверх. Внутри было нечто, похожее на настоящий глаз, только полностью красный. Оно не казалось мертвым, наоборот — от гладкой поверхности тянуло огромной силой, которая не могла выбраться наружу. Что-то держало эту силу внутри — и это что-то звало к себе Дино, требовало его прикосновения. Он медленно поднял татуированную руку и нажал на невидимый барьер. Ладонь охватил прозрачный рыжий огонь, не причиняющий боли, между пальцами проскочила искра — и на безупречной искусственной глади появился дефект.
— Что значит горизонтальная черта? — спросил он, опустив погасшую ладонь. Мукуро с недоверием отпрянул, а потом болезненно улыбнулся, пока на алом глянце сменялись повторяющиеся узоры.
— Это значит, что мне понадобится пистолет, — ответил он. — А потом я буду очень занят.
Реборн появился после полудня, когда всё уже было кончено. Как и обещал отец, он не внушал симпатии, распространяя вместо этого ауру силы и угрозы.
— Вижу, ты справился и без меня, — заметил он, разглядывая усеянный трупами зал. Дино покачал головой.
— Я никого не убивал, это всё он.
Единственный кроме них живой человек в комнате медленно обернулся, демонстрируя прорезавшие лицо глубокие трещины.
— Меня зовут Рокудо Мукуро, — представился тот, кого еще вчера называли Ланчией.
Реборн и бровью не повел.
— Советую тебе убраться отсюда как можно дальше, Рокудо Мукуро, — сказал он, опустив ладонь Дино на плечо. — Скоро здесь будут Вендиче, они знают, что такое пули подчинения, не хуже тебя. Но если мой подопечный невредим, то я не буду против тебя свидетельствовать.
В углу зашуршало, два изможденных подростка подхватили на руки безжизненное тело Мукуро и потащили его к запасному выходу.
— Я не тронул твоего подопечного, можешь проверить. Мы покинем страну к вечеру, — сказал Мукуро голосом Ланчии. Он перевел взгляд на Дино и жутковато улыбнулся.
— Оказывается, разговоры о волшебной силе Неба — не просто сплетни. Ты так легко восстановил мою силу, хотя даже не знал, что делаешь. Я остался тебе должен. Но это Пламя — тяжелое наследство, используй его осторожно, чтобы оно не сожгло тебя, как твоего отца.
— Тебе-то какая разница, — пожал плечами Дино, по-прежнему почти ничего не чувствуя. Мукуро убрал с чужого лица всякое выражение, оставив только ровный, как на записи, голос.
— Я соврал, — ответил он, произнося каждое слово немного тише предыдущего. — Я поцеловал тебя только потому, что мне этого хотелось.
— Я знаю, — сказал Дино, чувствуя, как на глаза наворачиваются долгожданные слезы. Когда освобожденный от чужой воли Ланчия рухнул в груду мертвых тел, Дино уже рыдал в три ручья, вцепившись в пиджак Реборна. Тот опустил ему на голову сухую жесткую руку и взглянул на настенные часы.
— Они скоро будут здесь, но пока можешь поплакать. Потом уже будет нельзя.
— Это же всё? — выдавил Дино между всхлипами. — Всё закончилось?
Реборн вздохнул и убрал волосы у него со лба, царапнув по коже мозолистым пальцем.
— С тобой всё будет хорошо. Завтра мы вернем тебя домой, и ты заново познакомишься с Семьей. Я буду рядом, пока не встанешь на ноги, — произнес он вместо ответа. Дино кивнул и продолжил плакать, пока часы на стене отмеряли последние минуты его закончившегося детства.
@темы: ангст\драма, D69 team
Команда: DS team
Тема: ангст/драма
Пейринг/Персонажи: Сквало/Дино
Размер: 2335 слов
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Дисклеймер: все принадлежит Амано
Саммари: уже слишком поздно. Или?
Предупреждение: смерть персонажа в анамнезе
– Говорят, – страшным шёпотом вещает старик, похлопывая себя по бёдрам, – в том лесу живёт ведьма. Кто-то в глубине таверны коротко ахает.
– Горе тому, кто увидит её, когда она летит меж деревьев в ночи.
– Да что она сделает? – глумливо спрашивает прыщавый мальчишка из третьего ряда. Дородная женщина с оспинами на бледных щеках, видимо мать, отвешивает ему подзатыльник. Старик долго смотрит в их сторону.
– Сдохнешь ты, вот и вся история, – произносит он нормальным голосом. – А череп твой она повесит на забор у дома.
– На кой чёрт ей череп?
– Много ты понимаешь!
Вечер превращается в балаган. Он усмехается и выскальзывает наружу; народ, увлечённый склокой, не замечает ни его лица, ни вида, ни грохота захлопнувшейся двери. Ему бы хотелось представлять себя таинственным странником в тёмном плаще, которого скрывает мрак дальних углов. Но на нём рубашка в красно-чёрную клетку и светлые джинсы, забрызганные вином, а в плаще он бы запутался уже через пару шагов. Можно не сомневаться, сегодня его снова никто не заметит.
Дино долго идёт через подлесок, спотыкаясь о каждый корень. В кронах деревьев и под кустами пляшут тени, луна разбрасывается блёклыми дорожками света, от которых никакого толку.
– Ну сколько можно, Сквало, – привычно вздыхает Дино вслух. Имя отдаётся сладкой, тянущей болью в груди, привычной. Сверху раздаётся смех.
– А я всё думал, когда ты меня заметишь, – неприятным голосом говорит Сквало, спрыгивая со спины Ало. Его волосы взметаются и опадают на обтянутую чёрным спину. Дино сжимает ладонью его плечо – не затем, чтобы прикоснуться. Просто так проще вытаскивать ботинок из ямы, в которую угодил.
Ало нарезает круги над их головами, и неприветливый лес кажется морским дном.
На заборе и в самом деле висят черепа. Дино скребёт ближайший ногтем.
– Пластик, – удивляется он.
Сквало за его спиной фыркает.
– А ты что думал, головы этих деревенских кретинов?
– Тебя там принимают за ведьму, – радостно сообщает Дино. – Не знаю, правда, из каких сказок они её взяли – однорукую, страшную и на метле. Да и сиськи.
Сквало ухмыляется так, будто ему действительно весело. Дино трёт лицо, пытаясь прогнать ощущение, которому он не может дать названия – может быть, ностальгия, но рука Сквало вдруг ложится на поясницу.
– Прыгай, – серьёзно говорит он, и Дино открывает глаза. В колено ему тычется тупой нос Ало, и он прыгает, не успев ни о чём подумать. Такого с ним давно не бывало.
– Реборн бы не одобрил, – шепчет Сквало на ухо, когда они уже стоят на площадке. Дино смеётся, обнимая его двумя руками; пряди сами наматываются на пальцы. Это правда смешно, пока он рядом со Сквало.
– Пошли внутрь, – бросает тот, наконец ослабляя объятие. Рёбра перестают трещать, и Дино чувствует, что снова дышит. С каждым шагом Сквало внутрь дома – всё глубже.
В доме по-прежнему убого – грубо сколоченный стол и пара кривых табуретов, вместо кровати матрас поверх деревянных коробок, ржавая печка и алюминиевые кружки. Неизменной обстановке на год больше, итого уже десять. Дино привычно открывает рот.
– Пей чай. Потом потреплешься, – советует Сквало резко, и Дино впервые замечает, насколько замёрз. Пальцы, обхватившие кружку, покалывает, а бок, к которому прижимается Сквало – от щиколотки до самого плеча, – печёт от жара. Они сидят рядом на лавке, опираясь лопатками на холодную гладь стены, и изучают потолок – трещины и толстую, забитую мусором паутину.
Дино отставляет кружку, смотрит, как Сквало встаёт и промывает её водой, прежде чем повесить на крючок. На мгновение кажется, он в дурном параллельном мире, сейчас проснётся и всё будет хорошо.
“Как там снаружи?” – ждёт Дино вопроса. Любой другой бы спросил, но Сквало не интересно. Ему не интересны разговоры, не интересны новости, не интересны даже собственные бои. Ему уже десять лет ничего не интересно.
Дино прочищает горло.
– Тут небезопасно, – выдавливает он в конце концов. Сквало не реагирует. Серый кусок ткани, заменяющий полотенце, елозит по рукам и стирает капли. – Ты меня слышишь?
Кусок ткани летит на стол, свешивается с него грубо обрезанным краем.
– Нет, – отвечает Сквало, закрывая глаза. Это бесполезно, понимает Дино. Где-то в грудине колет сожалением, сначала как тонкой иглой, потом как ножом. Дино встаёт прежде, чем нож успевает вырасти в размерах.
– Останься на пару дней, – предлагает Сквало, бесшумно оказываясь рядом. Его горячее дыхание обжигает кожу над съехавшим воротником.
– Не могу, – хмуро отвечает Дино; в щель между дверью и косяком просачиваются густые лесные тени.
– Но останешься.
Сквало больше не спрашивает. Только добавляет, помолчав:
– Иди сюда, дам тебе свитер, – проявляя нелепую, несвойственную ему заботливость. Дино долго мнёт толстую грубую шерсть в ладонях, облекая вопрос в движение, но Сквало делает вид, что ничего не замечает.
Внутрь не задувает листья, но щедро заносит их запах. Сладкая вонь разложения мешается с пылью и оседает у самого пола. Сквало, набросив собственный свитер так, чтобы рукава свисали на грудь, точит нож. Он тоже кажется пропитанным сладкой вонью и пылью. Дино мысленно отвешивает себе затрещину. Нет, только не он.
Там, откуда Дино пришёл, над городами сгущаются тучи – темнее лесных теней, опаснее челюстей Ало. Дино хочет рассказать, ему нужно, он для этого и появился (десять часов в самолёте, два на поезде и два по два на машине; сидит ровно он только из принципа). Волнение щекочет затылок, мягко колет подушечки пальцев.
Сквало со злостью отбрасывает нож в угол.
– Да говори уже, – рявкает он. В его голосе ничего, кроме раздражения. Усталость валится на плечи – его усталость, – когда Дино достаточно и своей. Она и заставляет встать.
Дино подходит ближе, садится на корточки между коленей Сквало. Так, чтобы его волосы касались щеки.
– Ты не можешь тут больше оставаться, – шепчет Дино едва слышно. Он не поднимает глаз, и в прореху меж ресниц ему видны только подбородок с бледной короткой щетиной и угол рта. Угол дёргается, губы раздвигаются, обнажая оскал.
– Да пошёл ты, – сообщает Сквало самым дружелюбным тоном. Лёгким движением пихает в лоб, и Дино падает на задницу, ударяется копчиком о дощатый пол.
– Я не шучу, – произносит он, морщась. “Бесполезно, – сказал ему Реборн вчера утром. – Он лучше сдохнет”.
– Плевать.
Дино впечатывает кулак в доски рядом со своим же бедром. У него остался один единственный, последний козырь.
– Пожалуйста, – говорит он одними губами.
Сквало хмурится.
– Какого чёрта, Каваллоне?
Дино поднимает взгляд. Его накрывает внезапно: старые, затёртые воспоминания накладываются на реальный облик, картинка рябит и моргает. Чёлка Сквало то отрастает, то становится короткой и рваной; агония, рваная, исходящая кровью рана, просвечивающая сквозь всё его существо, затягивается, превращаясь в грубый рубец. Воспалённый, потемневше-красный. Голова начинает кружиться.
“От переутомления”, – упрямо говорит себе Дино, и никто с ним не спорит.
– Снаружи, – медленно начинает он, отводя глаза; полумрак качается из стороны в сторону, словно побираясь ближе на кривых и коротких лапах, – война.
– И?
В голосе Сквало ни интереса, ни раздражения. Это не тот Сквало, которого Дино знал, не тот Сквало, которого все они знали. Дино на мгновение становится смешно, так смешно, как не бывало с тех пор, как Тимотео умер и потащил за собой Занзаса.
– И мы проигрываем, – заканчивает он, не сдерживая широкую, неуместную улыбку, рвущийся из груди радостный хохот.
Сквало, отклонившись назад, разглядывает его со снисходительным интересом. Потом опускает руку на макушку Дино, больно стискивает пряди.
– А причём тут я? – спрашивает он терпеливо.
Дино смотрит на него, долго-долго. По вискам стекает влага – настолько ему только что было смешно. Больше нет.
– Хорошо, если тебя убьют сразу, – произносит Дино. Он и сам чувствует, как выцветает голос, как пропадают из него все эмоции. “Бесполезно”, – мелькает вновь. – Или хочешь стать подопытной крысой?
Сквало хмыкает; его пальцы выскальзывают из волос, оставляя короткое ощущение тепла.
– Акулой, – просто говорит он. – Мог бы уже и запомнить.
Через секунду равнодушно добавляет:
– Пусть пробуют.
“Вот и всё”. Дино вытягивает ногу, выбивая из-под него табурет. Сквало, приложившийся головой об пол, скалится, приподнимаясь локте. Когда он садится, на его чёрном рукаве остаётся широкий пыльный след.
– Прошло восемнадцать лет, – выдыхает Дино. Сквало хмурится. Замечает:
– Это ничего не меняет, – и тон у него такой, словно он не понимает, о чём они говорят. Или для чего. Дино протягивает пальцы к его рукаву.
– Зачем ты пришёл? – в воздухе повисает “на самом деле”, осязаемое, резкое. Под ладонью Дино – крепкий бицепс, скрытая плотной вязкой горячая кожа.
Дино столько бы мог сказать. Ответить: “У тебя здесь спокойно” или “Ты слишком дорог, чтобы дать тебе умереть”, рассмеяться: “Не мог же я тебя бросить”. Кому угодно другому, только не Сквало.
– Я не знаю, – произносит он, сжимая пальцы. – Просто… должен был?
Улыбка выходит жалкой, Дино знает наверняка. Но Сквало перестаёт хмуриться и добродушно говорит:
– Тебе надо поспать.
Дино будит голос, выдёргивает с поверхности ускользающего сна.
– Ты серьёзно?
Мерные звуки – соприкосновение металла и заточки – не прекращаются ни на секунду. Светская болтовня, разговор о погоде и рецептах булочек с джемом. Дино давит нервный смешок.
– Думаешь, я тебе вру?
Сквало молчит, но в молчании проскальзывает сдержанное – как не похоже на него – “идиот”. Дино вглядывается в темноту, клубящуюся под потолком, и пытается расчленить её на образы.
– Мы не были готовы, – произносит он наконец. Сквало даже не спрашивает к чему. Всё это ясно как день, которого, кажется, не бывает в этих краях – снисходительность к тем, кто моложе, кто слабее тебя. Восемнадцать лет назад Тимотео едва не дал ей себя убить, а они – другие и лучше – теперь были в шаге от того, чтобы не навернуть из-за неё целый мир.
Раздаётся стук – это Сквало откладывает в сторону нож, царапая столешницу кончиком. Тишина, наступившая позже, тяжелеет, давит всем весом, от неё не спасает тонкое колючее одеяло.
– Я по этому миру плакать не буду, – сообщает Сквало.
Дино переворачивается на бок. Просится, колет губы детское “а по мне?”, но он сдерживается и тут же ловит приходящий следом вопрос. “Плакал бы я по нему?”.
Впрочем, он знает и так.
“Да”.
– Я знаю, – вздыхает он. Прибавляет: – У меня ведь нет шансов, да?
– На что?
– Уговорить тебя вернуться.
Носком ботинка Сквало постукивает об пол, словно и правда задумывается. Затем начинает ходить – его шаги звучат то ближе, то дальше, неровно, – пока он не опускается рядом, зажимая собой одеяло. От него пахнет водой и нагретым металлом, его холодная ладонь забирается под футболку, полежав на пояснице, передвигается на лопатки. И шёпот, по сравнению с ней, обжигает.
– Мне некуда возвращаться.
В этом шёпоте всё – всё, с чем он жил последние десять лет. Опустошение, гнев и бессилие, пропасть размером с могилу, отделившая его ото всех, угасающий азарт от сражений. Первые годы Сквало мотался по свету как заведённый, выискивая противников в самых отсталых и захудалых районах самых отсталых и захудалых стран, потом кончились и они. В последние годы все его контакты с внешним миром ограничивались редкими приездами Дино.
Но Дино всё равно возражает, не может не возразить.
– Это неправда, – горло перехватывает, но он упрямо продолжает: – У тебя есть…
Палец Сквало ложится на губы, царапает швом перчатки.
– Я знаю. Ты.
Он прижимается лбом ко лбу, и кожа горячая, словно его лихорадит. Дино слышит как наяву: “Этого не было бы достаточно”, – но Сквало произносит другое, и голос его теперь глух.
– Именно поэтому – нет.
Он резко поднимается с постели, оставляя за собой пустоту, хлынувший холодный воздух. Ощущение сожаления. Понимание.
Дино одёргивает футболку, рубашку и свитер, натягивает одеяло выше, до самых плеч, прячет под него руки.
– Иногда мне кажется, что это не ты.
Сквало не переспрашивает – звякает кружка, тонкой струёй льётся вода, шуршит бумага, – поэтому Дино добавляет:
– Больше не ты. Раньше ты бы рискнул, рвался вперёд. Раньше ты бы смог что угодно.
– Прошло восемнадцать лет, – возвращает Сквало его слова. Он не пытается уколоть, просто сосредоточен и чем-то занят, но укол всё равно чувствуется – неглубокий и скорее обидный. Дино шумно выдыхает. Ему не по себе, это всё равно, что смотреть на толстый шрам, оставшийся от аварии, или культю на месте конечности.
– Если скажешь, что тебе жаль – заберу одеяло.
В тоне Сквало – насмешка, тихая призрачная тень бешеного темперамента. До Дино начинают доноситься запахи – крепкий чай, завариваемая лапша, присыпанная ядрёными специями. Желудок сводит от голода.
– Всё равно слишком поздно, – долетает неразборчивое, едва слышное, скомканное шорохами простыней. Дино знает, что сейчас это не только о Занзасе, но и о себе, о нём, Дино, о них.
Рассвет серый и мягкий, неловкий. Дино, сытый, стянувший свитер и снова замотавшийся в одеяло, сидит на табурете и смотрит в окно. Сквало лежит на постели, не сняв обувь.
– Сколько осталось? – первые слова за прошедшие часы. Они больше ни о чём не говорят, потому что говорить уже не о чем. Дино спросил, Сквало отказал – каждый был в своём праве. Сквало как винтовка со сбитым прицелом, и он знал наперёд – если такую нельзя починить, её выбрасывают, поэтому выбросил себя сам прежде, чем это сделали бы за него.
– Ноль, – отвечает Дино. Свет за это время становится ярче, высвечивая пыль в углах и пропитавший весь дом могильный покой. Дино складывает вместе ладони, зажимает их между коленями. Говорить по-прежнему не о чем, но он не может заставить себя уйти вот так.
– Ты уверен?
Сквало вспыхивает, как сухая подожжённая спичка. Резко садится на постели, зло смотрит из-под упавших волос. С нажимом повторяет:
– Да. Мне не нужен этот мир, Каваллоне, что ещё тебе непонятно?
Собственное тело вспыхивает следом – желанием броситься, коснуться, запомнить вот это живое, горячее, яркое. Прежнего Сквало, проявившегося в нынешнем. Если получится – задержать. Но Дино никуда не бежит; только смотрит, наверное, так отчаянно, что Сквало всё понимает сам. Гаснет моментально, трёт ладонью лицо. А Дино потряхивает, и разом ноют все мышцы – от того, как крепко он себя держал.
Осталось последнее, финальный аккорд расстроенного – сложно сказать чего. Дино кажется, они вместе не тянут даже на захудалое пианино.
Сквало должен сказать: “Уходи”. Дино забыл, что Сквало редко играет по правилам.
– У вас все получится, – роняет тот. Тон его выравнивается, наполняясь скупыми красками, спокойствием недвижимой озёрной воды. – У тебя все получится.
Жёстко, с нажимом, “тебя”.
Дино прикрывает глаза. Вот оно – то, за чем он пришел. Уверенность. Он смеётся – легко, безоблачно и совсем не фальшиво. И не вздрагивает, когда Сквало подходит и обнимает его со спины. Губы касаются виска, будто ставят точку.
– А теперь – иди.
Это несложно: выскользнуть из рук, открыв дверь, задохнуться от щемящего, сладкого – воздух поутру другим не бывает, – дойти до края. Всё, что ему надо сделать дальше – повернуться и спуститься вниз по верёвочной лестнице, не сломав себе шею. Но он сможет, ведь Сквало сказал.
В глазах на секунду темнеет, нога нашаривает под собой пустоту. Дино в красках представляет кровь на траве, неестественно выгнутое тело, когда его резко дёргают за руку. Глаза у Сквало смеются, улыбка – старый, привычный оскал, а пальцы держат запястье так крепко, словно Дино не стоит уже ровно, а висит над пропастью.
– Но если не будет получаться, – говорит он, и Ало появляется рядом с ним, как всегда устрашающая и прекрасная, в два счёта перенося их на землю, – ты всегда знаешь, как меня найти.
@темы: ангст\драма, DS team
Команда: Первое поколение
Тема: ангст/драма
Пейринг/Персонажи: Джи/Джотто, Асари Угецу, Алауди, Лампо, Наккл, Деймон Спейд, Елена, Козарт, ОЖП
Размер: 12 069 слов
Размер оригинала: 13 544 слова
Ссылка на оригинал: The Balance of Devotion by metisket
Разрешение на перевод: запрос отправлен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Дисклеймер: переводчик ни на что не претендует
Саммари: Джотто пытается спасти мир, а Джи — спасти Джотто от него самого
Предупреждения: повествование от первого лица, немного мата
Примечания: действие происходит около 1875 года
— Мы сможем навести здесь порядок, Джи. Взгляд Джотто острый и решительный, лицо серьезное и обеспокоенное. Он стоит на фоне пустоши, каменистых холмов и выцветшего голубого неба, и свет окутывает его, цепляясь за волосы и делая глаза ярче. Мой Джотто, храбрый, прекрасный и упрямый.
Очень, очень упрямый.
Еще ничего даже не началось, а я уже знаю, чем все закончится. И от этого аж выть хочется.
Когда ты рядом с человеком с самого детства, в конечном итоге знаешь о нем все. Действительно все, хорошее и плохое. Времена, когда он прятался в подвале и отказывался выходить оттуда из-за обоссаных штанов, но и случай, когда я упал в озеро и чуть не утонул, а он спас меня. То, о чем мы никому не рассказываем.
Все эти мелочи, известные нам друг о друге, не такая уж тайна. Они просто часть нашей жизни, слишком глупые и давние, чтобы о них стоило говорить, и все-таки важные для нас.
Я знаю Джотто и именно поэтому понимаю, насколько опасно для него это место.
Мы в Лукании, в гостях у его двоюродных братьев, а Лукания в первую очередь славится бедностью. Братья Джотто живут в пещере вместе со всей своей живностью, каменный век какой-то, чтоб его. Матера, так называется их город. На расстоянии он даже кажется красивым. Но вблизи замечаешь грязь, болезни и умирающих детей, удушливый малярийный жар. В Лукании крестьяне почитают бандитов за героев — не потому, что те как-то им помогают, а потому что от них никто не дождется помощи. Крестьяне, может быть, не в выигрыше, но ничего не теряют.
Когда терять нечего — легче.
Лукания — место, где к доброте относятся с подозрением и уважают лишь непокорность. Люди сражаются с землей, даже понимая, насколько это бесполезно, и умирают, как животные, но никогда не сдаются. Они не хотят оказаться у кого-то в долгу — для этого нужно доверие, но оно слишком напоминает надежду. А надежда жестока. Они точно знают, как обойдется с ними мир. Так что никакой надежды. Никакой мечты. Никакой лжи.
Нельзя было пускать Джотто сюда, братья там или нет. Мы и сами не благородных кровей, но хотя бы выросли в Неаполе. Тоже не рай, но в портовом городе, по крайней мере, осознаешь, как велик мир.
Лукания же не видит ничего, кроме себя. Тяжелая жизнь, ранняя смерть, скупая земля — все, что они когда-либо узнают.
— Люди не должны жить так, — заявляет Джотто.
— Говоришь, как последователь Гарибальди. А ты в курсе, сколько раз этого парня вышвыривали с континента? — Мое замечание, конечно, никак не поумерит пыл Джотто, засранец всегда делает только то, что хочет. Но я просто обязан высказаться, выполняю долг лучшего друга. И оставляю за собой право сказать «ну я же говорил», когда мы окажемся по уши в дерьме.
Джотто улыбается, кто б сомневался.
— Я не собираюсь вести себя настолько... громко, как Гарибальди. Зато я не похож на Нинко Нанко.
Сразу перескакивает от борца за свободу к разбойнику, слыхали? Сложно с ним.
— Ну да, не похож пока что. Только ничем хорошим это не кончится, вот о чем речь.
— Джи. Все будет хорошо.
— Не будет. Ты собираешься создать банду — чем, по-твоему, это может закончиться? Дурацкая идея. Вспомни последний раз, когда я говорил, что ты поступаешь глупо.
— Нам тогда было по двенадцать лет, это не считается.
— Ну да, нам было по двенадцать, ты прыгнул с крыши и сломал ногу, ничего не изменилось.
— Там была кошка.
— Помню. Кошка, которая убежала, пока ты пытался поймать ее со своей по-идиотски сломанной лодыжкой. Так вот, все по-прежнему. Кошке не нужна твоя помощь, Джотто. Не забивай себе голову.
— Козарт говорит...
Так и знал, что рано или поздно дойдет до Козарта.
— Козарт считает, что я могу это исправить. Что я могу помочь, понимаешь? Власть слишком коррумпирована. Если я могу стать сильнее и сделать жизнь этих людей немного легче, разве я не обязан попытаться?
Все ясно, Козарт. Неплохой парень, да и в драке полезен, но он знает нас не так давно и не настолько хорошо. А кое-что ему следовало бы уяснить, прежде чем открывать рот: не надо говорить такую хрень Джотто.
От ответов, которые приходят в голову — «Да? Ну так не Козарту приходится с тобой жить» или «Это место в полной жопе, что бы ты ни делал» или даже «Я знаю тебя всю свою жизнь и говорю: ничего не выйдет», — мало толку.
— По-моему, он ошибается, — в конце концов, останавливаюсь на этом и да, я был прав, не работает.
Джотто отвлекается от холмов и впервые за весь разговор оборачивается ко мне. Под его взглядом каждый раз будто купаешься в солнечном свете. Кто-то должен прибрать его к рукам, пока он случайно не захватил мир.
— А я думаю, что он прав.
Джотто хороший человек, смелый. Он гораздо лучше меня, и я бы умер за него, не сомневаясь не секунды. Но самомнение у него зашкаливает.
— Отлично. Просто не забудь потом, я говорил, что это бред.
Он усмехается.
— Вижу, ты носишь с собой лук.
— Заткнись.
Я привык к пистолетам. И они меня полностью устраивают, я их понимаю. Но Джотто, который никогда не довольствуется имеющимся, не нашел ничего лучше, как подарить мне лук. Он был так невыносимо горд собой в этот момент, что меня дернуло обозвать это возвратом к пережиткам прошлого и отказаться им пользоваться. И вообще, на кой черт он пытается забрать у меня мои пистолеты?
Но тогда я не знал, каким возмутительно крутым был тот лук. А откуда мне было знать? Ничего подобного раньше не существовало. Его сделал асоциальный маленький монстр, друг Джотто — просто Пьетро, без какой-либо фамилии. Пьетро — гений во всем, касающемся оружия, он ежедневно воплощает в жизнь невозможное. Никаких шансов предугадать, что он выдаст в очередной раз. Подозреваю, именно поэтому его семья отреклась от него.
— Но Джи, я рад, что он тебе нравится!
— Ты знаешь, что мне он нравится, придурок. Лучше дальность и прицел, точно не рванет у меня в руках — и если бы ты сразу сказал об этом, когда…
— Насколько помню, ты клялся, что никогда им не воспользуешься.
— Это было…
— Никогда! «Что я, по-твоему, варвар какой?» — так ты сказал. И только из любви к тебе я не стал отвечать на этот вопрос.
Я только вздыхаю. Фактически, я проиграл этот спор еще до того, как он успел начаться. Я не смог переспорить Джотто ни разу с тех пор, как нам исполнилось по десять лет. И, возможно, тогда же принял это как данность.
— Ну, ладно, хорошо, что ты хочешь услышать? Вот такой я непостоянный.
— Джи… — теперь он смеется. — Ты сделал татуировку на пол-лица.
— А это здесь при чем?
— Не похоже на поступок непостоянного человека.
— Любой идиот может напиться и сделать дурацкую татуировку.
Джотто печально улыбается, он знает, как все было на самом деле.
— Ты был трезв. В любом случае, сомневаюсь, что это твое единственное бесповоротное решение. — И добавляет с собственнической радостью, от которой слабеют колени: — Я тебя знаю.
Вдоль и поперек — да, он знает. Но это работает в обоих направлениях.
* * *
Моя татуировка из тех, что делаются на память. Думаю, вполне традиционная штука в определенных кругах. Несчастные ублюдки, которые знают слишком многих мертвецов и хотят быть уверены, что не забудут самых важных из них.
Упрощая ту запутанную историю: жил-был парень, он решил, что мой папаша обдурил его с земельным наделом, и спалил наш дом, а единственным, кто смог выбраться, оказался я. На самом деле, такое не забудешь. Все-таки, кажется, я задолжал кое-что и моей семье, и огню.
Я не виню в их смерти огонь. У огня не было злого умысла — только у того мудака, который его зажег. Огонь не мог пойти против своей природы и не убивать моих родителей и сестру, как не мог помешать моему побегу. Своей жизнью я обязан природе огня, вот какой смысл татуировки. А еще в том, что у меня есть должок к сукину сыну, убийце моей семьи.
Поэтому он мертв.
После этого я на многие годы превратился в настоящего дикого кота. Джотто может сказать, что я с тех пор мало изменился, но, поверьте, все далеко не так плохо, как раньше.
Потеря почти всех любимых в двенадцать лет творит с тобой странное. У всех по-разному, конечно. Что до меня, я всегда имел склонность к насилию, неприязни к каждому встречному, и когда все дорогие мне люди, кроме Джотто, умерли… да уж. Что теперь могло меня остановить? Мои родители хотели, чтобы в случае чего я перебрался к родственникам в Калабрии, которых даже не видел никогда. К черту. Если родителей настолько интересовало мое воспитание, думаю, им не стоило позволять себя сжечь.
Да, так не честно. А что вообще честно?
После гибели семьи мое отношение к новым знакомым стало совершенно безумным. Мне представляли кого-то, и первым делом я прикидывал, как скоро он помрет. Судя по моему прошлому опыту, очень скоро, верно? Так что просто не имело смысла привязываться к этим придуркам. Они только и способны, что сдохнуть.
Допустим, это я перерос.
Странно, но, несмотря на это, я привязался к Джотто, как будто мне никогда в голову не приходило, что он тоже может умереть. Единственный человек в мире, в способность которого выжить я верил. Мысли о том, чего бы я натворил, если бы с Джотто тогда что-то случилось, до сих пор сводят меня с ума.
Я потерял счет своим убитым в четырнадцать лет, так что я ничем не лучше людей, против которых собирается выступить Джотто. Я, наверно, даже хуже. Они, по крайней мере, убивают ради денег; я же просто не видел причин не убивать. Понятия не имею, как Джотто с этим мирился.
Тем не менее, он мирился. Я пропадал месяцами, потом посреди ночи залезал к нему в комнату через окно, весь в крови, провонявший дымом, и он возился с тем, что от меня осталось. Его родители тоже проявляли удивительное терпение к моей придури, хотя у них причин на это было и того меньше. Я был именно тем дурным влиянием, которое нормальные родители видят в кошмарах.
Но это если предположить, что кто-то может повлиять на Джотто, чего на самом деле никому не удавалось — видимо, кроме чертова Козарта, мать его за ногу. Возможно, родители Джотто просекли это быстрее меня и поэтому не беспокоились ни из-за каких бешеных друзей-маньяков, с которыми он водился.
Вот и вся история. Джотто спас мне жизнь, когда мы были детьми, и с тех пор я принадлежу ему. И сукин сын тоже об этом знает. Он делает вид, что это не так, а может быть, и правда обманывает себя, но на самом деле он знает. Джотто уверен, что я последую за ним, куда бы он ни пошел. Теперь даже не утруждается проверить.
Это покоряет и бесит одновременно. Но такова уж жизнь с Джотто в двух словах.
Поэтому, когда он начинает собирать вокруг себя опасных психов, что делаю я? Правильно, я улыбаюсь и говорю: «Добро пожаловать». Вот так.
Ладно, не всегда. Вот так смотришь на себя и не можешь понять, когда все пошло не так. Разумеется, я вижу, где именно подстерегают опасности, но не могу точно определить момент, когда стало чертовски странно.
Опасный псих номер один — японский чудак с флейтой, который, кажется, приехал сюда изучать итальянскую культуру или что-то вроде. Наверно, участие в заговоре с целью подрыва или свержения власти — самое то для знакомства с итальянской культурой.
Этот парень, должно быть, улизнул из Японии, как только подвернулась возможность, легальная или нет, а то и того раньше. Вы бы удивились, но он носит старомодную японскую одежду. К чему это вообще? Всегда очень вежливый и обходительный, он, как кровожадный дикарь, режет помешавших ему чем-то людей, а между делом играет на своей чертовой флейте.
Честно говоря, не люблю его. Но Джотто хорошо разбирается в людях — по крайней мере, так он сам говорит. Он считает мою неприязнь ненадежным критерием, потому что мне вообще никто не нравится.
Что тут сказать? Большинство людей никудышны по своей сути; вот почему мир в такой жопе. Я сам такой же, поэтому знаю, о чем говорю. Ошибки быть не может.
Так что да. Угецу — чудак с флейтой. Знаете, почему я смирился с его присутствием? Он смотрит на Джотто с фанатичным блеском в глазах. Безрассудной, слепой верой. В принципе, тут мы одинаковы. Если нам приходится оставаться один на один, мы говорим о Джотто и ни о чем кроме Джотто, и все идет неплохо, пока никто не упоминает о флейте.
Затем Лампо — друг двоюродных братьев Джотто, живущих в Помпеях. Он такой же странный, как эти двоюродные братья. Кажется, его отец — землевладелец, что бы оно ни означало. В случае Лампо это, похоже, проявляется в отличном умении рыть норы, чтобы в них спрятаться.
Я собираюсь пойти дальше и сделать широкое обобщение, сказав, что люди, которые устраивают ловушки в собственном доме, не в своем уме. Но, может быть, так и задумано; из всех областей, которые теоретически составляют нашу новую страну, жители Сардинии кажутся самыми странными. Посреди всех атак, вторжений и непредсказуемых смен власти эти ребята, похоже, коллективно двинулись умом.
Так что, возможно, это особенность сардинцев. В смысле, вдруг они все устраивают ловушки в домах и генерируют электричество из своих тел.
Хотя что-то сомневаюсь.
Хуже другое: кровожадный японский флейтист и истеричный электрический ребенок — наименее нервирующие из так называемых хранителей.
Джотто сумел завербовать священника. Боксера, который убил какого-то парня, а потом стал священником, если точнее — все, что вы не хотели знать о римской католической церкви. Джотто в курсе, как я отношусь к священникам, — почти так же, как к полиции и правительству, но об этом позже. «Он мой старый друг», — говорит он, но черта с два. Я его не знаю, так что близким другом он быть не может. Джотто небось познакомился с ним, закупаясь в бакалейной лавке, и решил, что они приятели навек. Он уже не первый раз так делает.
Священник. Просто невероятно.
Я верю в бога, правда. Но моя вера ближе к вере крестьян. Они ничего не ждут от своего бога, кроме искры жизни, смерти, как освобождения, и череды наказаний между ними за проступки, которых никогда не поймут и не смогут избежать. Вот в такого бога я верю и боюсь его — все как надо. Бог вулканов, пожаров и землетрясений с черной Мадонной за спиной. Я ничего не прошу у этого бога, слишком опасно.
Моя вера невозможно далека от старикашки в Риме, который живет припеваючи и утверждает, что говорит с Иисусом. Рим. Страна в стране. Нет, даже Африка кажется ближе; Рим вполне можно считать отдельной, мать его, планетой, если вы спросите мое мнение.
Но меня никто не спрашивал. И теперь у нас есть свой собственный католический боксер-священник, которого к тому же зовут Наккл. Всегда просит у своего бога разное — мира, счастья, удачи. Всегда просит слишком многого, и серьезно меня этим напрягает. Столько нытья может принести несчастье. Священники вообще приносят несчастья.
Джотто. С ним невозможно жить и невозможно представить себе жизни без него. Священник, ну твою ж мать.
А потом, будто чтобы превзойти самого себя, Джотто находит шпиона. Чертова шпиона.
— Джи, — Джотто сияет, гордо указывая на хмурого и явно скучающего белобрысого маньяка. — Это новый член нашей семьи.
— А ты что такое? — спрашивает маньяк, вертя на пальце наручники и глядя на меня, будто сожрать собрался. В буквальном смысле. И что это блядь за вопрос вообще?
— Я — его пес, — отвечаю, мотнув головой в сторону Джотто. Правда, как ни печально. А кроме того, заставляет людей чувствовать себя неловко, забавно получается.
Ладно, это вызывает неловкость у нормальных людей. Парень с наручниками только кивает, как будто, ну не знаю, такой ответ в порядке вещей. Он ловит наручники одной рукой, зевает и перестает обращать на меня внимание, словно я и вправду собака.
Он придурок, или считает это смешным? Или и то и другое?
— Это Алауди, — представляет его Джотто, искренне и радостно. — Раньше он руководил разведкой, но теперь согласился работать с нами.
Отличная манера не уточнять, чьей разведкой. Сложно сказать, глядя на Алауди. Франция, Пруссия, Австрия? Может быть любая страна. И что же случилось, а? Выгнали за дурацкое чувство юмора?
Без разницы, он — шпион.
Шпионы. Худшая из возможных смесь правительства и полиции. Скользкие, пронырливые, лживые — все они такие.
— Терпеть не могу шпионов. — Думаю, стоит разобраться в наших отношениях с самого начала. Он делает вид, что не слышит, стоило догадаться. Потому что собаки не разговаривают, так? Ха-ха, мудак.
— Джи не одобряет коррумпированность правительственных чиновников, — объясняет Джотто, как будто шпионы стоят дипломатических усилий.
— Коррупция — не вина организации, — говорит Алауди. — Это вина отдельных лиц.
Наглая ложь, о чем я ему и сообщаю, но, как вы знаете, собаки не умеют разговаривать. Ну раз уж он хочет поиграть… я начинаю рычать на него.
В ответ он усмехается, а Джотто забавно давится воздухом от удивления. Приятно, когда план срабатывает.
— Я наказываю коррупцию, — заявляет Алауди, словно пытаясь меня переубедить. Но ни черта у него не получится.
— Алауди боролся с коррупцией по всему миру, — говорит мне Джотто. — Я пытаюсь убедить его, что будет эффективнее объединить наши усилия в одной стране.
Алауди пожимает плечами. Полагаю, ему плевать, с кем работать, пока у него есть стабильный запас людей, которых можно заковать в наручники. Что совершенно нормально с его точки зрения, я уверен.
Хотел бы знать, где Джотто находит таких людей?
Последний и самый худший — Деймон Спейд. Нет, вру, на самом деле все-таки Елена, Спейд просто пришел с ней за компанию. Елена идеалистка с безумным взглядом и масштабными планами по исправлению мира. По сути она тот же Джотто, только богата и женщина, и мне легко с ней общаться. Проблема в том, что она пришла не одна, проблема в Спейде — ее правой руке, исполнителе, ее инструменте для воздействия на мир. А она, в свою очередь, — центр его вселенной, воплощенный нравственный идеал. Она — все для него. Богатый мальчишка думает, что он предан делу угнетенных, но на самом деле он предан Елене, а вот она — делу угнетенных.
Пожалуй, между нашими жизнями можно провести одну-две параллели. И да, с Угецу мне некомфортно, Лампо и Алауди утомляют, а Наккл бесит, но Спейд? Он как трагедия, которая только и ждет случая, чтобы произойти. К тому же, самое последнее, что нужно этой разношерстной толпе — второй я.
Жаль, что этот аргумент никак не доходит до Джотто.
Любовь — прекрасная мотивация, так? Но люди любят по-разному, и если парень, скажем, чертов психопат, возможно, лучше, если он тебя ненавидит.
Спейд меня беспокоит. Черт бы его побрал!
* * *
— Джотто. Я не хочу показаться... взволнованным или что-то вроде того, но у тебя голова горит.
— Ох. Ох! Правда?
— Мне нравится, что тебя это удивляет.
— Я хотел показать тебе свои перчатки.
— Ага, мило. Кстати, на них тоже огонь. Как на голове.
— Новое изобретение Пьетро и Талбота. Пули предсмертной воли. Если в тебя выстрелят такой, то...
— Ты позволил Пьетро стрелять в тебя во имя науки? Я все правильно понял? А то мне показалось, именно это я только что услышал.
— Он тщательно все проверил перед тем, как...
— На ком? Крысах? Собаках? Крестьянах? Вот дерьмо, это были крестьяне, так? Я же говорил тебе не выпускать этого полоумного сукина сына из его подвала!
— ... Тем не менее, если в тебя выстрелили пулей предсмертной воли, то ты возрождаешься с решимостью сделать то, что...
— Ты сказал возрождаешься?!
— Ну, это только технически похоже на смерть.
— Так, где сейчас Пьетро?
— ... Нигде. Ушел. Исчез. Не смей — Джи, нет, ты не можешь его убить, мне он нужен!
— Он тебя застрелил!
— Я стою прямо перед тобой!
— Твое пламя погасло. Это что, какая-то метафора?
— Если ты только... нет, это не метафора. У меня не хватает выносливости поддерживать его дольше. Пока что.
— Значит, все-таки метафора.
— Знаю, тебе не нравится, что я позволил в себя стрелять, Джи, но я же предупреждал, так что не начинай теперь.
— Да, точно. Так как ты там собрался тренировать выносливость?
— Ох... думаю полазать по скалам. Я собираюсь навестить Козарта в Мете, там есть несколько неплохих утесов над морем.
— Да ты издеваешься!
— И да и нет.
— И тебе обязательно нужен Козарт, так?
— Подскажи, что не так с Козартом? Тебе слишком многое не нравится в людях, я уже не могу все упомнить.
— Он сделал себе кольцо со щупальцами. Такое ничем хорошим не заканчивается.
— Это самая... ладно. Я возьму тебя с собой, если хочешь.
— Ну разумеется, я еду с тобой, придурок. И если ты разобьешься в лепешку на своих скалах, прыгну следом. Если ты умрешь, умру и я. Это будет на твоей совести.
— Джи. Не надо шантажировать меня своей безопасностью.
— Джотто. Не лезь ты на эти чертовы утесы.
— Я должен.
— Ну конечно. Думаю, мы все просто делаем то, что должны. Как будто все не было изначально твоей идеей. А даже если и было, твои идеи ведь всегда великолепны, разве нет? Кстати, раз уж зашла речь, я уже говорил про твой великолепный плащ?
— Если ты имеешь в виду, не издевался ли ты над ним каждый раз, как видишь... да. Да, об этом ты позаботился.
— Он ужасно пафосный. То есть, отличный боевой плащ. Есть в нем что-то гениальное.
— Спасибо на добром слове, человек с татуировкой на пол-лица.
— Эй, ты говорил, что считаешь ее сексуальной.
— Не в этом дело.
* * *
Джотто — мечтатель, провидец, способный видеть картину целиком. Так что мне остается быть практичным парнем, и, думаю, мы оба догадываемся, кто из нас вытянул короткую соломинку.
Именно моя работа — выяснить, кто они и на что годятся, все эти счастливчики, собранные Джотто. Именно моя работа — сделать их полезными. Как и обеспечить им крышу над головой и еду.
Я еще слишком молод, чтобы быть матерью шести взрослых мужчин. Ладно, пяти. Елена пасет Спейда вместо меня, уже что-то.
Не считая бытовой ерунды, это не так плохо. Мне нравится лучше узнавать людей, изучать их реакцию и боевые способности — не в последнюю очередь потому, что для этого есть один быстрый и простой способ.
Пьяная драка.
Шаг первый: едете куда-нибудь, где вы никого не знаете и куда больше никогда не собираетесь. Например, Апулия. Кто, черт возьми, вообще ездит в Апулию? Точно не я, мне хватило отпуска в Луканию. Шаг второй: найти место, куда люди ходят выпить, и затаиться там, пока хорошие мальчики не разойдутся по домам. Шаг третий: выяснить, кто тут местная знаменитость. Шаг четвертый: крикнуть что-нибудь оскорбительное о его мамочке и врезать ему по морде.
А остальное пойдет само собой.
Угецу, благослови его бог, не убивает в обычной потасовке. Он, конечно, сразу вырубает всех в пределах досягаемости и все время смеется как подонок, но ничего такого, от чего люди не смогли бы оправиться. Из чего делаем вывод: Угецу не настолько безумен, как казалось поначалу, а парни, которых он прирезал на моих глазах, похоже, были настоящими выродками. В общем, все отлично. Он крут, спокоен и всегда по непонятным причинам счастлив. Может быть жутким и смертоносным, когда надо, и он любит своего босса. Он даже не очень часто во время нашей поездки играет на флейте, о чем, я, признаться, беспокоился. Хороший выбор, Джотто. Я верил в тебя, красавчик, правда верил.
Священник тоже выносит всех на раз, правда, в рамках какого-то собственного правила трех минут — не спрашивайте... просто не спрашивайте. А после стоит над стонущими телами, рассказывает, как ненавидит насилие, и советует им покаяться, исповедоваться и обратиться к Богу. И дальше в том же духе. Хотя в целом эти песни с плясками раздражают до зубовного скрежета, не могу отрицать, что он полезен. Ладно, он полезен три чертовых минуты, после которых он просто балласт, но он очень, очень полезен эти три минуты.
У него есть дурная привычка волноваться из-за нас с Джотто, а это прискорбно. Для него. Что до меня, эй, я из тех, кого такие шпильки со стороны духовенства только забавляют. А Джотто просто делает вид, что не замечает, в своей привычной витающей в облаках манере.
Новизна по-своему интересна. Никто раньше не пытался встревать между мной и Джотто. Просто, понимаете, нас знают достаточно хорошо, и окружающие настолько любят Джотто, что на него не распространяются никакие правила. В общем, с одной стороны, люди знают, что Джотто огорчится, если попытаться нас разлучить, а огорчать его не хочется никому.
А с другой — они в курсе, что я убивал и за меньшее.
Да, мы постоянно натыкаемся на притворно наивные взгляды, стоит только обернуться. Люди такие милые, делают вид, будто ни о чем не догадываются. «Они близки как братья!» — говорят. Каждый раз интересно, что же у них за братья такие.
Но Наккл не останавливается перед чем, вечно пытается пробить лбом стену. По крайней мере, у него забавная манера начинать разговоры на эту тему. Не просто грех, а гораздо хуже — как-то так, я не до конца понял, что именно. Думаю, мы раздвинули границы его мировоззрения. Бедняга.
А еще он молится за нас, и вот это уже беспокоит. В последнюю очередь мне надо, чтобы кто-то надоедал Богу от моего имени. Всего лишь вопрос времени, когда нас обоих поразит молнией.
Кстати говоря о молниях, возможно, это моя паранойя — это практически наверняка паранойя, — но иногда мне кажется, что у Лампо есть именно то, что нужно священнику. Даже не знаю, надеяться на то, чтобы я оказался прав — это было бы весело, — или на ошибку, потому что, черт, Наккл запаникует и расстроит Лампо, который тогда поубивает током всех нас, даже никакого Бога ждать не придется. В любом случае, это будет на совести Наккла.
Лампо действительно самый страшный в драке, потому что сам пугается больше всех, а испугавшись, реагирует слишком бурно, в результате даже у случайных свидетелей дым валит из ушей. Выходит очень неловко.
Кстати, мелкий наставил ловушек у себя дома. Просто к сведенью.
Ну да ладно, если он будет и дальше относиться к каждой ерунде, как к бою насмерть, мы придержим его в резерве, пока не настанет время для такого боя. Без проблем.
А теперь об Алауди. У Алауди душа ловчего сокола и, как сокол, он верен только одному человеку. Не похоже на мой — или Спейда — стиль преданности, скорее сдержанная лояльность одинокого хищника. Не то, что мы, прирученные людьми звери, способны понять.
Убить для Джотто — всегда пожалуйста, утешить — никогда.
Поместите Алауди в нестабильную ситуацию, и он будет избивать людей и пристегивать их наручниками к мебели, пока ситуация снова не станет стабильной. А потом уйдет со скучающим видом.
Вывод: Алауди полезен, хоть и чертовски странный.
Еще остается Спейд. В какой-то степени моя трусость, но я не хочу знать, что он будет делать во время драки в отсутствие Елены, а втягивать ее в драку я не могу. Не знаю, чего я опасаюсь больше: что ее ранит, или что она устроит всем разнос. В любом случае, я этого не выдержу. У меня тонкая душевная организация.
Вместо драки я повез Спейда навестить двоюродных братьев Джотто в Матере. Так себе вышло развлечение. Ни одна из иллюзий Спейда не действует на них, даже самых младших. Они просто наблюдают за ним, игнорируя или действительно не замечая столбы огня, вздымающуюся землю и грозные волны. А потом оборачиваются ко мне с усталыми, измученными глазами. Так следят за приближением грозовой тучи, готовой смыть всю сделанную за день работу. Почему, спрашивают эти глаза, зачем ты привез нам это? Что мы сделали, чтобы заслужить такое? Чертовски страшно смотреть на любого из них, особенно на детей.
Не зря Джотто и Козарт подбирали названия для наших способностей, учитывая, на какие стихии они похожи для тех, кто их не имеет. Неудержимые, непостижимые, неизбежные. И по всем этим причинами — не вызывающие интереса. Просто ни к чему интересоваться этим. Лучше закрыть глаза, терпеть и надеяться, что со временем оно уйдет.
Отсутствие реакции действует Спейду на нервы как ничто другое. Видимо, не может он работать без охов и ахов. Не устаю ему удивляться.
И все-таки в этом путешествии я узнал о Спейде кое-что, порадовавшее меня: я смогу с ним справиться, если до этого дойдет. Я видел, как работают его туманные фокусы, видел сквозь них. Печальная правда в том, что я не сильно отличаюсь от братьев Джотто с их жуткими мертвыми взглядами. Все мы встречали слишком много дерьма, просто дохрена, и мир никогда не делал нам одолжений. Мы не тратим время на поиски чудес.
* * *
Их десять, нас — семь. Их десять, они крупнее нас и действуют согласованнее, а еще они хорошо знают эти места. Именно поэтому мы окружены.
Далеко не самый блестящий план атаки Джотто. Видимо, ему стоило прочитать те моменты из «Искусства войны» и «Государя» или любой другой книги по стратегии боя, в которых говорится о том, как критично важно знать местность.
Теперь уже поздно, наверное. На этот раз поздно. Но я знаю, какое чтение перед сном будет у Джотто на ближайшие месяцев шесть.
Впрочем, не все так плохо. Во-первых, они слишком самонадеянны и не понимают, насколько безоружны перед нами. Во-вторых, у меня есть Угецу слева, Алауди справа, Наккл и Лампо с флангов, то и дело ускользающий из вида Спейд, мы спиной к спине с Джотто и мы готовы начать всю эту заваруху со «свободой для всех» с парней, которых я всегда ненавидел.
В такие моменты я действительно понимаю красоту светлого будущего, которое видит Джотто. Правда. Мне просто хотелось бы, чтобы он выбрал более подходящую площадку для боя, вот и все.
— Иди, Лампо.
— Но Джи, я не могу, я...
— Шевелись, пока я тебя не уебал.
Он бросается в атаку, завывая, как привидение. Уверен, это от страха. Но Лампо — живое доказательство того, что испуганный человек способен на многое.
Одно удовольствие смотреть на лица наших врагов, когда до них доходит. Правильно. Этот орущий, мечущий молнии истерик бежит прямо к вам, и он даже сам не знает, что собирается делать.
В данном случае нашим врагом оказался Джованни ди Альберто, я хотел прибить эту суку с тех пор, как мы были детьми. Он один из тех мучающих собак мелких гаденышей, которых стоит уничтожать, прежде чем у них появится шанс вырасти. К сожалению, он вырос. Вырос достаточно, чтобы ранить Джотто, когда нам было пятнадцать — уже даже не помню, почему. Должно быть, он встал между Джованни и тем, на что тот положил глаз. Деньги, которые тот собирался украсть? Собаку, которую собирался пнуть? Маленьких детей, которых собирался покалечить? Могло быть что угодно.
Главное, он ранил Джотто. Не бывает, чтобы человек, ранивший Джотто, остался в живых, не в моем мире. Мне не нравится, как долго приближался день расплаты.
Но теперь осталось совсем немного.
Лампо выносит близнецов Пироццо, делая отличную дыру в окружении и нанося довольно неприятный удар по их боевому духу. Остальные сдвигаются теснее, но атаковать Лампо не осмеливаются. Мудрое решение.
— Наккл, слева от тебя Сальваторе Эспозито. Он тоже бывший боксер. — А еще он нормальный в общем-то парень, которому просто не повезло связаться с мудаками. Наккл никого больше не убивает — религиозные заморочки, думаю, — так что подходящий для него противник.
Наккл тоже так думает — он по-ребячески улыбается мне.
— Понял! — кричит и бросается вперед, простой и радостный. Я правда не знаю, почему так выходит, но невозможно не радоваться за этого идиота, когда он такой счастливый.
Остальные выбирают именно этот момент для атаки, так что больше распределить противников не удается, ну да ладно. Джованни сразу направляется к Джотто, тут без сюрпризов, а его подельник идет ко мне. Я бы и сам выбрал такой расклад.
Мы все знаем друг друга. Старые друзья, можно сказать. Доставшийся мне противник — Роберто Морена; я убил его отца. Того самого, который сжег мой дом вместе со всей семьей. Между нами целая маленькая история, и она должна разрешиться рано или поздно.
Мы начинаем наш обычный обмен любезностями. «Ну как, Робби, считаешь, сегодня хороший день, чтобы умереть?» — «Считаю этот день подходящим, чтобы пристрелить психа, убившего моего отца, так подойдет?» — «Твоего отца! Ага, помню того типа. Просто душка, правда, ревел, как девчонка, когда я выбил ему зубы». — «Не смей говорить про моего отца». Ну и так далее. Предсказуемо и в чем-то успокаивающе.
В конце концов Робби надоедает трепаться, и он достает пистолет, а значит, теперь все всерьез. До этого нам не позволялось быть серьезными — мы всегда сдерживали себя тем фактом, что наши боссы официально не враждуют. Но, к счастью для нас, сейчас ситуация изменилась. Вызов брошен.
Сегодня я использую лук, потому что его мне дал Джотто, а это в первую очередь его бой. Я даже не взял с собой пистолеты и теперь жалею, с ними схватка шла бы на равных. А с луком все заканчивается, едва успев начаться. Робби стреляет в меня из пистолета — удобный в ношении, паршивый прицел, хреновая дальность, — и я отвечаю залпом из лука.
И — бабах — он мертв, все кончено, кровь повсюду. Совсем никакого удовлетворения, если учесть, как долго я ждал. Проблема ужасного оружия Джотто: оно лишает бой азарта. И все-таки я не настолько сумасшедший, чтобы затягивать схватку только потому, что у меня есть такая возможность. В отличие от одного хранителя облака, я не играю с едой.
Кстати говоря о нем, поразительно, но этот человек совсем не проявляет задатков шпиона. Те никогда не наслаждаются дракой. Как его вообще занесло в их клику — загадка века.
Он взял на себя двоих и, конечно, держит все под контролем. Кроме того, он прибьет любого, кто вмешается в его бой.
Еще двоих уже успел уложить Угецу — готов поспорить, ему потребовалось секунд тридцать, не больше, — а теперь, как и я, бродит вокруг, высматривая, не нужна ли кому помощь.
Проверяю противников Угецу. Он не убивает, если у него нет на то личных причин, и иногда я прибираюсь за ним. Например, он бы оставил Джованни в живых, потому что ничего о нем не знает, и мне пришлось бы добить его, пока он в отключке, а это всегда неприятно.
Но, к счастью, сегодня мне не надо убивать бесчувственные тела. Всего лишь мелкие сошки, которые не несут ответственности, они могут жить.
Тут все улажено, так что самое время угомонить Спейда.
Кошки, когда не голодны, калечат какую-нибудь мелкую зверушку и наблюдают, как она ползает вокруг, страдая и истекая кровью. Если у них появляется настроение, они в конце концов убивают ее. В противном случае, им становится скучно и они уходят.
Спейд ведет себя так же. Он не похож на Алауди — тот любит драки, но не мучения жертвы. Честно говоря, я не уверен, замечает ли Алауди их вообще, он в этом отношении с причудами.
Но Спейд страшнее. Когда не видит Елена, он всегда самый жуткий.
Противник Спейда — Алегретти из Грассано; хорошая новость — я его едва знаю. Плохая новость — он явно больше не осознает, где он и что происходит. Он трясется, плачет, заливает кровью все вокруг. Он уронил пистолет и обоссался.
Это не бой. Я не знаю, как назвать происходящее, но собираюсь остановить эту хрень прямо сейчас.
Я успеваю сделать два шага в сторону Спейда, когда Угецу стремительно подлетает к Алегретти и закалывает его мечом. В данном случае — проявление милосердия. Угецу стряхивает кровь с клинка и поворачивается к Спейду, так и не опуская меча, будто собирается его использовать. Какое-то время они смотрят друг на друга с взаимной холодной ненавистью, а потом лицо Угецу резко принимает привычное спокойное и счастливое выражение. И не догадаешься, каким он был только что. Охренеть.
— Кажется, у тебя были небольшие проблемы, — миролюбиво говорит Угецу. — Я подумал, стоит помочь.
— Он был монстром, — утверждает Спейд сухо, — помыкал каждым, кто был слабее. Он злоупотреблял властью и выставлял напоказ свое богатство. Он не заслуживает твоей жалости.
Сказал аристократ, да уж.
— Ох, я бы не назвал это жалостью, — отвечает Угецу, вполне возможно, даже честно, продолжая придерживаться того же любезного тона. — Но это неэффективный путь, не думаешь? Мы же не хотим зря терять время.
Спейд колеблется, но в итоге кивает, судя по всему, посчитав это вполне разумным. Пойдет ли он потом плакаться Елене, что его никто не понимает, или, может быть, отыграется на ком-нибудь — в свободное время пусть делает, что хочет. На сегодня кризис миновал, но если Спейд когда-либо начнет творить такую хуйню с союзниками, я лично его убью, и плевать, что скажет Джотто.
Утешает, что все же есть разница между мной и Спейдом: он считает себя защитником слабых, мне же понятно, что я монстр. Может быть, это единственное отличие, но оно важно. Хотя у такого расклада есть минус: Спейду явно живется веселей.
А еще мне действительно начинает нравиться Угецу. И, раз уж на то пошло, — Алауди, который тоже наблюдает за этой маленькой драмой внимательно и заинтересованно. Правда, заметив, что я смотрю на него, тут же изображает полное безразличие и уходит, вертя на пальце пару наручников. Его стонущие противники остаются лежать на земле. В наручниках. Сколько у него их вообще?
Что за парень. Даже не знаю, как к нему относиться. Он такой засранец, что я вроде как даже люблю его.
Наккл пропустил все представление, потому что или мы настолько быстрые, или наши противники насколько жалкие, но он оказался единственным, кому потребовались все три минуты, даже при том, что Алауди тянул время. Эспозито на земле без сознания, но дышит. В общем, к счастью, Наккл был занят и ничего не видел, а то бы его удар хватил. Все хорошо, что хорошо кончается, так?
Получается, девять выбывших с их стороны и ни одного с нашей. Ну, по настоящему выбывших: Лампо сидит между двумя убитыми его электричеством, и у него истерика, но ничего, как-нибудь переживет.
Остаются Джотто и Джованни. Джотто мог убить Джованни уже раз сто, а что он делает вместо этого?
Он с ним разговаривает.
И не просто разговаривает, а несет чушь из серии «Как ты мог?» или «У тебя что, нет сострадания?»
Как он мог? Да он просто мудак. Есть ли у него сострадание? Блядь, нет.
По крайней мере, Джотто хватило ума сломать Джованни ногу и приморозить его руки вместе, прежде чем начать взывать к его чувствам. В противном случае я бы возмущался еще больше. В ответ Джованни кидается оскорблениями в духе, какой Джотто слабак, но поскольку именно он валяется на земле и не способен пошевелиться, трудно принимать его слова всерьез.
Нет, Джотто не слабак. Его проблема гораздо более странная и досадная.
Я подхожу к Джотто сзади, кладу руку ему на плечо, и он умолкает. Застывает, если точнее — знает, о чем я собираюсь ему сказать, и понимает, что я прав, а это ему не нравится.
— Если ты его не убьешь, — шепчу ему на ухо, — это придется сделать мне.
Он судорожно выдыхает и поднимает перед собой руки в перчатках; я возвращаюсь на приличное расстояние и наблюдаю. Глядя на него, можно подумать, что он совершенно спокоен, с его уверенными движениями, холодным глазами и пламенем во лбу. Но я знаю лучше.
— Прости, Джованни, — и он действительно искренне сожалеет, но этого недостаточно, чтобы помешать ему превратить Джованни в глыбу льда. Не тогда, когда он делает это ради своей семьи, ради людей, которых любит.
— Вонголааа, — хрипит Джованни — последнее, что он успевает сказать, прежде чем лед покрывает его лицо. Не совсем смерть, но этого достаточно. Может быть, я найду его потом и расколочу молотком на куски на всякий случай. Как бы мне ни хотелось, ради Джотто я воздерживаюсь от разного рода победных танцев, хотя это непросто.
Но надо же, отличное последнее слово.
К счастью для его авторитета среди маниакальных последователей, по лицу Джотто не видно, когда он расстроен. Он не плачет и не злится, хотя, возможно, хотел бы. Нет, он только дрожит, как в лихорадке. Почти незаметно, если специально не приглядываться.
И сейчас он дрожит из-за чертова Джованни ди Альберто.
Хочется подойти и обнять его, спрятать от мира. Но еще сильнее хочется схватить за плечи и встряхнуть. Трясти, пока зубы не застучат. Какого черта он решил стать виджиланте, когда мы оба знаем, что ему это не по силам? Вот дерьмо, а я ведь его предупреждал.
В конце концов я приобнимаю его за плечи, чтобы никто другой не заметил дрожь, и жестко впиваюсь пальцами в руку. Компромисс.
— Когда-нибудь, красавчик, я рассчитываю услышать объяснение, почему ты назвал нас в честь моллюсков.
Он слабо фыркает от смеха, понимая все несказанное. Дрожь спадает, становится менее тревожной.
Так. Пришел, увидел, победил. Цезарю определенно тоже было скучно.
* * *
Чисто на личном уровне, не относящееся к противозаконным действиям, свержению правительства или долгосрочным катастрофическим последствиям: у священника есть сестра.
У священника. Сестра.
Ладно. Солнце встает на востоке, а женщины любят Джотто. Нормально. Джотто всегда делает вид, что ничего не замечает, поэтому я не беспокоюсь.
Но как бы он ни старался ради меня, на этот раз ему явно не удается не обращать внимания.
Я бы спросил, что есть у нее того, чего нет у меня, но на этот вопрос слишком много ответов, чтобы мне было удобно с ним соваться. Здравомыслие, спокойствие, исправно функционирующая совесть — список можно продолжать дальше. Наименее обидный для меня ответ, конечно, матка, поэтому его я и придерживаюсь, стараясь не думать об остальных.
Когда-нибудь Джотто захочет детей. Я всегда знал об этом. Невозможно представить его без стайки белобрысых спиногрызов. У него должны быть дети, желательно, не меньше дюжины. И этого я совершенно точно не могу для него сделать.
Но, черт, как же проблемно будет все организовать.
Возвращаясь к сказанному: сестра — Мария — удивительно подходящая кандидатура; смертоносную любовницу Нинко Нанко тоже звали Мария, но внушает опасение в ней не это, а ее брат. И я бы точно не назвал ее католичкой. Кажется, она смотрит на религиозные заморочки как на милое хобби брата, которое лично к ней не имеет никакого отношения. Подозреваю, раньше она так же относилась к боксу. И боюсь, то же самое верно для виджилантизма.
Нет, Мария разделяет мою веру — веру в неповиновение, даже когда оно бесполезно, и право брать от мира все, что можно и пока можно.
Джотто поцеловал ее руку при первой встрече, потому что он из тех парней, которым позволяется и не такое. Она улыбалась его раскованности и его обаянию, флиртовала в свое удовольствие, угрожая навлечь на него гнев своего брата, ничего не принимала всерьез. Он улыбался ей в ответ полуобалдело от счастья, раньше такие улыбки доставались только мне. Ладно, не только, еще Козару. Чертов Козарт.
Мария продолжала смеяться до тех пор, пока не увидела мое лицо. Ее смех сразу оборвался, на лице появилось выражение, как бы сказать, «я слишком молода, чтобы умереть» — вроде того. Она отодвинулась от Джотто на положенную приличиями дистанцию и осторожно кивнула мне.
Разумная женщина. А раз так, мы с ней на одной стороне.
Проблема только в том, что ей не удалось отступить по-настоящему. Джотто не умеет отказываться от желаемого так же, как не умеет бросать своих людей. Просто ждет, что весь мир упадет в его руки, мой Джотто. Может быть, именно поэтому иногда так и происходит.
Поэтому теперь мы с Марией ходим на прогулки. Пьем кофе. Вроде как ухаживаем друг за другом, вот что мы делаем, и делаем мы это в какой-то панике. Будет неловко, если все обнаружится, но наш план должен сработать. В конце концов Джотто сдастся и скажет что-нибудь, и к тому времени мы с ней должны быть одной командой. Нам нужно поладить и научиться делиться, а в первую очередь — искоренить все намеки на ревность, потому что иначе Джотто огорчится. Он не умеет ревновать, не понимает этого. И поэтому считает ревность чувством гораздо более ужасным и редким, чем оно есть на самом деле. Оно его расстраивает.
А мы ведь вывернемся наизнанку, лишь бы его не расстраивать, так? Ага, все настолько печально.
Думаю, мы вполне можем провернуть это дело, большая часть уже сделана. Мария очаровательна и умна, понимающая настолько, что пугает, и, по ее словам, я милый. Подозреваю, мне бы не понравился смысл, который она вкладывает в это слово, но как бы то ни было, просто чудо, что ей хватило безрассудства согласиться на такое. Все получится. Обязательно должно получиться.
— Понимаешь, все еще есть одна серьезная проблема.
Она улыбается мне поверх чашки кофе.
— И что же это?
— Когда до твоего брата дойдет, что происходит, он убьет всех троих.
Она продолжает улыбаться.
— Меня он не убьет.
Мило.
— Ну, это меня утешит, не сомневаюсь.
— Вас с Джотто он тоже не убьет, не надо драматизировать.
— Ну да, верно, у него мораль и так далее. Поэтому он просто кастрирует нас, что, конечно, лучше, но не намного.
— Он правда не станет делать ничего такого. Если все всплывет, мой брат решит, что вы, хм... внезапно стали любить женщин. Возможно, по воле божьей.
— И он будет совсем не против, чтобы мы оба любили именно тебя?
— Ох, Джи, это очень трагично, разве ты не видишь? Вот он ты, ухаживал за мной как настоящий джентльмен — настолько безупречно, на самом деле, что никто не усомнится в отсутствии у тебя каких-либо неприличных мыслей в мой адрес...
— Могу представить.
— Уже этого достаточно, чтобы тронуть сердце моего брата. Ты ухаживаешь за мной, а значит, прекратил все те дела с мужчинами — благодаря воле Бога и, конечно, моей ослепительной красоте. Не надо делать такое лицо, постарайся думать, как мой брат. И вот ты теряешь меня, так? Я выхожу замуж за Джотто, твоего лучшего друга, и тебе приходится быть сильным. А потом ты будешь скорбеть вечно и никогда не женишься, и все будет очень грустно и благородно. Это укладывается в представления брата. Так что ничего неловкого.
Рад слышать. На будущее добавлю в список фактов о Наккле: бредовые фантазии, проверить.
— Это нелогично и глупо. Но, как ни странно, обнадеживает.
— Хм, да. Брат, — она задумчиво качает головой. — Он что, действительно тебя беспокоит?
— Вообще-то да, Мария. В конце концов, на кону мое мужское достоинство. Так что нельзя ли посерьезнее? Да и тебе стоит больше об этом волноваться, я думал, у тебя личный интерес к мужскому достоинству Джотто, разве не из-за этого вся заваруха началась?
Она хихикает — смех человека, который знает, что ее половые органы надежно спрятаны внутри.
— У меня пока не было возможности осмотреть товар, я не знаю, что рискую потерять.
— Ну, я осмотрел товар за тебя, можешь не благодарить, и подтверждаю, что ты потеряешь многое.
— Над чем смеетесь? — Джотто явно не ожидал найти меня охотно разговаривающим с кем-то не из семьи, но заметно рад, что люди, которые ему нравятся, поладили.
Он всегда умудряется появиться в самый неподходящий момент, вот и на этот раз встревает в разговор именно сейчас. Ну да ладно. Наверно, не очень приятно подойти к столику и обнаружить, что все сидящие за ним поворачиваются к тебе и с любопытством пялятся на твою промежность.
Джотто приседает так, чтобы стол закрывал все ниже шеи — зануда — и говорит мне:
— Прекрати.
Он уже привык к таким штукам с моей стороны. А потом оборачивается к Марии, немного более обеспокоенный:
— И ты тоже прекрати. И еще: я передумал. Не хочу знать, над чем вы смеялись.
Я ухмыляюсь, а Мария заливается смехом.
Да, думаю, у нас все получится.
* * *
А теперь к менее личным и гораздо более напряженным вопросам: возможно, мы уничтожаем жизнь в прямом смысле этого слова. Просто одна из вероятностей. Вся Вонгола совместно может оказаться Антихристом, это, по крайней мере, объяснило бы присутствие Спейда.
С тем, что касается Марии, я могу разобраться. Политический и социальный хаос, который мы, возможно, вызываем? Тут я теряюсь.
Раньше бандитизм считался игрой с нулевой суммой. Банд было немного, они были недостаточно хорошо организованны, чтобы иметь какое-то реальное влияние за пределами своей области. Но мы подали им идею, как можно изменить ситуацию. У нас появились подражатели; чувствую себя очень популярным. Когда мы в последний раз были в Палермо, я слышал одно слово, и это слово — мафия. Некоторые произносили его с уважением, но большинство — со страхом. Мне это не нравится. И мне не нравится, что люди говорят с одинаковым выражением о Каморре в Неаполе… и Вонголе в Матере.
Структура порождает администрацию, а администрация поражает коррупцию, и вот так мы доходим до Вендичи. Едва поднялись стены здания, которое Джотто помогал строить собственными руками, а тараканы тут как тут. Вот такое чудо жизни.
В мире, где полно всякого дерьма, которое мне не нравится, Вендичи борются со Спейдом и шпионами за звание самого худшего. Но Джотто запретил мне с ними связываться; он заявил, что это меня убьет. Чувствую, он не улавливает главного.
Чувствую, он вообще не понимает сути происходящего, раз уж на то пошло.
Глупо осуждать его за то, что он стоит во главе всего этого бардака — на самом деле, здесь нет его вины, он просто поймал первую волну духа времени. Это сделали политики и экономисты. Это сделал Гарибальди, несмотря на самые благие намерения. Так что вряд ли тут все наших рук дело. Но мы помогли.
Печальный факт, но люди часто творят наиболее катастрофическую хуйню именно тогда, когда изо всех сил пытаются совершать добро.
Джотто тоже начинает замечать, куда мы катимся, потому что он вовсе не дурак, несмотря на периодические доказательства обратного. Он пытается все исправить, сократив насилие, но уже слишком поздно. Криминальные семьи продолжают двигаться по инерции, он и сам поймет со временем. Увидит так же ясно, как я.
Чистый эгоизм, но я надеюсь, что к тому моменту уже буду мертв.
* * *
А в то же самое время? Козарт женится и обзаводится кучей малышни. Он путешествует вверх-вниз по побережью Амальфи из одного прекрасного городка в другой. Козарт фактически выпадает из любой схемы по улучшению мира, он живет спокойной жизнью, окруженный своей небольшой семьей, детьми, возможно, собаками.
Хотел бы я сказать, что способен не ненавидеть этого настырного ублюдка. Очень хотел бы.
* * *
Я понимал, что пойти на попятный не получится. Но не догадывался, что это приведет к моментальному ухудшению ситуации. Из-за ограничения насилия мы кажемся слабыми, а, что бы там Джотто ни нравилось думать о человеческой природе, если ты выглядишь уязвимым — тебя атакуют. Так и происходит.
Мы стоим среди руин, оставшихся от комнаты Елены, над ее телом, читаем ужасную историю, скрытую в хаосе вокруг нас. Повсюду трупы со страшно искаженными лицами, но без физических повреждений. Следы слез на мертвом лице Елены и кровавая полоса на ее щеке, как будто кто-то провел пальцем.
Мы не смогли удержать Деймона Спейда, и он сорвался. Не могу его винить — как всегда, слишком хорошо понимаю. Догадываюсь, как бы сам поступил, если бы хранители не сумели защитить Джотто, если бы я увидел, как он умирает из-за их мягкотелости. Я бы добрался до них. До каждого из них. Я бы не торопился, наслаждался этим. Им не нравится чертово насилие? Я бы накормил их им до ночных кошмаров, показал бы насилие — им, их детям и детям их детей, до третьего и четвертого колена, аминь, аминь.
Единственное различие между мной и Спейдом — отношение к себе.
— Ох, Деймон, — в ужасе выдыхает Джотто. В ужасе от всего, что пошло не так.
На следующей неделе мы собирались познакомить Елену с Марией, надеясь, что та сможет убедить Елену быть осторожнее. Теперь ничего не выйдет. Вместо этого я наблюдаю, как Джотто мучается от чувства вины.
Угецу отворачивается от тела Елены и внимательно смотрит на Джотто. Даже Угецу выглядит сердитым и несчастным. Дурной знак, если речь идет о нашем личном мастере Дзен.
— Я помогу Накклу с выжившими, — его голос мягкий, успокаивающий — таким обычно говорят с тяжелобольными.
Джотто коротко кивает. Угецу смотрит на меня, теперь в его выражении на первый план выходит резкость — доверяю тебе позаботиться о нем.
Я киваю в ответ. Для этого я и рожден.
Угецу уходит. Очень тактичный, очень дипломатичный Угецу. Я запомню это о нем. Он сейчас, сам того не зная, нашел себе целую кучу новой работы.
— Жди здесь. Хороший мальчик, — шипит Алауди, подходя ко мне с другой стороны.
Я даже не слышал, как этот ублюдок подкрался. Как же раздражает.
— Гав-гав, — отзываюсь на его команду, и он оглядывается назад, быстро улыбается краем рта, а затем направляется в соседнюю комнату проверить, не оставил ли Спейд ему каких-нибудь врагов, чтобы поиграть. Видимо, именно так Алауди выглядит, когда волнуется. Мило.
Жаль, Джотто слишком занят, всматриваясь в бездну, и ничего не замечает.
— Как ты думаешь… Деймон переживет это? — бесцветно спрашивает он, не отрываясь, глядя на разрушения.
— Ага, — голос слишком грубый из-за большого количества сигарет, дыма и криков. — Да, он выживет. — Месть — отличная мотивация.
— Простит ли он меня когда-нибудь?
Если бы нам сейчас было по двенадцать лет, он бы, наверно, разрыдался. Но нам не двенадцать. Мы взрослые убийцы, и мы не можем плакать.
— Не знаю. Время обычно лечит. Надейся на это.
— Ты правда думаешь, что-то сможет вылечить это?
Он разговаривает сам с собой, понимаю, вопрос риторический. Но один из моих недостатков в том, что если тебе не хватает ума не задавать мне вопросы, я на них отвечаю. Он об этом знает. Он занимается самобичеванием и может рассчитывать на мою помощь в этом деле.
— Джотто, посмотри вокруг. Елена мертва, ее больше нет. Она была его единственной ниточкой к здравомыслию, и она никогда не вернется. Так что нет, если ты хочешь услышать правду, я не думаю, что со временем что-то наладится; время только углубит его рану и окончательно превратит в монстра. Тут ничего не поделаешь. Мы опоздали, и уже никогда не сможем наверстать упущенное.
Он шумно втягивает воздух и давится пеплом, потом оборачивается и падает на меня всем телом, то ли кашляя, то ли всхлипывая мне в плечо. Я обнимаю его одной рукой, прижимаюсь щекой к голове. Его трясет, будто в припадке.
К этому все и шло. Я всегда знал.
Проблема в том, что об этом не знал он.
* * *
Спейд ошивается поблизости — не сказать, чтобы большой сюрприз. Он ошивается поблизости, и его деятельность связана с Вонголой гораздо больше, чем когда-либо. Похоже, последними словами Елены было что-то вроде «позаботься о слабых и беззащитных», и он принялся выполнять их с почти фанатичным рвением. Джотто считает это доказательством того, что я ошибаюсь, и Спейд со временем придет в себя.
Оптимизм — одно из худших зол на земле.
Проходят месяцы, а Спейд не предпринимает ничего радикального. Я практически хочу, чтобы он это сделал, но нет, его падение медленное. Спейд, защитник слабых и угнетенных. Еще более жестокий и нездоровый защитник, хотя он и раньше был не совсем нормальным. И с ним невозможно спорить, ему не скажешь относиться к людям помягче. Он отвечает, что мягкость привела к гибели Елены, и он прав.
Джотто не замечает стремительного скатывания Спейда в безумие, кто б сомневался. У Джотто настоящий дар не замечать вещей, которые он не хочет видеть.
Что до меня, то я вижу все. Может быть, именно поэтому я такой дерганый.
продолжение в комментариях
@темы: Первое поколение, ангст\драма, внеконкурс
Название: Когда наступит завтра
Команда: Клубничные придурки
Тема: драма/ангст
Пейринг/Персонажи: TYL!Ямамото Такеши/TYL!Гокудера Хаято
Размер: мини, 5 300 слов
Жанр: драма
Рейтинг: R
Дисклеймер: Все принадлежит Амано
Саммари: Хаято просыпается
Предупреждения: нецензурная лексика, множественные смерти персонажей, деньсурка!ау
читать дальшеХаято просыпается.
Глубоко вздыхает и сгибается пополам, пережидая приступ надсадного кашля. Глаза щиплет от навернувшихся слез, ресницы и щеки влажные. Некоторое время он вспоминает свое имя и где он находится.
Все хорошо.
Хаято ложится на спину и раскидывает руки, ощущая кончиками пальцев шероховатость простыни. Собственное тело кажется растянувшейся в пространстве бесконечной макарониной. Наверное, он мог бы обнять базу целиком, если бы она не находилась под землей.
Мысли текут вяло.
Взгляд выхватывает знакомый белый потолок. От запылившейся люстры идет извилистая трещина, а в углу, если присмотреться, можно заметить паука, плетущего ловушку. Это очень трудолюбивая и настырная тварь: круг за кругом, виток за витком, и каждое чертово утро паутина такая же, как была. Ни больше, ни меньше.
Хаято бездумно лежит, придумывая пауку глупые прозвища. Паук Маклауд из клана Маклаудов. Бессмертный и непобедимый говнюк.
— Гокудера? — приглушенно кричат из-за двери. — Гокудера! Ты уже встал?
Он не отвечает, потому что еще не успел вспомнить, как это — говорить. Под ребрами колет, что-то грохочет в ушах.
«Это твоя кровь грохочет, сладкий», — любезно подсказывает старуха.
— Отвали, — огрызается Хаято, с удивлением слушая свой голос. Он хриплый и молодой.
— Я попозже зайду! — после недолгой паузы решают снаружи и с топотом уходят, напоследок ударив по двери чем-то тяжелым.
Хаято рывком садится, спуская ноги с кровати. Отстраненно смотрит на свои голые бедра, покрытые светлыми волосками, следит за просвечивающимися нитками вен. Колено пересекает шрам. Под ступнями холодный пол, из-за этого по спине ползут мурашки.
Хочется курить.
Он тянется к запылившейся прикроватной тумбочке в поисках мобильного телефона. Раздвинув горы оберток от шоколада, пустые жестяные банки и уронив коробку из-под пиццы, он наконец-то находит пропажу и смотрит на экран.
Понедельник, двенадцатое сентября.
День, когда он в очередной раз сдохнет.
Они живут на минус третьем этаже базы. Здесь никогда не бывает солнечного света, поэтому у Хаято проблемы с режимом сна.
Узкие коридоры извиваются, петляют и ныряют вниз, но он знает, куда ему нужно идти.
«Может, сегодня пропустишь? — издевательски сладким голосом спрашивает старуха. — Или попробуешь запереться в спальне на целый день? Помнишь, как тогда, когда ты притворился больным, а тебя раздавило упавшим потолком? Было весело».
Он молча сжимает челюсти и идет к лифту. Старая перечница его уже достала, но избавиться от нее невозможно. По крайней мере, он еще не нашел подходящего способа. Проще скороговоркой произнести названия всех исландских вулканов. Сто раз.
«Ну как же так, милый, — обижается бабка, противно шамкая. — Нам так удобно вместе».
У лифта уже отирается Ямамото. Приветливо вскидывает руку, набирая в грудь воздуха для приветствия, но Хаято успевает раньше:
— Заткнись.
Ямамото фыркает.
— Вот она, твоя хваленая доброта, — с восхищением присвистывает он.
Звук гулкой дробью отражается от металла, которым обшиты стены и потолок.
Старуха хохочет, Хаято нажимает на кнопку и первым шагает в кабину. Ямамото пристраивается рядом. Хаято рассматривает его в отражающей поверхности стен: жизнерадостное лицо, вспухшая полоска подживающего шрама на подбородке, внимательный взгляд. Рукава отглаженной рубашки безалаберно закатаны до локтей, джинсы мятые. Потом Хаято перехватывает его взгляд и отворачивается. Хорошо, что они уже доехали.
Возле кабинета Десятого дежурит мелкий. Стоит, копаясь в смартфоне — наверняка с девчонкой переписывается. У него их пруд пруди.
— Привет, — говорит он, подняв кудрявую голову. — О, кто-то не в настроении.
Хаято его игнорирует и распахивает дверь.
Десятый почти все сделал: на столе лежит папка с документами, рядом — разверзнутый раскрытый дипломат с наличными. Шторы задернуты, через узкую щель просачивается луч тусклого света. На улице сегодня пасмурно, днем будет лить как из ведра, а к вечеру выглянет солнце. Хаято ненавидит вечернее солнце, которое отражается в лужах.
«Почему лужи красные?» — удивляется старуха.
— Кое-кто доигрался, — отвечает Хаято, а потом замечает недоумевающий взгляд Десятого и улыбается. — Привет, Десятый.
— Привет, — с облегчением отзывается тот, кладет на туго перевязанные купюры конверт и захлопывает дипломат. — Готовы?
— Конечно, Цуна, — добродушно кивает Ямамото.
Хаято отворачивается, чтобы не видеть его лица. Сколько раз я подыхал ради тебя, сукин ты сын, думает он. Я уже счет потерял.
— Ламбо-сан готов, — тянет мелкий, косясь на Хаято.
В его влажных глазах мерещится понимающий огонек; Хаято исподтишка показывает ему средний палец.
— Рассчитываю на вас, ребята, — говорит Десятый, похлопывая ладонью по краю стола. — Я должен бы поехать с вами, учитывая интерес Миллефиоре, но...
— ...мы и сами прекрасно разберемся, — подхватывает Ямамото и, крякнув, сдергивает со стола дипломат.
Десятый улыбается шире, в горле Хаято набухает острый шипастый комок.
«Ну давай, расскажи ему», — подначивает карга.
Как обидно, что ее не заткнуть, просто засунув в глотку подожженную шашку.
По дороге в Мессину можно успеть вздремнуть, покурить или затеять ссору. Они едут сквозь проливной дождь, фары выхватывают куски блестящей от воды дороги, дворники с надсадным скрипом елозят по лобовому стеклу. Мелкий деловито крутит руль, напевая дурацкий попсовый мотив, Ямамото сидит сзади. Хаято видит его в зеркале заднего вида — часть лица и открытое горло, развязанный, болтающийся галстук и белый воротничок, неаккуратно подогнувшийся к шее. Губы у него сжаты в бледную узкую полосу, глаз не видно.
— Куда пойдете после того, как разделаемся с Джигами? — вдруг спрашивает мелкий, прекратив терзать их уши дурацкими песнями. — У меня там подружка, я договорился переночевать у нее.
— Да хоть жить там оставайся, — буркает Хаято, отворачиваясь к окну. — Проблемой меньше.
— Эй, — вяло возмущается мелкий.
— Не обижайся, Ламбо, — мирно произносит Ямамото, сбрасывая оцепенение. — Зачем ты так, Гокудера.
Хаято молча переключает радио на другую волну — после недолгих поисков он останавливается на новостях. Из шипения и помех выпрыгивает мелодичный женский голос:
— А теперь о погоде. Вечером ожидается теплая солнечная...
— Включи обратно! — возмущается мелкий, возвращая канал с поп-музыкой.
«Отнимаешь последнюю радость в жизни», — укоризненно цокает языком старуха.
— Хотел бы я спустить эти деньги на маленькие приятные вещи, — мечтательно произносит Ямамото, любовно поглаживая дипломат. — А, Гокудера? Давай запремся в номере и сделаем что-нибудь этакое.
— Например? — без интереса спрашивает Хаято.
— Можем вызвать девочек, — начинает перечислять Ямамото, улыбаясь. — Или напиться в хлам. Скрутить купюры и выкурить их. Порезать на конфетти и кидать с балкона...
Старуха заливисто хохочет, в ушах звенит. Хаято отворачивается, чтобы не видеть обиженного взгляда мелкого и улыбки Ямамото, и достает телефон. Открывает список исходящих вызовов — из восьми совершенных звонков один сделан Десятому и семь — Мукуро.
Мукуро никогда не отвечает. Последний раз с ним можно было связаться вчера.
Хаято не помнит, сколько сегодня назад это было. Может, шесть. Или двадцать два. Он уже не считает.
Он зажмуривается, и в этот момент машина дергается, проседает и начинает тащиться медленнее, пока не останавливается совсем.
Стоять на улице, пока над тобой разверзаются хляби небесные — то еще удовольствие. Хаято первым выбирается из машины, прихватив с собой коробочку и пистолет: шашки хватать — только переводить зря оружие.
Из-за серой стены дождя ни хрена не видно, Хаято щурится, то и дело вытирая лицо рукавом, волосы облепили череп так плотно, что еще секунда, и их просто смоет. Ямамото зачем-то вылезает следом. Он стягивает с себя пиджак и разворачивает над головой вместо зонта, подступая вплотную. Хаято смотрит на него без благодарности и присаживается возле колеса.
— Пробили, — досадливо произносит он, в шуме дождя не слыша собственного голоса. — Мы попали.
— Что? — переспрашивает Ямамото.
— Мы в полной жопе! — повторяет Хаято с раздражением.
Потом поднимается на ноги и пинает носком ботинка продырявленное колесо. То, что случилось сегодня — в его шестое, или двадцать второе, или черт знает какое еще сегодня, — заставляет тревожно замирать сердце.
Черт возьми, надо было просто подорвать машину, когда стало понятно, что дальше им не уехать.
Блядская старуха.
Почему до Мукуро не дозвониться, когда он так нужен.
— Да не переживай ты так, — понимает его по-своему Ямамото, наклоняясь вперед.
Его губы почти касаются уха, по позвоночнику ползет промозглая дрожь. Хаято с трудом заставляет себя стоять на месте, только всматривается в дорогу — ему кажется, он видит впереди размытый свет фар.
— Вот и помощь! — обрадованно говорит Ямамото, замечая направление его взгляда.
Он щурится, силясь рассмотреть, кто едет, а потом произносит:
— Надо остановить и попросить подбросить нас до цивилизации. А, Гокудера?
— Нет, — онемевшими губами выговаривает он. — Нет. Вытаскивай мелкого из машины и прячьтесь. Я выясню, кто это, а после подам знак. Если это Миллефиоре...
Ямамото смотрит на него внимательными серьезными глазами, а потом бросается к машине и распахивает дверцу со стороны водителя.
У него торопливые, но четкие движения, Ламбо подчиняется его отрывистым командам без лишних вопросов, но Хаято все равно знает, что они не успеют — это уже было, чуть позже и чуть дальше, но было. Единственное, что они всегда успевают сделать — это сдохнуть раньше, чем он. Хаято неторопливо обходит машину и встает посреди дороги, терпеливо выжидая, когда размытая точка на горизонте превратится в автомобиль.
— Гокудера! — испуганно кричит сквозь дождь мелкий. — Ты с ума сошел?!
— Я знаю, что делаю! — надсаживается он в ответ.
Пули или пламя, пули или пламя. Старуха противно хихикает, когда машина рывком останавливается прямо перед ним, окатывая его выше колена грязной водой. Он почему-то ясно видит лицо водителя — спокойное и безразличное, взгляд тупой и холодный, как у змеи. С пассажирского сиденья выбирается амбал, выше его головы на две. Не обращая внимания на дождь, он разминает шею и плечи. Хаято тянется к поясу, куда обычно крепит шашки, и понимает, что не стал брать их из машины. Тупой кретин, Хаято. Ты тупой безнадежный кретин.
Боковым зрением он успевает заметить Ямамото, бегущего наперерез, но амбал оказывается быстрее.
Он выхватывает пистолет, а потом просто и без затей стреляет Хаято в голову.
Хаято просыпается.
Голова раскалывается, поэтому он для разнообразия не спешит открывать глаза: просто лежит, смежив веки, и ждет, когда в дверь забарабанит Ямамото.
Ждать приходится недолго, всего несколько минут или часов. Звуки взрываются в голове — БАМ! БАМ! БАМ! — и его голос, бодрый и довольный, ввинчивается в уши даже сквозь толстую дверь:
— Гокудера? Гокудера! Ты уже встал?
— Отвали, — с отвращением тянет он сквозь сжатые зубы.
Головная боль сменяется удушающей тошнотой, которая то накатывает, то отступает. То накатывает. То отступает. То накатывает...
Он перегибается через край кровати и лихорадочно ищет что-нибудь... сворачивает с тумбочки пустую коробку из-под пиццы и делится с ней своим богатым внутренним миром, содрогаясь и кашляя.
Спазм сжимает глотку, плечи и руки трясутся, Хаято судорожно собирает растрепанные волосы в хвост, чтобы не запачкать. Он хрипло дышит, дрожа всем телом. Отвратительный привкус во рту заставляет его сделать повторный заход: все равно хуже уже не будет.
За дверью подозрительная тишина. Хаято сплевывает и замирает, закрыв глаза. Прямо сейчас он не был бы против обрушившегося потолка, как несколько смертей назад — по крайней мере, после этого у него не болела голова.
«Нет, сладкий, это было бы слишком милосердно, — глумливо отзывается старая карга. — К тому же, я люблю лотереи».
— Что тебе нужно, — булькает он, снова перегибаясь через край кровати, просто на всякий случай.
— Если ты сейчас же не скажешь, что все хорошо, я выломаю дверь, — отчетливо произносит Ямамото за дверью.
— Все хорошо! — злобно выплевывает Хаято, пережидая судорожный спазм.
— Не убедил. Я вхожу!
Хаято ничего не успевает — только вытирает рот тыльной стороной ладони и набрасывает одеяло на ноги, а потом дверь прогибается под давлением немыслимой силы. Раздается щелчок — это настает конец петлям. Дверь аккуратно падает на пол, подняв небольшое облако пыли. В проеме, пригнувшись, стоит Ямамото и щурится, издали пытаясь рассмотреть что-то.
Хаято надрывно хрипит от возмущения.
— Так ты не умираешь? — деловито уточняет Ямамото и, получив удовлетворительный ответ, поднимает дверь и прислоняет ее к стене. — Тогда прости. Встретимся у лифта. А чем воняет?
Старуха заливается булькающим хохотом — Ямамото ей явно нравится.
Все началось с того, что Хаято убил старуху.
Все в этом мире начинается с глупостей — бабочка махнет крылышком, а на другом конце планеты цунами слижет полконтинента.
Он и не хотел ее убивать — когда это он успел заделаться бабкоубийцей? — но так сложились обстоятельства: он зажал крысеныша из Миллефиоре, почти поймал его, а тот откуда-то достал эту старую каргу и надумал прикрываться ею как щитом.
Хаято никогда не страдал излишними угрызениями совести — в конце концов, тогда задание казалось важнее жизни какой-то там бабки. И он ее убил. А потом разделался с крысой.
Как потом выяснилось, бабка была непростой. Должно быть, они все это подстроили, просто не ожидали, что ему хватит решимости убить обычного человека.
«Ты был великолепен, сладкий», — льстиво произносит она.
Хаято молчит, помня о том, что в машине кроме него еще двое. Маршрут он меняет в самый последний момент, просто отбирает у мелкого навигатор и перестраивает путь, огибая опасный участок дороги и увеличивая продолжительность их путешествия как минимум на два с половиной часа. Мелкий недовольно сопит, но помалкивает, дворники яростно скребут по лобовому стеклу, впереди почти ничего не видно.
Ямамото напряженно смотрит с заднего сиденья в зеркало, безуспешно пытаясь поймать взгляд Хаято. Кажется, ему не дает покоя утренняя встреча с завтраком Хаято — по лицу заметно, что его мучает желание спросить какую-нибудь слюнявую херню. Типа: «Как ты, Гокудера, может, тебе лучше поспать?» Даже Десятый, каким-то образом прознав о его состоянии, предложил остаться дома.
Он отказался и позвонил Мукуро в четвертый раз.
Он надеется, что если сможет дотянуть до этого бесконечно тянущегося «сегодня», то для него наступит завтра. Только бы не пострадали остальные. Только бы не успели сдохнуть раньше, чем он.
Если он снова облажается, но проснется завтра, и это действительно будет завтра, он себя никогда не простит.
Он лениво набирает номер Мукуро и ждет. И ждет, и ждет, и ждет до тех пор, пока набивший оскомину женский голос не скажет ему, что абонент находится вне зоны действия сети.
Чертов Мукуро.
«Разве тебе мало меня, я ведь тоже хороший иллюзионист», — вздыхает старуха с притворным огорчением.
Хаято напряженно выпрямляет спину, безуспешно вглядываясь в сплошную серую стену дождя, и ничего ей не отвечает.
Не хочет, чтобы его оставили в ближайшем госпитале в компании пары-тройки вежливых, но неумолимых санитаров.
— Ты какой-то слишком напряженный, — говорит ему Ямамото, хлопая между лопаток широкой ладонью. — Расслабься, Гокудера, все хорошо.
Мелкий помалкивает, зыркая с переднего сиденья исподлобья — обычного ленивого настроения нет и в помине, давящая атмосфера поездки сделала свое дело. Он озирается, с трудом ориентируясь на незнакомых улицах, и Хаято как никогда хочет сказать ему, чтобы он валил домой, пока не стало слишком поздно.
Перед глазами вспыхивает воспоминание — темный тесный переулок, запах сточных вод и изломанное худое тело с запрокинутой головой. В глазах, пустых и мертвых, отражается свет горящих окон. На губах запеклась кровь.
Нет уж, никуда он не пойдет.
— Неуютно тут, — ежится мелкий, вопросительно поглядывая на оживленную улицу за поворотом.
Там, в гудках автомобилей и ливневом шорохе, продолжается обычная жизнь.
— Ничего, — каркает Хаято, с трудом узнавая свой голос. — Скоро все закончится.
«Да?» — удивленно спрашивает старая карга.
— Закончится, — убежденно повторяет он, не обращая внимания на удивленные взгляды. — Так что не дрейфь, мелкий.
— Кто бы говорил, — вклинивается Ямамото, кладя горячую руку ему на голую кожу между воротником рубашки и волосами. От шершавых подушечек пальцев идет тепло, по спине бегут мурашки.
Хаято отстраняется.
— Я... — говорит он, но осекается — рядом с ними тормозит серый «фиат».
Стекло со стороны водителя опускается, показывая белое анемичное лицо. Лицо щурит глаза и говорит с акцентом:
— Документы от Вонголы, пожалуйста.
— Документы от Джиг, — хмуро отвечает Хаято, делая Ямамото знак рукой.
Лицо щерится и открывает дверь. Когда они оказываются на улице, Хаято с неприятным удивлением обнаруживает, что незнакомец выше его на голову и раза в полтора шире в плечах. Бритая голова с маленькими ушами ловит блики света, водянистые глаза смотрят безо всякого выражения.
Они обмениваются пакетами с документацией, после чего Хаято придирчиво изучает бумаги, поглядывая на амбала. Вид у того крайне скучающий. Скажи кому, как приходится шифроваться союзным семьям — никто бы не поверил. В грязном переулке, на нейтральной территории, ускользнув от всевидящего ока Миллефиоре. Обхохочешься.
— Порядок, — неохотно признает Хаято.
Амбал тут же забирается обратно в машину и, не попрощавшись, уезжает. Хаято еще некоторое время стоит, глядя вверх, в просвет между крышами домов. Капли дождя падают на лицо, скатываются по шее под воротник рубашки, путаются в волосах.
— Слишком просто, — говорит он недоверчиво.
Ямамото, высовываясь из машины, смотрит на него задумчиво. Но ничего не говорит.
Мелкого приходится держать на коротком поводке. Когда они подъезжают к отелю, дождь прекращается, из-за туч выглядывает заходящее солнце.
— Параноик, — недовольно говорит мелкий, выхватывая из его руки ключ от номера. — Ты параноик, Гокудера, ты знаешь?
— Знаю, — охотно соглашается Хаято. — А теперь живо в номер и не высовывайся до утра.
— Но Ламбо-сан уже договорился о встрече, — вздыхает тот так горько, что у Хаято сжимается сердце.
Ямамото за его плечом не прибавляет уверенности в своих действиях: кладет широкую ладонь на плечо и с недоумением спрашивает:
— И правда, Гокудера, почему ты так строг? Мы сделали все, что было нужно, можно расслабиться.
— Расслабляться будем на базе, — отрезает он, сбрасывая чужую руку со своего плеча. — Сейчас расходимся, а утром возвращаемся домой. И чтобы никаких глупостей.
Мелкий уходит, печально шаркая подошвами тяжелых ботинок, а Ямамото смотрит с беспокойством и неодобрением.
— Хочешь обсудить мои методы воспитания трудных подростков? — рявкает Хаято.
Нервы у него на пределе; Мукуро по-прежнему отказывается отвечать на телефонные звонки, старуха молчит, и все вместе производит сокрушительный эффект.
— Я хочу сказать, что приду к тебе в гости, — отзывается Ямамото с улыбкой. — Нужно расслабиться, да?
Его голос, легкомысленный и веселый, может обмануть только полного идиота: Хаято видит колючие внимательные огоньки в глазах, нервные движения рук и подергивающийся уголок рта. И взгляды — внимательные, цепкие, впивающиеся в его спину и плечи крохотными рыболовными крючками.
Конечно, думает Хаято. Кого ты тут пытаешься одурачить.
— Я же от тебя не избавлюсь, — вздыхает он, решив подыграть. За Ямамото тоже нужно следить.
Ямамото улыбается и салютует, скрываясь за дверью в свой номер, а через сорок минут объявляется у Хаято — свежий, яркий и радостный. В руках у него пакет из китайского ресторанчика на первом этаже и несколько жестяных банок с пивом.
— Вспомним молодость? — предлагает он, ухмыляясь, и Хаято волей-неволей начинает улыбаться.
— Это когда мы были такими дураками, что пускали фейерверки из пламени, стоя на крыше школы? — уточняет он.
— Или когда ты свалился в бассейн, а я фотографировал, — серьезно кивает Ямамото.
— Я думал, что убью тебя.
— Для этого тебе нужно было сначала выбраться.
С Ямамото всегда легко — Хаято успел об этом забыть за все эти бесконечные сегодня.
— Гокудера, — тягуче зовет Ямамото, когда пакеты валяются в мусорном ведре, а запасы пива еще не кончились.
— Что?
— У тебя что-то случилось? — интересуется он, мягко сползая чуть вниз.
Они сидят перед окном, упираясь спинами в широкую кровать. На улице все золотое, багряное и переливающееся. Солнце заходит, Хаято чувствует бешеный перестук сердца.
Вопрос Ямамото заставляет его встряхнуться и вспомнить, что день еще не закончился.
— Мне надо кое-что проверить, — вспоминает он, поднимаясь на пошатывающиеся ноги.
— Так и будешь висеть над Ламбо коршуном? — усмехается Ямамото. Конечно же, он все понимает.
Хаято показывает ему средний палец и выходит в коридор.
В номере мелкого подозрительная тишина. Хаято стучит и прислушивается: шагов не слышно, шорохов тоже. Он хватает телефон и начинает звонить.
Электронный голос сообщает ему, что абонент временно недоступен, и предлагает оставить сообщение. Хаято чувствует себя беспомощным и очень уставшим, в затылке поднимается холодное предчувствие надвигающейся беды. Подоспевший Ямамото бежит вниз, а возвращается с сотрудником гостиницы.
Когда они открывают дверь, выясняется, что номер пустой.
— Да постой, — останавливает его Ямамото. — Пусть парень погуляет. Тебе что, жалко?
— Ты ничего не понимаешь.
Хаято вспоминает худые плечи и закатившиеся глаза, и его начинает трясти. Он чеканным шагом возвращается к себе, хватает пистолет, коробочку и динамит.
— Я с тобой, — говорит Ямамото, выскакивая вслед за ним.
Они методично обследуют все ближайшие переулки. А потом находят его — живого, здорового, в окружении пятерых угрожающего вида парней.
— Эй! — радостно кричит мелкий. — Гокудера, Ямамото!
Облегчение накатывает обжигающей волной. Что им пятерка обычных хулиганов, решивших поживиться за счет мажора? Они прогоняют их, не успев даже достать оружие.
— Идиот, — выговаривает Хаято на пути в отель. — Болван. А что, если бы я не решил проверить?
— Остался бы без наличных и телефона, — мелкий пожимает плечами. — Подумаешь.
Ямамото идет чуть позади, молчаливый и задумчивый. Когда они почти добираются до отеля, Хаято слышит странный звук.
Он оборачивается, и единственное, что успевает зафиксировать — медленно оседающего на грязный асфальт Ямамото с аккуратной круглой дыркой во лбу.
А потом становится темно.
Хаято просыпается.
Лежит, глядя в неизменный белый потолок, а потом резко, без замаха бьет кулаком по пружинящему матрасу. Очень хочется заорать что есть сил, но тогда придется объяснять подоспевшему Ямамото, в чем дело.
На глаза наворачиваются злые слезы; каждый раз, каждый гребаный раз это происходит.
«Дорогой, это только начало», — обещает бабка.
— Я от тебя избавлюсь, — говорит он тускло. — Я от тебя избавлюсь, а потом найду тело и сожгу.
«Попляши на моих костях», — веселится она.
Хаято злобно шипит и нащупывает на тумбочке телефон. Набирает номер Мукуро и слушает осточертевшие долгие гудки, предсказуемо заканчивающиеся электронным голосом, предлагающим оставить сообщение.
— Гокудера? Гокудера! Ты уже встал?
Четко, как по расписанию. Хаято отбрасывает телефон, поднимается и ковыляет к содрогающейся от ударов двери. Распахивает ее рывком, оказываясь с Ямамото лицом к лицу. Тот растерянно улыбается.
— Я думал, тебя придется будить, — признается он, разглядывая его. — Встретимся у лифта?
— Нет, жди здесь, — приказывает Хаято, возвращаясь в спальню.
Он быстро влезает в брюки с рубашкой, впрыгивает в ботинки и хватает с вешалки пиджак. Все это время он чувствует на себе тяжелый взгляд Ямамото. От этого взгляда у него зуд по всему телу, а внутри неприятно тянет. Хочется что-то сделать, но Хаято еще сам не понял, что именно.
Он наскоро застилает постель и выходит в коридор.
— Идем? — хриплым голосом предлагает Ямамото, и Хаято кивает.
Они поднимаются на первый этаж, возле двери Десятого трется мелкий, живой и невредимый.
— Ты с нами не едешь, — отчеканивает Хаято, не дав ему сказать набившее оскомину «у кого-то сегодня плохое настроение», отодвигает его плечом и проходит в кабинет.
— Почему? — возмущается мелкий.
Хаято оборачивается. Наверное, у него достаточно ненавидящий взгляд, потому что Ямамото становится между ними, как бы невзначай загораживая от него мелкого.
После они едут в Мессину — вдвоем, по безопасному маршруту, опробованному в прошлый раз. Меняются с посланником Джиг и заселяются в отель.
— Ты какой-то слишком напряженный, — говорит Ямамото — не тогда, когда говорил в прошлый раз.
Эта деталь, не стыкующаяся с прошлыми сегодня, дергает за какую-то струну внутри Хаято. Он очень боится на что-то надеяться, но тем не менее надеется.
Ямамото приходит к нему ближе к вечеру — приносит китайскую еду и пиво, и они молча сидят, прислонившись к кровати спинами.
— Слушай, — вдруг говорит Ямамото, — зря ты так с Ламбо.
— Не зря, — отзывается Хаято, делая крупный глоток. — Ты не поймешь. Просто так нужно.
Ямамото качает головой.
— Ты после вчерашнего сам не свой, — говорит он. — Не пробовал расслабиться?
Его слова пробираются под кожу и зудят там. Хаято чувствует себя уже достаточно пьяным, поэтому даже не огрызается. Ямамото продолжает:
— Отдохнуть, уехать куда-нибудь...
— Я уже уехал, — напоминает он, поводя рукой. — И отдыхаю. С тобой.
— Я не о том, — вздыхает Ямамото. — Познакомился бы с кем-нибудь.
— Дорогая, я мафиози? — криво усмехается Хаято. — Нет уж.
— Поискал бы кого-то из мафии, — настаивает Ямамото, разглядывая его.
Хаято вздыхает и ставит банку на пол. Она кренится на высоком ворсистом ковре, опасно наклоняется, но не падает.
— Ямамото, — говорит он устало. — Давай напрямую. Я не люблю женщин. Ни в каком смысле этого слова.
— О, — с опозданием выговаривает тот, смешно округляя губы.
— Поэтому не приставай ко мне с такими разговорами.
Он выговаривает это на одном дыхании и тут же отводит взгляд, малодушно надеясь, что сейчас обрушится потолок или на них нападут Миллефиоре. Расстреляют его к чертовой бабушке, и он проснется в своей постели, в ужасе от разговора, который мог никогда не состояться, если бы не особые обстоятельства.
«Я впечатлена, что ты это признал», — говорит бабка в его голове.
— Заткнись, — огрызается он.
Ямамото закрывает рот на полуслове, а потом шепотом спрашивает:
— Хорошо, а просто пристать к тебе можно?
— Что? — удивляется Хаято.
Вместо ответа Ямамото наклоняется к нему — так быстро, что он не успевает отреагировать. Касается губ своими губами, проводит по ним языком. От Ямамото пахнет порохом, и пивом, и чем-то еще непонятным — Хаято нравится смесь этих запахов, потому что он не может чем-либо другим объяснить, что в голове моментально плывет, все кости превращаются в желе, а его самого бросает к Ямамото с такой силой, что они сталкиваются — языками, зубами, носами. Целуются с таким бешеным желанием, что кровь моментально вскипает, отключая все предохранители.
Он не помнит, когда они успевают раздеться — спустя несколько лихорадочных мгновений он уже стонет, выгибая спину до хруста, а Ямамото насаживается ртом на его член. Он то и дело отодвигается и задевает кожу зубами, но это так чертовски хорошо, что Хаято готов просить еще и еще.
Он кончает так долго, словно у него годы никого не было.
Ямамото не двигается, послушно глотая сперму, а потом давится и кашляет.
Отстраняется и смотрит в глаза, облизывая губы. Его глаза похожи на два колодца. Провалишься — и все.
— Гокудера, — выталкивает он горячо. — Слушай... ты же не против? У меня презервативы в сумке.
— Не против, — повторяет Хаято.
Ямамото улыбается, и это самое красивое, что Хаято видел за сегодня. Он поднимается и выскакивает в коридор, хлопает дверью, и наступает тишина. Хаято успокаивает дыхание, прислонившись к кровати, а потом слышит хлопок. И еще один.
Сердце замирает.
На подгибающихся ногах он идет к двери и выскальзывает в коридор. Дверь в номер Ямамото открыта. Сам Ямамото лежит возле тумбочки, под головой расплывается кровавое пятно. В его руке зажата упаковка с презервативами.
Хаято прислоняется к дверному косяку и начинает хохотать.
Хаято просыпается.
Лежит в полнейшей тишине, опустошенный и уставший, а потом все вспоминает, и его разбирает нервный смех.
— Такая нелепая смерть, — выговаривает он, когда немного успокаивается, и вытирает влажные от слез щеки ладонью.
Старуха подозрительно молчит, но Хаято на нее плевать. Кажется, он устал.
— Эй, бабка, — тянет он. — Как думаешь, много будет веселья, если я каждое утро буду себя убивать? Я устал разгадывать этот ребус.
Она молчит, зато приходит Ямамото. Он стучит в дверь — бум, бум, бум! — и зовет:
— Гокудера? Гокудера! Ты уже встал?
Хаято молчит и не двигается, пережидая, и Ямамото уходит, ничего не сказав — возможно, решает, что он уже ушел. Хаято разыскивает телефон и молча смотрит на экран, пока тот не гаснет. Набирает Мукуро смс-сообщение и отправляет, не зная, на что рассчитывает, а потом медленно встает и начинает одеваться. Он передвигается по спальне неохотно и вяло, чувствуя себя полностью разбитым. Как он устал.
«Я думала, ты крепкий орешек», — разочарованно говорит старуха.
— Отвали.
Он почти уже выходит, когда телефон вздрагивает от звука входящего сообщения. Один раз, а потом еще.
Сердце колотится так сильно, что больно дышать.
Хаято берет телефон в руки и, сомневаясь, нажимает на иконку входящих сообщений. Они короткие и оба от Мукуро. Первое гласит: «Ты серьезно?», а второе — «Я позвоню тебе вечером».
От последнего сообщения Хаято хочется смеяться и прыгать по спальне. Облегчение накатывает на него бешеной, смывающей все волной, хочется сделать сразу много дурацких вещей. Например, пойти и расцеловать Ямамото на глазах у Десятого или обнять мелкого.
— И всего-то нужно дожить до вечера? — с азартом спрашивает он у тихой спальни. — Да легко. Слышишь, бабка? Я тебя уделаю.
Старая карга мерзко хихикает, но даже это не способно испортить ему настроение.
Он вылетает из комнаты, едет на первый этаж в одиночестве и ловит себя на том, что улыбается.
Возле кабинета ждут Ямамото и мелкий — Хаято мчится мимо них, бросив мелкому:
— У тебя сегодня выходной, вали отсюда к черту!
И получает в ответ ошарашенное:
— Эй, почему это?!
На остальных его приподнятое настроение действует странно: Десятый мнется и спрашивает, все ли нормально, мелкий беспрекословно выбирается из машины, а Ямамото весь путь молчит, не спрашивая даже о причинах внезапного изменения маршрута. Они едут сквозь сплошной ливневый поток, Ямамото за рулем, Хаято пытается дремать, но бешеный стук сердца не позволяет сомкнуть глаза. Он очень боится надеяться на что-то, у него не раз вырывали победу из-под носа, но еще ни разу он не связывался с Мукуро, это было что-то совершенно новое. Сегодня — именно в это сегодня, ни в какое другое, — он обязательно победит, не позволит умереть Ямамото и выживет сам. Чего бы ему это ни стоило.
Они встречаются с представителем Джиг, заселяются в отель, а потом едят китайскую еду, запивая пивом. Когда разговор, как и в прошлый раз, заходит про отдых, Хаято говорит, глядя Ямамото прямо в глаза:
— Меня не интересуют женщины, Ямамото. Совсем.
И тот замирает с полуоткрытым ртом, ошарашенным лицом — Хаято смотрит на него, обласканного лучами заходящего солнца, и неожиданно понимает, какой же он красивый.
В этот раз Хаято тянется к нему первым — подсаживается ближе и ловит изумленный выдох, а потом забывает, как дышать. Поцелуи, поначалу поспешные и неловкие, сливаются в один, замедляются, становятся изучающими и тягучими. Сердце Ямамото отдается в ладонь бешеным стуком, его волосы под кончиками пальцев жесткие и густые. Хаято перебирается к нему на колени, вытягиваясь сверху, и гладит его по затылку, ведет ладонью по шее, трогает мочку уха и касается шершавого подбородка. Ямамото загнанно дышит, тянется к нему, его руки везде — в волосах, на шее, на спине. Замирают на ягодицах и сжимают так сильно и хорошо, что Хаято вздрагивает от удовольствия.
Краем уха он слышит странные звуки, но никак не может понять, что это. Они настойчивые и резкие, постоянно отвлекают на себя и не дают сосредоточиться.
Хаято ведет; от запаха Ямамото, от его движения, от его улыбок и шальных глаз. В разлившейся полутьме слышны шорохи ткани и дыхание.
После они валяются поверх одеяла, Ямамото закидывает ногу ему на бедро и неожиданно говорит:
— Кажется, у тебя звонил телефон.
Хаято дергается и садится. Потом поспешно разыскивает телефон и видит четыре пропущенных звонка от Мукуро. Бабка злорадно хохочет — даже странно, что она не комментировала то, что происходило всего несколько минут назад.
— Я быстро, — говорит Хаято, втискиваясь в брюки. — Это важно.
— Твой любовник? — смеется Ямамото.
— Кретин, — вздыхает Хаято. — Это Мукуро, я просил узнать его кое-что. Никуда не уходи, я быстро.
— Я буду здесь, — сонно говорит Ямамото, забираясь под одеяло.
Хаято улыбается и шмыгает в коридор. Там он долго слушает гудки в трубке, после чего Мукуро наконец-то отвечает:
— Мне казалось, тебе нужна была срочная помощь, — голос у него запыхавшийся.
— Срочная, — соглашается Хаято. — Так что?
— Если помнишь, формально ты все еще считаешься моим медиумом… Гокудера?
Хаято слышит за спиной шорох. Он оборачивается, уже догадываясь, что дожить до утра у него не выйдет. Посреди коридора стоят двое в форме Миллефиоре. Он сглатывает и говорит в трубку:
— Кажется, ты не успеешь ничего мне рассказать. Я позвоню тебе сегодня утром.
А потом трубка выскальзывает из его руки, но этого он уже не видит.
Хаято просыпается.
Не позволяя себе раздумывать, он хватает телефон и быстро набирает сообщение для Мукуро, а потом долго звонит ему, терпеливо ожидая ответа. В какой-то момент звонок сбрасывается, и он оставляет попытки.
«Что, дорогой, надеешься на легкую победу?», — спрашивает старуха.
Голос у нее и вполовину не такой уверенный, как обычно, и это вселяет в него небольшую, но надежду. Не ту, которая была до этого, когда он боялся верить и проиграть, потерять близких и не проснуться больше, а ту, которая вселяет уверенность в том, что завтра все-таки настанет.
Когда приходит Ямамото, Гокудера уже одет. Он распахивает дверь, когда тот заносит руку для того, чтобы постучать, и недружелюбно бурчит:
— Утро.
После этого они в молчании идут по коридорам, поднимаются на первый этаж, и Хаято объявляет, что Ламбо с ними не едет.
В дороге ему перезванивает Мукуро.
— Ты серьезно? — спрашивает он. — Та старуха была иллюзионистом?
Приходится все рассказывать прямо при Ямамото — он почти не реагирует на чистосердечный рассказ о событиях последних сегодня, только линия челюсти проступает четче, да вздуваются желваки. Хаято заканчивает перечислять все, что происходило с ними, за исключением только личного, и замолкает.
В тишине слышно, как надсадно скрипят по стеклу дворники и хлещет по крыше дождь. Ямамото молчит, вдавливая в пол педаль газа.
Они рассекают серую ленту дороги, разрезают ее на две части, оставляя их позади двумя грязными полотнищами. Хаято боится смотреть Ямамото в лицо, и поэтому разглядывает серую хмарь за окном. Мукуро долго молчит, прежде чем сказать:
— Знаешь, я мог бы попытаться что-то сделать. Ты все еще мой медиум.
— Я помню, — сжав челюсти, отзывается Хаято. — Я не мог о таком забыть.
— Но, — судя по голосу, Мукуро улыбается, — ты же не думаешь, что я сделаю это только из любви к человечеству?
— Пожалуйста, — цедит Хаято сквозь зубы.
— Не слышу?
— Я тебя очень прошу, — громко говорит он, вздрагивая от гнева. — Можешь рассчитывать на любую услугу, кроме тех, которые могут причинить вред моим друзьям и семье.
— Как драматично, — восхищенно вздыхает Мукуро. — Хорошо, договорились. Надеюсь, ты не за рулем?
Хаято поглядывает на Ямамото и неохотно отвечает:
— Ямамото ведет.
— Давно с ним не общался, — довольно тянет Мукуро. — Тогда приготовься, дорогой. Я иду изгонять твою внутреннюю старушенцию.
— Очень сме... — начинает Хаято, а потом его словно выталкивает из тела, придавливает черной тяжелой волной и выметает, и у него нет совершенно никакой возможности сопротивляться.
Хаято просыпается.
Долго лежит с закрытыми глазами и размеренно дышит, готовясь начинать сначала. Перезагрузка, запуск. Игра окончена. Перезагрузка, запуск...
Перед глазами чужой потолок, расписанный яркими пятнами солнечного света. В приоткрытое окно слышны гудки проезжающих автомобилей, шум листвы и птичьи трели.
Кто-то стучится в дверь, Хаято, все еще не веря в происходящее, идет открывать.
За дверью стоит Ямамото — свежий, бодрый и радостный. Выражение лица меняется, когда он видит Гокудеру.
— Эй, — тихо произносит он. — Гокудера, это ведь ты?
Хаято смотрит на него, не веря своим глазам. Сглатывает колючий комок, делает шаг вперед и сжимает Ямамото изо всех сил, не обращая внимания на чужую растерянность.
После он отыщет телефон, посмотрит на дату и поймет, что все получилось.
А пока что он заставляет Ямамото наклониться и целует его — первый раз за наступившее завтра.
Команда: Клубничные придурки
Тема: драма/ангст
Пейринг/Персонажи: TYL!Ямамото Такеши/TYL!Гокудера Хаято
Размер: мини, 5 300 слов
Жанр: драма
Рейтинг: R
Дисклеймер: Все принадлежит Амано
Саммари: Хаято просыпается
Предупреждения: нецензурная лексика, множественные смерти персонажей, деньсурка!ау
читать дальшеХаято просыпается.
Глубоко вздыхает и сгибается пополам, пережидая приступ надсадного кашля. Глаза щиплет от навернувшихся слез, ресницы и щеки влажные. Некоторое время он вспоминает свое имя и где он находится.
Все хорошо.
Хаято ложится на спину и раскидывает руки, ощущая кончиками пальцев шероховатость простыни. Собственное тело кажется растянувшейся в пространстве бесконечной макарониной. Наверное, он мог бы обнять базу целиком, если бы она не находилась под землей.
Мысли текут вяло.
Взгляд выхватывает знакомый белый потолок. От запылившейся люстры идет извилистая трещина, а в углу, если присмотреться, можно заметить паука, плетущего ловушку. Это очень трудолюбивая и настырная тварь: круг за кругом, виток за витком, и каждое чертово утро паутина такая же, как была. Ни больше, ни меньше.
Хаято бездумно лежит, придумывая пауку глупые прозвища. Паук Маклауд из клана Маклаудов. Бессмертный и непобедимый говнюк.
— Гокудера? — приглушенно кричат из-за двери. — Гокудера! Ты уже встал?
Он не отвечает, потому что еще не успел вспомнить, как это — говорить. Под ребрами колет, что-то грохочет в ушах.
«Это твоя кровь грохочет, сладкий», — любезно подсказывает старуха.
— Отвали, — огрызается Хаято, с удивлением слушая свой голос. Он хриплый и молодой.
— Я попозже зайду! — после недолгой паузы решают снаружи и с топотом уходят, напоследок ударив по двери чем-то тяжелым.
Хаято рывком садится, спуская ноги с кровати. Отстраненно смотрит на свои голые бедра, покрытые светлыми волосками, следит за просвечивающимися нитками вен. Колено пересекает шрам. Под ступнями холодный пол, из-за этого по спине ползут мурашки.
Хочется курить.
Он тянется к запылившейся прикроватной тумбочке в поисках мобильного телефона. Раздвинув горы оберток от шоколада, пустые жестяные банки и уронив коробку из-под пиццы, он наконец-то находит пропажу и смотрит на экран.
Понедельник, двенадцатое сентября.
День, когда он в очередной раз сдохнет.
*
Они живут на минус третьем этаже базы. Здесь никогда не бывает солнечного света, поэтому у Хаято проблемы с режимом сна.
Узкие коридоры извиваются, петляют и ныряют вниз, но он знает, куда ему нужно идти.
«Может, сегодня пропустишь? — издевательски сладким голосом спрашивает старуха. — Или попробуешь запереться в спальне на целый день? Помнишь, как тогда, когда ты притворился больным, а тебя раздавило упавшим потолком? Было весело».
Он молча сжимает челюсти и идет к лифту. Старая перечница его уже достала, но избавиться от нее невозможно. По крайней мере, он еще не нашел подходящего способа. Проще скороговоркой произнести названия всех исландских вулканов. Сто раз.
«Ну как же так, милый, — обижается бабка, противно шамкая. — Нам так удобно вместе».
У лифта уже отирается Ямамото. Приветливо вскидывает руку, набирая в грудь воздуха для приветствия, но Хаято успевает раньше:
— Заткнись.
Ямамото фыркает.
— Вот она, твоя хваленая доброта, — с восхищением присвистывает он.
Звук гулкой дробью отражается от металла, которым обшиты стены и потолок.
Старуха хохочет, Хаято нажимает на кнопку и первым шагает в кабину. Ямамото пристраивается рядом. Хаято рассматривает его в отражающей поверхности стен: жизнерадостное лицо, вспухшая полоска подживающего шрама на подбородке, внимательный взгляд. Рукава отглаженной рубашки безалаберно закатаны до локтей, джинсы мятые. Потом Хаято перехватывает его взгляд и отворачивается. Хорошо, что они уже доехали.
Возле кабинета Десятого дежурит мелкий. Стоит, копаясь в смартфоне — наверняка с девчонкой переписывается. У него их пруд пруди.
— Привет, — говорит он, подняв кудрявую голову. — О, кто-то не в настроении.
Хаято его игнорирует и распахивает дверь.
Десятый почти все сделал: на столе лежит папка с документами, рядом — разверзнутый раскрытый дипломат с наличными. Шторы задернуты, через узкую щель просачивается луч тусклого света. На улице сегодня пасмурно, днем будет лить как из ведра, а к вечеру выглянет солнце. Хаято ненавидит вечернее солнце, которое отражается в лужах.
«Почему лужи красные?» — удивляется старуха.
— Кое-кто доигрался, — отвечает Хаято, а потом замечает недоумевающий взгляд Десятого и улыбается. — Привет, Десятый.
— Привет, — с облегчением отзывается тот, кладет на туго перевязанные купюры конверт и захлопывает дипломат. — Готовы?
— Конечно, Цуна, — добродушно кивает Ямамото.
Хаято отворачивается, чтобы не видеть его лица. Сколько раз я подыхал ради тебя, сукин ты сын, думает он. Я уже счет потерял.
— Ламбо-сан готов, — тянет мелкий, косясь на Хаято.
В его влажных глазах мерещится понимающий огонек; Хаято исподтишка показывает ему средний палец.
— Рассчитываю на вас, ребята, — говорит Десятый, похлопывая ладонью по краю стола. — Я должен бы поехать с вами, учитывая интерес Миллефиоре, но...
— ...мы и сами прекрасно разберемся, — подхватывает Ямамото и, крякнув, сдергивает со стола дипломат.
Десятый улыбается шире, в горле Хаято набухает острый шипастый комок.
«Ну давай, расскажи ему», — подначивает карга.
Как обидно, что ее не заткнуть, просто засунув в глотку подожженную шашку.
*
По дороге в Мессину можно успеть вздремнуть, покурить или затеять ссору. Они едут сквозь проливной дождь, фары выхватывают куски блестящей от воды дороги, дворники с надсадным скрипом елозят по лобовому стеклу. Мелкий деловито крутит руль, напевая дурацкий попсовый мотив, Ямамото сидит сзади. Хаято видит его в зеркале заднего вида — часть лица и открытое горло, развязанный, болтающийся галстук и белый воротничок, неаккуратно подогнувшийся к шее. Губы у него сжаты в бледную узкую полосу, глаз не видно.
— Куда пойдете после того, как разделаемся с Джигами? — вдруг спрашивает мелкий, прекратив терзать их уши дурацкими песнями. — У меня там подружка, я договорился переночевать у нее.
— Да хоть жить там оставайся, — буркает Хаято, отворачиваясь к окну. — Проблемой меньше.
— Эй, — вяло возмущается мелкий.
— Не обижайся, Ламбо, — мирно произносит Ямамото, сбрасывая оцепенение. — Зачем ты так, Гокудера.
Хаято молча переключает радио на другую волну — после недолгих поисков он останавливается на новостях. Из шипения и помех выпрыгивает мелодичный женский голос:
— А теперь о погоде. Вечером ожидается теплая солнечная...
— Включи обратно! — возмущается мелкий, возвращая канал с поп-музыкой.
«Отнимаешь последнюю радость в жизни», — укоризненно цокает языком старуха.
— Хотел бы я спустить эти деньги на маленькие приятные вещи, — мечтательно произносит Ямамото, любовно поглаживая дипломат. — А, Гокудера? Давай запремся в номере и сделаем что-нибудь этакое.
— Например? — без интереса спрашивает Хаято.
— Можем вызвать девочек, — начинает перечислять Ямамото, улыбаясь. — Или напиться в хлам. Скрутить купюры и выкурить их. Порезать на конфетти и кидать с балкона...
Старуха заливисто хохочет, в ушах звенит. Хаято отворачивается, чтобы не видеть обиженного взгляда мелкого и улыбки Ямамото, и достает телефон. Открывает список исходящих вызовов — из восьми совершенных звонков один сделан Десятому и семь — Мукуро.
Мукуро никогда не отвечает. Последний раз с ним можно было связаться вчера.
Хаято не помнит, сколько сегодня назад это было. Может, шесть. Или двадцать два. Он уже не считает.
Он зажмуривается, и в этот момент машина дергается, проседает и начинает тащиться медленнее, пока не останавливается совсем.
*
Стоять на улице, пока над тобой разверзаются хляби небесные — то еще удовольствие. Хаято первым выбирается из машины, прихватив с собой коробочку и пистолет: шашки хватать — только переводить зря оружие.
Из-за серой стены дождя ни хрена не видно, Хаято щурится, то и дело вытирая лицо рукавом, волосы облепили череп так плотно, что еще секунда, и их просто смоет. Ямамото зачем-то вылезает следом. Он стягивает с себя пиджак и разворачивает над головой вместо зонта, подступая вплотную. Хаято смотрит на него без благодарности и присаживается возле колеса.
— Пробили, — досадливо произносит он, в шуме дождя не слыша собственного голоса. — Мы попали.
— Что? — переспрашивает Ямамото.
— Мы в полной жопе! — повторяет Хаято с раздражением.
Потом поднимается на ноги и пинает носком ботинка продырявленное колесо. То, что случилось сегодня — в его шестое, или двадцать второе, или черт знает какое еще сегодня, — заставляет тревожно замирать сердце.
Черт возьми, надо было просто подорвать машину, когда стало понятно, что дальше им не уехать.
Блядская старуха.
Почему до Мукуро не дозвониться, когда он так нужен.
— Да не переживай ты так, — понимает его по-своему Ямамото, наклоняясь вперед.
Его губы почти касаются уха, по позвоночнику ползет промозглая дрожь. Хаято с трудом заставляет себя стоять на месте, только всматривается в дорогу — ему кажется, он видит впереди размытый свет фар.
— Вот и помощь! — обрадованно говорит Ямамото, замечая направление его взгляда.
Он щурится, силясь рассмотреть, кто едет, а потом произносит:
— Надо остановить и попросить подбросить нас до цивилизации. А, Гокудера?
— Нет, — онемевшими губами выговаривает он. — Нет. Вытаскивай мелкого из машины и прячьтесь. Я выясню, кто это, а после подам знак. Если это Миллефиоре...
Ямамото смотрит на него внимательными серьезными глазами, а потом бросается к машине и распахивает дверцу со стороны водителя.
У него торопливые, но четкие движения, Ламбо подчиняется его отрывистым командам без лишних вопросов, но Хаято все равно знает, что они не успеют — это уже было, чуть позже и чуть дальше, но было. Единственное, что они всегда успевают сделать — это сдохнуть раньше, чем он. Хаято неторопливо обходит машину и встает посреди дороги, терпеливо выжидая, когда размытая точка на горизонте превратится в автомобиль.
— Гокудера! — испуганно кричит сквозь дождь мелкий. — Ты с ума сошел?!
— Я знаю, что делаю! — надсаживается он в ответ.
Пули или пламя, пули или пламя. Старуха противно хихикает, когда машина рывком останавливается прямо перед ним, окатывая его выше колена грязной водой. Он почему-то ясно видит лицо водителя — спокойное и безразличное, взгляд тупой и холодный, как у змеи. С пассажирского сиденья выбирается амбал, выше его головы на две. Не обращая внимания на дождь, он разминает шею и плечи. Хаято тянется к поясу, куда обычно крепит шашки, и понимает, что не стал брать их из машины. Тупой кретин, Хаято. Ты тупой безнадежный кретин.
Боковым зрением он успевает заметить Ямамото, бегущего наперерез, но амбал оказывается быстрее.
Он выхватывает пистолет, а потом просто и без затей стреляет Хаято в голову.
*
Хаято просыпается.
Голова раскалывается, поэтому он для разнообразия не спешит открывать глаза: просто лежит, смежив веки, и ждет, когда в дверь забарабанит Ямамото.
Ждать приходится недолго, всего несколько минут или часов. Звуки взрываются в голове — БАМ! БАМ! БАМ! — и его голос, бодрый и довольный, ввинчивается в уши даже сквозь толстую дверь:
— Гокудера? Гокудера! Ты уже встал?
— Отвали, — с отвращением тянет он сквозь сжатые зубы.
Головная боль сменяется удушающей тошнотой, которая то накатывает, то отступает. То накатывает. То отступает. То накатывает...
Он перегибается через край кровати и лихорадочно ищет что-нибудь... сворачивает с тумбочки пустую коробку из-под пиццы и делится с ней своим богатым внутренним миром, содрогаясь и кашляя.
Спазм сжимает глотку, плечи и руки трясутся, Хаято судорожно собирает растрепанные волосы в хвост, чтобы не запачкать. Он хрипло дышит, дрожа всем телом. Отвратительный привкус во рту заставляет его сделать повторный заход: все равно хуже уже не будет.
За дверью подозрительная тишина. Хаято сплевывает и замирает, закрыв глаза. Прямо сейчас он не был бы против обрушившегося потолка, как несколько смертей назад — по крайней мере, после этого у него не болела голова.
«Нет, сладкий, это было бы слишком милосердно, — глумливо отзывается старая карга. — К тому же, я люблю лотереи».
— Что тебе нужно, — булькает он, снова перегибаясь через край кровати, просто на всякий случай.
— Если ты сейчас же не скажешь, что все хорошо, я выломаю дверь, — отчетливо произносит Ямамото за дверью.
— Все хорошо! — злобно выплевывает Хаято, пережидая судорожный спазм.
— Не убедил. Я вхожу!
Хаято ничего не успевает — только вытирает рот тыльной стороной ладони и набрасывает одеяло на ноги, а потом дверь прогибается под давлением немыслимой силы. Раздается щелчок — это настает конец петлям. Дверь аккуратно падает на пол, подняв небольшое облако пыли. В проеме, пригнувшись, стоит Ямамото и щурится, издали пытаясь рассмотреть что-то.
Хаято надрывно хрипит от возмущения.
— Так ты не умираешь? — деловито уточняет Ямамото и, получив удовлетворительный ответ, поднимает дверь и прислоняет ее к стене. — Тогда прости. Встретимся у лифта. А чем воняет?
Старуха заливается булькающим хохотом — Ямамото ей явно нравится.
*
Все началось с того, что Хаято убил старуху.
Все в этом мире начинается с глупостей — бабочка махнет крылышком, а на другом конце планеты цунами слижет полконтинента.
Он и не хотел ее убивать — когда это он успел заделаться бабкоубийцей? — но так сложились обстоятельства: он зажал крысеныша из Миллефиоре, почти поймал его, а тот откуда-то достал эту старую каргу и надумал прикрываться ею как щитом.
Хаято никогда не страдал излишними угрызениями совести — в конце концов, тогда задание казалось важнее жизни какой-то там бабки. И он ее убил. А потом разделался с крысой.
Как потом выяснилось, бабка была непростой. Должно быть, они все это подстроили, просто не ожидали, что ему хватит решимости убить обычного человека.
«Ты был великолепен, сладкий», — льстиво произносит она.
Хаято молчит, помня о том, что в машине кроме него еще двое. Маршрут он меняет в самый последний момент, просто отбирает у мелкого навигатор и перестраивает путь, огибая опасный участок дороги и увеличивая продолжительность их путешествия как минимум на два с половиной часа. Мелкий недовольно сопит, но помалкивает, дворники яростно скребут по лобовому стеклу, впереди почти ничего не видно.
Ямамото напряженно смотрит с заднего сиденья в зеркало, безуспешно пытаясь поймать взгляд Хаято. Кажется, ему не дает покоя утренняя встреча с завтраком Хаято — по лицу заметно, что его мучает желание спросить какую-нибудь слюнявую херню. Типа: «Как ты, Гокудера, может, тебе лучше поспать?» Даже Десятый, каким-то образом прознав о его состоянии, предложил остаться дома.
Он отказался и позвонил Мукуро в четвертый раз.
Он надеется, что если сможет дотянуть до этого бесконечно тянущегося «сегодня», то для него наступит завтра. Только бы не пострадали остальные. Только бы не успели сдохнуть раньше, чем он.
Если он снова облажается, но проснется завтра, и это действительно будет завтра, он себя никогда не простит.
Он лениво набирает номер Мукуро и ждет. И ждет, и ждет, и ждет до тех пор, пока набивший оскомину женский голос не скажет ему, что абонент находится вне зоны действия сети.
Чертов Мукуро.
«Разве тебе мало меня, я ведь тоже хороший иллюзионист», — вздыхает старуха с притворным огорчением.
Хаято напряженно выпрямляет спину, безуспешно вглядываясь в сплошную серую стену дождя, и ничего ей не отвечает.
Не хочет, чтобы его оставили в ближайшем госпитале в компании пары-тройки вежливых, но неумолимых санитаров.
*
— Ты какой-то слишком напряженный, — говорит ему Ямамото, хлопая между лопаток широкой ладонью. — Расслабься, Гокудера, все хорошо.
Мелкий помалкивает, зыркая с переднего сиденья исподлобья — обычного ленивого настроения нет и в помине, давящая атмосфера поездки сделала свое дело. Он озирается, с трудом ориентируясь на незнакомых улицах, и Хаято как никогда хочет сказать ему, чтобы он валил домой, пока не стало слишком поздно.
Перед глазами вспыхивает воспоминание — темный тесный переулок, запах сточных вод и изломанное худое тело с запрокинутой головой. В глазах, пустых и мертвых, отражается свет горящих окон. На губах запеклась кровь.
Нет уж, никуда он не пойдет.
— Неуютно тут, — ежится мелкий, вопросительно поглядывая на оживленную улицу за поворотом.
Там, в гудках автомобилей и ливневом шорохе, продолжается обычная жизнь.
— Ничего, — каркает Хаято, с трудом узнавая свой голос. — Скоро все закончится.
«Да?» — удивленно спрашивает старая карга.
— Закончится, — убежденно повторяет он, не обращая внимания на удивленные взгляды. — Так что не дрейфь, мелкий.
— Кто бы говорил, — вклинивается Ямамото, кладя горячую руку ему на голую кожу между воротником рубашки и волосами. От шершавых подушечек пальцев идет тепло, по спине бегут мурашки.
Хаято отстраняется.
— Я... — говорит он, но осекается — рядом с ними тормозит серый «фиат».
Стекло со стороны водителя опускается, показывая белое анемичное лицо. Лицо щурит глаза и говорит с акцентом:
— Документы от Вонголы, пожалуйста.
— Документы от Джиг, — хмуро отвечает Хаято, делая Ямамото знак рукой.
Лицо щерится и открывает дверь. Когда они оказываются на улице, Хаято с неприятным удивлением обнаруживает, что незнакомец выше его на голову и раза в полтора шире в плечах. Бритая голова с маленькими ушами ловит блики света, водянистые глаза смотрят безо всякого выражения.
Они обмениваются пакетами с документацией, после чего Хаято придирчиво изучает бумаги, поглядывая на амбала. Вид у того крайне скучающий. Скажи кому, как приходится шифроваться союзным семьям — никто бы не поверил. В грязном переулке, на нейтральной территории, ускользнув от всевидящего ока Миллефиоре. Обхохочешься.
— Порядок, — неохотно признает Хаято.
Амбал тут же забирается обратно в машину и, не попрощавшись, уезжает. Хаято еще некоторое время стоит, глядя вверх, в просвет между крышами домов. Капли дождя падают на лицо, скатываются по шее под воротник рубашки, путаются в волосах.
— Слишком просто, — говорит он недоверчиво.
Ямамото, высовываясь из машины, смотрит на него задумчиво. Но ничего не говорит.
*
Мелкого приходится держать на коротком поводке. Когда они подъезжают к отелю, дождь прекращается, из-за туч выглядывает заходящее солнце.
— Параноик, — недовольно говорит мелкий, выхватывая из его руки ключ от номера. — Ты параноик, Гокудера, ты знаешь?
— Знаю, — охотно соглашается Хаято. — А теперь живо в номер и не высовывайся до утра.
— Но Ламбо-сан уже договорился о встрече, — вздыхает тот так горько, что у Хаято сжимается сердце.
Ямамото за его плечом не прибавляет уверенности в своих действиях: кладет широкую ладонь на плечо и с недоумением спрашивает:
— И правда, Гокудера, почему ты так строг? Мы сделали все, что было нужно, можно расслабиться.
— Расслабляться будем на базе, — отрезает он, сбрасывая чужую руку со своего плеча. — Сейчас расходимся, а утром возвращаемся домой. И чтобы никаких глупостей.
Мелкий уходит, печально шаркая подошвами тяжелых ботинок, а Ямамото смотрит с беспокойством и неодобрением.
— Хочешь обсудить мои методы воспитания трудных подростков? — рявкает Хаято.
Нервы у него на пределе; Мукуро по-прежнему отказывается отвечать на телефонные звонки, старуха молчит, и все вместе производит сокрушительный эффект.
— Я хочу сказать, что приду к тебе в гости, — отзывается Ямамото с улыбкой. — Нужно расслабиться, да?
Его голос, легкомысленный и веселый, может обмануть только полного идиота: Хаято видит колючие внимательные огоньки в глазах, нервные движения рук и подергивающийся уголок рта. И взгляды — внимательные, цепкие, впивающиеся в его спину и плечи крохотными рыболовными крючками.
Конечно, думает Хаято. Кого ты тут пытаешься одурачить.
— Я же от тебя не избавлюсь, — вздыхает он, решив подыграть. За Ямамото тоже нужно следить.
Ямамото улыбается и салютует, скрываясь за дверью в свой номер, а через сорок минут объявляется у Хаято — свежий, яркий и радостный. В руках у него пакет из китайского ресторанчика на первом этаже и несколько жестяных банок с пивом.
— Вспомним молодость? — предлагает он, ухмыляясь, и Хаято волей-неволей начинает улыбаться.
— Это когда мы были такими дураками, что пускали фейерверки из пламени, стоя на крыше школы? — уточняет он.
— Или когда ты свалился в бассейн, а я фотографировал, — серьезно кивает Ямамото.
— Я думал, что убью тебя.
— Для этого тебе нужно было сначала выбраться.
С Ямамото всегда легко — Хаято успел об этом забыть за все эти бесконечные сегодня.
— Гокудера, — тягуче зовет Ямамото, когда пакеты валяются в мусорном ведре, а запасы пива еще не кончились.
— Что?
— У тебя что-то случилось? — интересуется он, мягко сползая чуть вниз.
Они сидят перед окном, упираясь спинами в широкую кровать. На улице все золотое, багряное и переливающееся. Солнце заходит, Хаято чувствует бешеный перестук сердца.
Вопрос Ямамото заставляет его встряхнуться и вспомнить, что день еще не закончился.
— Мне надо кое-что проверить, — вспоминает он, поднимаясь на пошатывающиеся ноги.
— Так и будешь висеть над Ламбо коршуном? — усмехается Ямамото. Конечно же, он все понимает.
Хаято показывает ему средний палец и выходит в коридор.
В номере мелкого подозрительная тишина. Хаято стучит и прислушивается: шагов не слышно, шорохов тоже. Он хватает телефон и начинает звонить.
Электронный голос сообщает ему, что абонент временно недоступен, и предлагает оставить сообщение. Хаято чувствует себя беспомощным и очень уставшим, в затылке поднимается холодное предчувствие надвигающейся беды. Подоспевший Ямамото бежит вниз, а возвращается с сотрудником гостиницы.
Когда они открывают дверь, выясняется, что номер пустой.
— Да постой, — останавливает его Ямамото. — Пусть парень погуляет. Тебе что, жалко?
— Ты ничего не понимаешь.
Хаято вспоминает худые плечи и закатившиеся глаза, и его начинает трясти. Он чеканным шагом возвращается к себе, хватает пистолет, коробочку и динамит.
— Я с тобой, — говорит Ямамото, выскакивая вслед за ним.
Они методично обследуют все ближайшие переулки. А потом находят его — живого, здорового, в окружении пятерых угрожающего вида парней.
— Эй! — радостно кричит мелкий. — Гокудера, Ямамото!
Облегчение накатывает обжигающей волной. Что им пятерка обычных хулиганов, решивших поживиться за счет мажора? Они прогоняют их, не успев даже достать оружие.
— Идиот, — выговаривает Хаято на пути в отель. — Болван. А что, если бы я не решил проверить?
— Остался бы без наличных и телефона, — мелкий пожимает плечами. — Подумаешь.
Ямамото идет чуть позади, молчаливый и задумчивый. Когда они почти добираются до отеля, Хаято слышит странный звук.
Он оборачивается, и единственное, что успевает зафиксировать — медленно оседающего на грязный асфальт Ямамото с аккуратной круглой дыркой во лбу.
А потом становится темно.
*
Хаято просыпается.
Лежит, глядя в неизменный белый потолок, а потом резко, без замаха бьет кулаком по пружинящему матрасу. Очень хочется заорать что есть сил, но тогда придется объяснять подоспевшему Ямамото, в чем дело.
На глаза наворачиваются злые слезы; каждый раз, каждый гребаный раз это происходит.
«Дорогой, это только начало», — обещает бабка.
— Я от тебя избавлюсь, — говорит он тускло. — Я от тебя избавлюсь, а потом найду тело и сожгу.
«Попляши на моих костях», — веселится она.
Хаято злобно шипит и нащупывает на тумбочке телефон. Набирает номер Мукуро и слушает осточертевшие долгие гудки, предсказуемо заканчивающиеся электронным голосом, предлагающим оставить сообщение.
— Гокудера? Гокудера! Ты уже встал?
Четко, как по расписанию. Хаято отбрасывает телефон, поднимается и ковыляет к содрогающейся от ударов двери. Распахивает ее рывком, оказываясь с Ямамото лицом к лицу. Тот растерянно улыбается.
— Я думал, тебя придется будить, — признается он, разглядывая его. — Встретимся у лифта?
— Нет, жди здесь, — приказывает Хаято, возвращаясь в спальню.
Он быстро влезает в брюки с рубашкой, впрыгивает в ботинки и хватает с вешалки пиджак. Все это время он чувствует на себе тяжелый взгляд Ямамото. От этого взгляда у него зуд по всему телу, а внутри неприятно тянет. Хочется что-то сделать, но Хаято еще сам не понял, что именно.
Он наскоро застилает постель и выходит в коридор.
— Идем? — хриплым голосом предлагает Ямамото, и Хаято кивает.
Они поднимаются на первый этаж, возле двери Десятого трется мелкий, живой и невредимый.
— Ты с нами не едешь, — отчеканивает Хаято, не дав ему сказать набившее оскомину «у кого-то сегодня плохое настроение», отодвигает его плечом и проходит в кабинет.
— Почему? — возмущается мелкий.
Хаято оборачивается. Наверное, у него достаточно ненавидящий взгляд, потому что Ямамото становится между ними, как бы невзначай загораживая от него мелкого.
После они едут в Мессину — вдвоем, по безопасному маршруту, опробованному в прошлый раз. Меняются с посланником Джиг и заселяются в отель.
— Ты какой-то слишком напряженный, — говорит Ямамото — не тогда, когда говорил в прошлый раз.
Эта деталь, не стыкующаяся с прошлыми сегодня, дергает за какую-то струну внутри Хаято. Он очень боится на что-то надеяться, но тем не менее надеется.
Ямамото приходит к нему ближе к вечеру — приносит китайскую еду и пиво, и они молча сидят, прислонившись к кровати спинами.
— Слушай, — вдруг говорит Ямамото, — зря ты так с Ламбо.
— Не зря, — отзывается Хаято, делая крупный глоток. — Ты не поймешь. Просто так нужно.
Ямамото качает головой.
— Ты после вчерашнего сам не свой, — говорит он. — Не пробовал расслабиться?
Его слова пробираются под кожу и зудят там. Хаято чувствует себя уже достаточно пьяным, поэтому даже не огрызается. Ямамото продолжает:
— Отдохнуть, уехать куда-нибудь...
— Я уже уехал, — напоминает он, поводя рукой. — И отдыхаю. С тобой.
— Я не о том, — вздыхает Ямамото. — Познакомился бы с кем-нибудь.
— Дорогая, я мафиози? — криво усмехается Хаято. — Нет уж.
— Поискал бы кого-то из мафии, — настаивает Ямамото, разглядывая его.
Хаято вздыхает и ставит банку на пол. Она кренится на высоком ворсистом ковре, опасно наклоняется, но не падает.
— Ямамото, — говорит он устало. — Давай напрямую. Я не люблю женщин. Ни в каком смысле этого слова.
— О, — с опозданием выговаривает тот, смешно округляя губы.
— Поэтому не приставай ко мне с такими разговорами.
Он выговаривает это на одном дыхании и тут же отводит взгляд, малодушно надеясь, что сейчас обрушится потолок или на них нападут Миллефиоре. Расстреляют его к чертовой бабушке, и он проснется в своей постели, в ужасе от разговора, который мог никогда не состояться, если бы не особые обстоятельства.
«Я впечатлена, что ты это признал», — говорит бабка в его голове.
— Заткнись, — огрызается он.
Ямамото закрывает рот на полуслове, а потом шепотом спрашивает:
— Хорошо, а просто пристать к тебе можно?
— Что? — удивляется Хаято.
Вместо ответа Ямамото наклоняется к нему — так быстро, что он не успевает отреагировать. Касается губ своими губами, проводит по ним языком. От Ямамото пахнет порохом, и пивом, и чем-то еще непонятным — Хаято нравится смесь этих запахов, потому что он не может чем-либо другим объяснить, что в голове моментально плывет, все кости превращаются в желе, а его самого бросает к Ямамото с такой силой, что они сталкиваются — языками, зубами, носами. Целуются с таким бешеным желанием, что кровь моментально вскипает, отключая все предохранители.
Он не помнит, когда они успевают раздеться — спустя несколько лихорадочных мгновений он уже стонет, выгибая спину до хруста, а Ямамото насаживается ртом на его член. Он то и дело отодвигается и задевает кожу зубами, но это так чертовски хорошо, что Хаято готов просить еще и еще.
Он кончает так долго, словно у него годы никого не было.
Ямамото не двигается, послушно глотая сперму, а потом давится и кашляет.
Отстраняется и смотрит в глаза, облизывая губы. Его глаза похожи на два колодца. Провалишься — и все.
— Гокудера, — выталкивает он горячо. — Слушай... ты же не против? У меня презервативы в сумке.
— Не против, — повторяет Хаято.
Ямамото улыбается, и это самое красивое, что Хаято видел за сегодня. Он поднимается и выскакивает в коридор, хлопает дверью, и наступает тишина. Хаято успокаивает дыхание, прислонившись к кровати, а потом слышит хлопок. И еще один.
Сердце замирает.
На подгибающихся ногах он идет к двери и выскальзывает в коридор. Дверь в номер Ямамото открыта. Сам Ямамото лежит возле тумбочки, под головой расплывается кровавое пятно. В его руке зажата упаковка с презервативами.
Хаято прислоняется к дверному косяку и начинает хохотать.
*
Хаято просыпается.
Лежит в полнейшей тишине, опустошенный и уставший, а потом все вспоминает, и его разбирает нервный смех.
— Такая нелепая смерть, — выговаривает он, когда немного успокаивается, и вытирает влажные от слез щеки ладонью.
Старуха подозрительно молчит, но Хаято на нее плевать. Кажется, он устал.
— Эй, бабка, — тянет он. — Как думаешь, много будет веселья, если я каждое утро буду себя убивать? Я устал разгадывать этот ребус.
Она молчит, зато приходит Ямамото. Он стучит в дверь — бум, бум, бум! — и зовет:
— Гокудера? Гокудера! Ты уже встал?
Хаято молчит и не двигается, пережидая, и Ямамото уходит, ничего не сказав — возможно, решает, что он уже ушел. Хаято разыскивает телефон и молча смотрит на экран, пока тот не гаснет. Набирает Мукуро смс-сообщение и отправляет, не зная, на что рассчитывает, а потом медленно встает и начинает одеваться. Он передвигается по спальне неохотно и вяло, чувствуя себя полностью разбитым. Как он устал.
«Я думала, ты крепкий орешек», — разочарованно говорит старуха.
— Отвали.
Он почти уже выходит, когда телефон вздрагивает от звука входящего сообщения. Один раз, а потом еще.
Сердце колотится так сильно, что больно дышать.
Хаято берет телефон в руки и, сомневаясь, нажимает на иконку входящих сообщений. Они короткие и оба от Мукуро. Первое гласит: «Ты серьезно?», а второе — «Я позвоню тебе вечером».
От последнего сообщения Хаято хочется смеяться и прыгать по спальне. Облегчение накатывает на него бешеной, смывающей все волной, хочется сделать сразу много дурацких вещей. Например, пойти и расцеловать Ямамото на глазах у Десятого или обнять мелкого.
— И всего-то нужно дожить до вечера? — с азартом спрашивает он у тихой спальни. — Да легко. Слышишь, бабка? Я тебя уделаю.
Старая карга мерзко хихикает, но даже это не способно испортить ему настроение.
Он вылетает из комнаты, едет на первый этаж в одиночестве и ловит себя на том, что улыбается.
Возле кабинета ждут Ямамото и мелкий — Хаято мчится мимо них, бросив мелкому:
— У тебя сегодня выходной, вали отсюда к черту!
И получает в ответ ошарашенное:
— Эй, почему это?!
На остальных его приподнятое настроение действует странно: Десятый мнется и спрашивает, все ли нормально, мелкий беспрекословно выбирается из машины, а Ямамото весь путь молчит, не спрашивая даже о причинах внезапного изменения маршрута. Они едут сквозь сплошной ливневый поток, Ямамото за рулем, Хаято пытается дремать, но бешеный стук сердца не позволяет сомкнуть глаза. Он очень боится надеяться на что-то, у него не раз вырывали победу из-под носа, но еще ни разу он не связывался с Мукуро, это было что-то совершенно новое. Сегодня — именно в это сегодня, ни в какое другое, — он обязательно победит, не позволит умереть Ямамото и выживет сам. Чего бы ему это ни стоило.
Они встречаются с представителем Джиг, заселяются в отель, а потом едят китайскую еду, запивая пивом. Когда разговор, как и в прошлый раз, заходит про отдых, Хаято говорит, глядя Ямамото прямо в глаза:
— Меня не интересуют женщины, Ямамото. Совсем.
И тот замирает с полуоткрытым ртом, ошарашенным лицом — Хаято смотрит на него, обласканного лучами заходящего солнца, и неожиданно понимает, какой же он красивый.
В этот раз Хаято тянется к нему первым — подсаживается ближе и ловит изумленный выдох, а потом забывает, как дышать. Поцелуи, поначалу поспешные и неловкие, сливаются в один, замедляются, становятся изучающими и тягучими. Сердце Ямамото отдается в ладонь бешеным стуком, его волосы под кончиками пальцев жесткие и густые. Хаято перебирается к нему на колени, вытягиваясь сверху, и гладит его по затылку, ведет ладонью по шее, трогает мочку уха и касается шершавого подбородка. Ямамото загнанно дышит, тянется к нему, его руки везде — в волосах, на шее, на спине. Замирают на ягодицах и сжимают так сильно и хорошо, что Хаято вздрагивает от удовольствия.
Краем уха он слышит странные звуки, но никак не может понять, что это. Они настойчивые и резкие, постоянно отвлекают на себя и не дают сосредоточиться.
Хаято ведет; от запаха Ямамото, от его движения, от его улыбок и шальных глаз. В разлившейся полутьме слышны шорохи ткани и дыхание.
После они валяются поверх одеяла, Ямамото закидывает ногу ему на бедро и неожиданно говорит:
— Кажется, у тебя звонил телефон.
Хаято дергается и садится. Потом поспешно разыскивает телефон и видит четыре пропущенных звонка от Мукуро. Бабка злорадно хохочет — даже странно, что она не комментировала то, что происходило всего несколько минут назад.
— Я быстро, — говорит Хаято, втискиваясь в брюки. — Это важно.
— Твой любовник? — смеется Ямамото.
— Кретин, — вздыхает Хаято. — Это Мукуро, я просил узнать его кое-что. Никуда не уходи, я быстро.
— Я буду здесь, — сонно говорит Ямамото, забираясь под одеяло.
Хаято улыбается и шмыгает в коридор. Там он долго слушает гудки в трубке, после чего Мукуро наконец-то отвечает:
— Мне казалось, тебе нужна была срочная помощь, — голос у него запыхавшийся.
— Срочная, — соглашается Хаято. — Так что?
— Если помнишь, формально ты все еще считаешься моим медиумом… Гокудера?
Хаято слышит за спиной шорох. Он оборачивается, уже догадываясь, что дожить до утра у него не выйдет. Посреди коридора стоят двое в форме Миллефиоре. Он сглатывает и говорит в трубку:
— Кажется, ты не успеешь ничего мне рассказать. Я позвоню тебе сегодня утром.
А потом трубка выскальзывает из его руки, но этого он уже не видит.
*
Хаято просыпается.
Не позволяя себе раздумывать, он хватает телефон и быстро набирает сообщение для Мукуро, а потом долго звонит ему, терпеливо ожидая ответа. В какой-то момент звонок сбрасывается, и он оставляет попытки.
«Что, дорогой, надеешься на легкую победу?», — спрашивает старуха.
Голос у нее и вполовину не такой уверенный, как обычно, и это вселяет в него небольшую, но надежду. Не ту, которая была до этого, когда он боялся верить и проиграть, потерять близких и не проснуться больше, а ту, которая вселяет уверенность в том, что завтра все-таки настанет.
Когда приходит Ямамото, Гокудера уже одет. Он распахивает дверь, когда тот заносит руку для того, чтобы постучать, и недружелюбно бурчит:
— Утро.
После этого они в молчании идут по коридорам, поднимаются на первый этаж, и Хаято объявляет, что Ламбо с ними не едет.
В дороге ему перезванивает Мукуро.
— Ты серьезно? — спрашивает он. — Та старуха была иллюзионистом?
Приходится все рассказывать прямо при Ямамото — он почти не реагирует на чистосердечный рассказ о событиях последних сегодня, только линия челюсти проступает четче, да вздуваются желваки. Хаято заканчивает перечислять все, что происходило с ними, за исключением только личного, и замолкает.
В тишине слышно, как надсадно скрипят по стеклу дворники и хлещет по крыше дождь. Ямамото молчит, вдавливая в пол педаль газа.
Они рассекают серую ленту дороги, разрезают ее на две части, оставляя их позади двумя грязными полотнищами. Хаято боится смотреть Ямамото в лицо, и поэтому разглядывает серую хмарь за окном. Мукуро долго молчит, прежде чем сказать:
— Знаешь, я мог бы попытаться что-то сделать. Ты все еще мой медиум.
— Я помню, — сжав челюсти, отзывается Хаято. — Я не мог о таком забыть.
— Но, — судя по голосу, Мукуро улыбается, — ты же не думаешь, что я сделаю это только из любви к человечеству?
— Пожалуйста, — цедит Хаято сквозь зубы.
— Не слышу?
— Я тебя очень прошу, — громко говорит он, вздрагивая от гнева. — Можешь рассчитывать на любую услугу, кроме тех, которые могут причинить вред моим друзьям и семье.
— Как драматично, — восхищенно вздыхает Мукуро. — Хорошо, договорились. Надеюсь, ты не за рулем?
Хаято поглядывает на Ямамото и неохотно отвечает:
— Ямамото ведет.
— Давно с ним не общался, — довольно тянет Мукуро. — Тогда приготовься, дорогой. Я иду изгонять твою внутреннюю старушенцию.
— Очень сме... — начинает Хаято, а потом его словно выталкивает из тела, придавливает черной тяжелой волной и выметает, и у него нет совершенно никакой возможности сопротивляться.
*
Хаято просыпается.
Долго лежит с закрытыми глазами и размеренно дышит, готовясь начинать сначала. Перезагрузка, запуск. Игра окончена. Перезагрузка, запуск...
Перед глазами чужой потолок, расписанный яркими пятнами солнечного света. В приоткрытое окно слышны гудки проезжающих автомобилей, шум листвы и птичьи трели.
Кто-то стучится в дверь, Хаято, все еще не веря в происходящее, идет открывать.
За дверью стоит Ямамото — свежий, бодрый и радостный. Выражение лица меняется, когда он видит Гокудеру.
— Эй, — тихо произносит он. — Гокудера, это ведь ты?
Хаято смотрит на него, не веря своим глазам. Сглатывает колючий комок, делает шаг вперед и сжимает Ямамото изо всех сил, не обращая внимания на чужую растерянность.
После он отыщет телефон, посмотрит на дату и поймет, что все получилось.
А пока что он заставляет Ямамото наклониться и целует его — первый раз за наступившее завтра.
@темы: ангст\драма, Клубничные придурки
чистое красивое море малины
Название: Хранитель
Команда: FuckYeah6918!
Тема: ангст/драма
Пейринг/Персонажи: Рокудо Мукуро и его воображаемый сокамерник
Размер: 1506 слов
Жанр: драма
Рейтинг: G
Дисклеймер: всех имеет Амано
Саммари: Все знают, призраков не существует.
Команда: FuckYeah6918!
Тема: ангст/драма
Пейринг/Персонажи: Рокудо Мукуро и его воображаемый сокамерник
Размер: 1506 слов
Жанр: драма
Рейтинг: G
Дисклеймер: всех имеет Амано
Саммари: Все знают, призраков не существует.
“На протяжении всего дня будет ясно и солнечно”, ― услышал Мукуро, проходя мимо телевизора, и подумал про себя, что синоптики ― те же иллюзионисты, разве что признанные официально.
Погода менялась. Не сегодня, так завтра похолодает ― слишком знакомо и назойливо ныли давно затянувшиеся раны, невидимые рубцы и ожоги от Пламени; все это, все, с чем он остался.
Мукуро смотрел на свое отражение в зеркале: вот длинный шрам, пересекающий глаз, ― подарок от Эстранео. А тот, что на горле под челюстью, ― из Вендикаре. В какой-то момент, года через два или три отчаянного не-ожидания, он понял, что не может больше дышать одним воздухом с этим миром, просто не может больше дышать. Тогда ему разрезали горло и вставили дыхательную трубку ― ужасно унизительно, но есть за что поблагодарить. Мукуро перевернул правую ладонь и сжал пальцы, бездумно наблюдая, как проступают под кожей, повторяют рисунок костей тонкие металлические полосы. Когда-то он не любил обо всем этом думать, но время победило и ненависть, и страх; теперь Мукуро казалось, что он вспоминает рассказанную кем-то бессвязную и скучную историю.
Он взял кружку с журнального столика, допил кофе, не торопясь оделся: свитер, джинсы, носки. Достал из шкафа тяжелые теплые ботинки ― “ясно и солнечно”, ну да, разумеется. В прихожей снял с вешалки синюю кожаную куртку, обмотал вокруг шеи шарф и, уже у двери, накинув иллюзию на шрамы, вдруг поймал себя на наивности этого привычного действия. Мукуро был рабом собственной безупречности: его не задеть, не ранить, он лучший. Иллюзии всегда были его броней, а теперь стало все равно. Он лучший, это больше не нуждается в доказательствах.
― Тебя это не спасет, ― сообщил призрак. И когда только появился?
Мукуро со вздохом развернулся. Призрак поднял руку с зажатой в ней тонфой. Грязная порванная рубашка, повязка дисциплинарного комитета на левой руке. Он умер много лет назад, раздавленный под завалом, который мог бы раскидать за несколько секунд, если бы остался в сознании. Дурацкая смерть для сильнейшего хранителя Вонголы.
― Сегодня я тебя уничтожу. ― Призрак нахмурился. Прозрачная тонфа указывала Мукуро в грудь, остановившись в паре сантиметров: призрак не любил выглядеть глупо.
Он считал себя настоящим.
― Да, да, конечно, ― отмахнулся Мукуро ― и с досады потер висок: одно дело видеть то, чего нет, другое дело с ним говорить. Это уже совсем край.
Свое сумасшествие он считал безобидной профдеформацией и спокойно его принимал. Кто-то всю жизнь лечит людей от депрессии и бессонницы ― и плохо спит по ночам, а кто-то всю жизнь показывает им несуществующие вещи ― и видит галлюцинации.
Все знают, призраков не существует.
Мукуро знал это, пожалуй, лучше других; он ненавидел самообман и никогда не ждал, что хранитель Облака вытащит его из Вендикаре.
Призрак говорил, что он настоящий. Говорил: “Твоя жизнь принадлежит мне, Рокудо Мукуро”, ― и в этом имени, произнесенном чужим голосом, Мукуро чудился отдаленный грохот камнепада.
По странному совпадению Мукуро действительно не мог умереть, даже если нарывался нарочно. Пули пролетали мимо, ножи и мечи уходили по касательной. В бомбе не сработал взрыватель. Естественно, Мукуро не раз проверял свою удачу. Веревка оборвалась. Открытое окно захлопнулось от порыва ветра, больно прищемив пальцы.
Призрак таскался за ним по пятам, обжигал серыми прозрачными глазами, громко и с охотой ненавидел. Казалось, его внешность совсем не менялась, но разговор, сам образ мышления всегда соответствовал возрасту Мукуро ― еще один аргумент в пользу сумасшествия.
― Ладно, ― сказал Мукуро. ― Пора выходить.
Спустившись по лестнице, он вышел во двор ― там, у самой ограды, рос старый каштан, к которому предыдущий хозяин дома зачем-то прикрепил длинную цепь с оковами. Теперь оковы лежали на траве и ржавели, и Мукуро все собирался выбросить сомнительные украшения, но каждый раз не доходили руки.
Призрак молчал. Мукуро шел по улице, не обращая на него внимания, но зная, что он здесь: точно за левым плечом, на расстоянии вытянутой руки. Даже закрыв глаза, можно почувствовать, где он. Стук его сердца, тепло тела. Тут ведь дело вот в чем: ко всему можно привыкнуть. Даже к тому, что кто-то бубнит ночью, мешая спать. Высказывается о манере одеваться. О любимой еде Мукуро. Музыка? Как ты только слушаешь это говно? Твои иллюзии полный отстой. Что, кто-то до сих пор на это ведется?
Воображаемый друг, он больше походил на воображаемого сокамерника ― из тех, кого терпишь долго и истово, а потом однажды встаешь и разбиваешь этому ублюдку голову об унитаз.
Все утро было ясно и солнечно, а к обеду повалил снег. Он падал тяжелыми глухими хлопьями на зонтики открытых кафе, на крыши машин и козырьки магазинов, на деревянные ящики с цветами. Растворял звуки и цвета в белом густом тумане. Дорогу уже завалило, и Мукуро шел как по облакам ― под ногами шуршал и проминался пушистый снег. У памятника одноногой гончей он остановился.
В снежном тумане виднелась вывеска открытого кафе; официанты спешно убирали столики и стулья, закрытые зонты торчали черными пиками. Только один посетитель сидел и терпеливо ждал, не обращая внимания на зиму, бушующую вокруг.
Сидел себе, курил ― в легком сером костюме, тонких очках, закованный во множество колец и браслетов. То ли рокер, подавшийся в клерки, то ли звезда эскорта. С облепленного снегом зонта сползали белые ошметки и падали ему под ноги.
Мукуро подошел, отряхнул свободный стул и сел.
― Что, тоже веришь в прогнозы погоды?
― Козлы эти синоптики, ― ответил Гокудера. Посмотрел на часы: ― Мой самолет улетает через два часа. Твой ― через три.
Все вокруг было белесым и ватным. В переполненной пепельнице стояла вода.
― Куда на этот раз?
― В Колумбию. Реборн уже на месте, он все тебе объяснит.
― Наши отношения с Вонголой такие односторонние, ― то ли сообщил, то ли пожаловался Мукуро. ― Я, может, тоже хочу быть любимой болонкой Савады.
― Врешь ведь, ― не морщась, проглотил “болонку” Гокудера.
― Что там, в Колумбии? ― спросил Мукуро. Огляделся в поисках официантов, потом решил быть невежливым и потянулся за чужим чаем. Гокудера быстро отодвинул чашку.
― Как обычно, ― ответил он. ― Немного дипломатии, немного иллюзий.
― И много желающих меня убить, ― подхватил Мукуро.
― Ну да. Ты же бессмертный.
― Разумеется, Хаято. Разумеется.
― Но все равно. С этими надо поосторожнее, а то и до Колумбии не доживешь.
Гокудера допил чай и тоже огляделся. Он не спешил уходить ― такой же неприкаянный, как и сам Мукуро. Его верность Саваде была как ледяная броня. Иногда броня трескалась, и из прорех смотрело чудовище.
― Девочки спрашивали про Хром, ― нашелся он с новой темой для разговора. ― Ты что, от нас ее спрятал?
― Я выдал ее замуж за хорошего человека. Знаешь, по программе защиты от мафии.
― Все шутишь, ― не одобрил идею Гокудера.
А ведь Мукуро почти не шутил. Хром была счастлива у себя в Норвегии, а ее муж, самый обычный человек, походил на бледную копию Мукуро. У нее были две собаки, дурные и веселые хаски, одного она назвала Кен, а другого ― Тикуса. Старшая дочь пошла в школу, младшая недавно переболела скарлатиной.
Да, Хром была счастлива.
― А ты ― нет, ― сказал призрак. Помолчав, добавил: ― Меня это радует.
Мукуро встал и протянул руку, подставив ладонь под снег.
― Тебе пора, ― сообщил он, глядя, как на кожу налипают пушистые снежинки. ― В такую погоду лучше выезжать с запасом. А я домой ― и в Колумбию. Привет Саваде.
Снег все валил. Почему-то было влажно, но совсем не холодно, будто под тропическим ливнем, и Мукуро, шагая по белой дороге, от скуки прикинул возможность того, что снег ― такая же фикция, как и призрак. Красивое чистое море белизны при полном отсутствии людей.
― Не расслабляйся, ― позвал призрак. ― Смотри по сторонам.
― Отстань, ― ответил Мукуро. ― Я…
Он не договорил, в этот момент что-то ударило его в спину, такой тупой и мощный удар, будто раскаленным пушечным ядром, от которого сразу отнялись ноги и замерли мысли. Потом он понял, что лежит на снегу, а в сером прозрачном небе кружат крошечные белые хлопья.
К нему подошли неясные черные фигуры. Он не мог разобрать их разговор, язык был похож на искаженный испанский.
Эй, ― попытался сказать им Мукуро, ― вы охренели, я же бессмертный.
Но не смог пошевелить губами. Ну и не надо.
― Вставай! ― крикнул призрак. ― Зажигай пламя, сраный иллюзионист!
Страх в его голосе, то, как он, наклонившись, пытался тряхнуть Мукуро за плечи ― призрачные руки проходили сквозь тело, ― все это удивило Мукуро. Сквозь искаженное волнением лицо и взъерошенные черные волосы мерно и плавно падал снег.
― Кея, ― сказал или подумал Мукуро. ― Хватит уже, уйди. Хватит. Не заслоняй мне пейзаж.
И призрак услышал. Почему-то, когда он исчез, кольнуло сожалением, но без него было спокойнее. Намного спокойнее.
Мукуро улыбнулся.
Снег вокруг взвился вихрем, а когда Мукуро, проморгавшись, открыл глаза, то увидел над собой белую фигуру: порванная рубашка, повязка дисциплинарного комитета, взъерошенные волосы, тонфы. Чистое сиреневое пламя.
Люди отшатнулись, побежали; Мукуро закрыл глаза и услышал крики, звуки ударов ― его назойливый призрак мог быть пугающим. Вдруг что-то горячее упало на лицо: кровь. Призрак стоял над ним, снежный, в пятнах чужой крови, и с белых тонф срывались красные густые капли.
Он беззвучно шевелил белыми губами, а потом отбросил тонфу и, наклонившись, протянул руку. На кончиках пальцев шевелилось пламя: сначала сиреневое, оно становилось синим, и что-то внутри отзывалось, росло. Выжигало смерть из закрывающихся ран.
@темы: ангст\драма, FuckYeah6918!
Название: Кто-то за дверью Команда: H+H Тема: ангст/драма Пейринг/Персонажи: Хибари/Хром Размер: 1134 слова Жанр: драма Рейтинг: PG-13 Дисклеймер: все принадлежит Амано Саммари: Хибари знает — за дверью всегда кто-то есть  За дверью что-то скребется, тихо, упрямо, как будто проковыривает дыру в черепе. Хибари поднимается с кровати, спускается по лестнице и распахивает дверь настежь. Никого. Он стоит несколько минут, опустив руки с тонфами, и всматривается в темноту. Ему не нравится звук.— Это дождь, — легкая ладонь ложится на плечо. Хибари захлопывает дверь и оборачивается. Хром позади него в наброшенном на голое тело халате поднимается на цыпочки и подставляет бледное лицо. Хибари хмурится: — Замерзнешь. Хром улыбается ласково, мягко, ее пальцы похожи на лепестки, такие же легкие и сладко пахнут. Она гладит Хибари по щекам, распущенные волосы поблескивают в свете лампы, и Хибари тянется к ним, чтобы пригладить. — За дверью никого нет, — заверяет она. Хибари кладет ладонь ей на затылок. Он вовсе не уверен, что Хром знает, о чем говорит, но не разубеждает ее. Пусть остается в неведении. Пусть считает, что это дождь. Правда одна — за дверью кто-то всегда есть. Он подхватывает Хром на руки и идет к лестнице. Если на свете есть что-то, что он любит сильнее драки и порядка, то это их теплая постель и ее объятия. Наверху, в спальне, он укладывает Хром на кровать, распахивает ее легкий халат и прижимается губами к животу. Ему кажется, что за окном кто-то смотрит на них, но он старается не думать об этом. Там никого. Там просто дождь. Забудь, не думай. Хибари не умеет забывать и не думать. Но сейчас у него ненадолго получается, когда он трогает языком ее солоноватую кожу, когда ложится сверху, закрывая своим телом. Он жалеет только о том, что не может завладеть и ее сознанием. Ведь Хибари не иллюзионист, он умеет только убивать тех, кто вредит Хром. Но не всех. В окно что-то стучит. Хром лежит рядом и сонно потягивается. — Это просто ветка. Хибари открывает глаза, напряженно вслушивается в скрежещущий звук, словно снаружи кто-то царапает стекло когтистыми пальцами. Кто бы там ни был, Хибари убьет его. — Тебе надо отдохнуть, пожалуйста, не волнуйся, расслабься, хочешь, я сделаю чай или массаж? — шепчет ласковая Хром, прижимаясь к нему гладким, тонким и горячим телом, вся, целиком, идеальная. Тук-тук-тук, не забывай. Тук-тук-тук, он придет и позовет твое сокровище, и ты ничего не сумеешь сделать, чтобы остановить ее. Потому что она решает сама. — Я убью тебя, — одними губами произносит Хибари. И знает, что не сделает этого, потому что без Мукуро Хром не сможет жить. И он сам бессилен изменить положение вещей. Что-то в мире просто случается, и ты должен жить, осознавая, что оно случилось, неправильное и непоправимое. Смирись. Вот твой путь. Хибари ненавидит смиряться. Он подходит к окну, открывает створку и, хмурясь, глядит во влажный мрак, а мрак откликается, отвечает, Хибари кажется, что в темноте кто-то есть, кто-то смеется над ним. Больше всего на свете Хибари хочет опередить Мукуро. Оказаться в детстве Хром раньше него, стащить ее прямо с качелей на детской площадке, где она любила сидеть, остановить машину, под которую она угодила, отнять у родителей, которые ее не любили, спасти, защитить, не позволить ему завладеть сознанием Хром. Телом тоже, но первым делом ее волей. Он лежит в темноте без сна и представляет, как подходит к Хром на площадке. Как останавливает качели и берет ее за руку. — Идем, — говорит он, — я буду любить тебя за весь мир. Хром кивает, улыбается, носок ее туфельки чертит по песку, она поднимается и идет с ним. Вот правильное прошлое, вот порядок. Но правильного прошлого нет, нет даже правильного будущего, воспоминания о котором у него остались. В неправильном будущем Хром погибла, будущий Хибари не сумел защитить ее. Она оставалась с ним в его доме, спала на его футоне, шептала на ухо горячие слова, делала неправильные глупости, а в один прекрасный день ушла, потому что была нужна мафии и Мукуро, и погибла. А Хибари не сумел спасти ее. Хибари приходится жить с мыслью, что порядок, которого он ищет, не достижим. Ему приходится, прежде чем поцеловать Хром, приглядываться повнимательнее, не улыбается ли ее губами Мукуро. Все, чего хочет Хибари, — изменить прошлое и будущее. Но наблюдая за Хром, которая старательно готовит для него невкусный ужин, он ловит себя на мысли, что все повторяется. Он не был первым, он не станет последним, кто укроет ее и спрячет от всех опасностей мира. Хром оборачивается и улыбается ему. В дверь стучат, она кладет лопаточку на подставку. — Схожу открою. — Я сам, — останавливает ее Хибари. Он идет через гостиную, по дороге прихватив тонфы, распахивает дверь. За дверью никого нет. Хибари внимательно оглядывает дорожку, кусты барбариса, забор, улицу и серое, беспросветное небо. Аккуратно закрывает дверь и медленно возвращается на кухню. Хром больше не готовит. Ее волосы завязаны в пучок на затылке, в руке трезубец, на столе рядом с ней сидит Мукуро. — Странно, что ты так легко повелся, — говорит он своим тонкогубым ртом, рассматривая ногти. Хибари поднимает тонфы. — Убью, — произносит он спокойно. Когда случается то, чего ты боишься, страх уходит. Это закон жизни, такой же неоспоримый, как и тот, в котором говорится о благодарности, о праве спасения и о долге. Хибари плевал на долг. — Нет, Хибари, не надо, — Хром преграждает ему дорогу, как каждый раз, как сотни раз до этого. — Ты же знаешь, что у меня нет выбора. В ее голосе мольба, в ее взгляде беспросветное небо, солнца не будет еще долго, начинается сезон дождей. — Он спас меня, — говорит Хром, и лицо ее на мгновение освещается, и обожженный этим светом Хибари снова поднимает тонфы. — Когда-нибудь я убью его, спасу тебя, и он станет не нужен, — цедит Хибари сквозь зубы. Хром кивает: — Конечно, обязательно спасешь. А сейчас мне пора. И Хибари отпускает ее, стоит и смотрит, как она уходит следом за бесплотным миражем, который все еще улыбается, и улыбка его повисает в воздухе и растворяется многими часами позже. Хибари ждет, когда Хром вернется. Будущее в такие минуты, часы и дни кажется ему наступившим. Он сидит на крыше, скрестив ноги, рядом с ним сидит Хиберд, Хибари кладет тонфы на черепицу и смотрит на него и город. Он умеет отпускать свои мысли, созерцать и набираться сил. Они ему понадобятся, потому что рано или поздно он найдет способ. Донора. Он убьет для Хром донора и подарит ей новую жизнь. И душу ее заберет себе. Хром не стала бы возражать. Он поднимается и прыгает с крыши, когда видит ее на дорожке перед домом. Она цела, только бледна, и улыбка совсем слабая. — Хибари, перестань, высоко, — шепчет она, улыбаясь глазами. Хибари хватает ее на руки, несет в дом и плотно закрывает все двери и окна. Нужно только выиграть время, думает он, расстегивая ее короткую юбку и скатывая тонкие чулки, нужно лучше искать, думает он, снимая с маленьких ног туфли. Что-то скребется в стекло. Тук-тук-тук, это пустые мечты, а ты ведь не мечтатель какой-нибудь. Очнись. Признай. Рано или поздно она умрет, она уже почти мертва, и только иллюзия сохраняет ее живой, будь благодарен. Хибари ложится и накрывает ее собой. Он верит в силу, верит в себя. Он убьет всех, кто стоит у него на пути, и станет ее спасителем, не ради себя. Ради нее, чтобы дать ей свободу решать, кому она хочет быть благодарной. |
@темы: ангст\драма, H+H
Название: Чуть позже
Команда: X27-team
Персонажи: *YL!Занзас/*YL!Цуна
Жанр: драма, херт/комфорт
Рейтинг: PG-13
Размер: мини (2 700 слов)
Саммари: Дела были — хуже не придумаешь
Предупреждения: соулмейт!ау, нецензурная лексика
читать дальше
— Бесполезный Цуна, — разочарованно сказал Реборн.
За его голосом, противным и тонким, скрывалось что-то еще. Не знай Цуна его так хорошо, он мог бы подумать, что уловил в ленивых интонациях нотку беспокойства.
Цуна вытер мокрый лоб и попытался еще раз, концентрируясь на затухающей глубоко внутри надежде. На долге, дружбе и заботе — всем том, что помогало ему держаться в трудные моменты.
Пламя, танцующее над его ладонями, лизнуло кончики пальцев. Оно было крохотное, как огонек зажигалки, и почти не обжигало. Цуна моргнул, сглатывая горький комок, и упустил момент, когда огонек потух окончательно. Поднял взгляд на Реборна и в последний миг успел увидеть мелькнувший в его глазах страх.
— Мне нужно подумать, — сообщил тот спокойно и развернулся к выходу. — Продолжай без меня.
Дела были — хуже не придумаешь.
Перебои с пламенем начались незаметно. И, наверное, довольно давно, потому что Цуна до последнего не замечал ничего необычного — он занимался делами Вонголы, разбирал накопившиеся после Девятого документы и договоры, встречался с представителями других семей и регулярно посещал собрания Альянса. За ставшей обыденностью работой ему было совершенно некогда задумываться о собственном состоянии. А когда он осознал, что больше не может летать, стало поздно. Казалось, пламя обиделось на его невнимание и недостаточное уважение — и решило исчезнуть. Постепенно, капля за каплей, так, чтобы он ничего не понял.
Цуна достал из кармана коробочку и выпустил Натса.
Львенок квело посмотрел на него и свернулся клубком, еще более призрачный, чем два дня назад. Цуна наклонился, чтобы погладить его, но вместо того, чтобы зарыться в густую мягкую шерсть, пальцы прошли насквозь, как через голограмму. Натс повел ухом и закрыл глаза.
Стало очень холодно, по спине поползла ознобная дрожь.
Выпрямившись, он загнал Натса обратно в коробочку, положил ее в карман и застыл. Осмотрелся, вбирая режущий глаза электрический свет и островки полутьмы по углам, металлический серый цвет стен и холод бетонного пола, а после направился в жилую часть базы, надеясь никого не встретить по пути. Настроения разговаривать и делать вид, что все хорошо, у него не было.
Коробочка тяжело оттягивала карман, лицо горело, в затылке было холодно и пусто.
Цуна чувствовал себя совершенно, окончательно и бесповоротно опустошенным.
В кабинете его ожидал сюрприз.
Они не виделись с Занзасом около четырех месяцев — не пересекались даже на официальных мероприятиях, предпочитая обсуждать дела по телефону или через почту. Они пришли к этому негласному соглашению после двух бутылок виски, откровенного разговора и пьяного, ни на что не похожего поцелуя. Тот вечер вывернул Цуну наизнанку, распотрошил, разорвал на сотни клочков и криво сшил, после чего отпустил жить дальше. После этого — жить дальше. Никто не должен был знать, чего ему стоило делать непринужденный вид и продолжать вести себя как раньше.
Хорошо, что Занзас был не из тех, кому нужно объяснять очевидное.
Цуна закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной, почувствовав неожиданную слабость. Сердце забилось часто и больно, в ушах зашумела кровь. Он видел Занзаса не целиком, а какими-то странными фрагментами. Например, не видел глаз, зато издевательская ухмылка была неправдоподобно четкой, будто нарисованной на смуглом лице.
Наваждение рассеялось, и Цуна увидел его взгляд, недобрый и внимательный, и это успокаивало — хоть что-то в жизни Цуны оставалось без изменений.
Занзас бил все рекорды по наглости — мало того, что приехал без предупреждения спустя столько времени, так еще и сел на его место, закинув ноги на стол.
— Савада, — с нескрываемым удовольствием протянул он, демонстрируя широкий оскал.
— Занзас, — констатировал Цуна уныло. — Зачем пожаловал?
Он отлепился от двери и прошел вглубь кабинета. Остановился рядом с Занзасом и скинул его ноги со стола. Подумал и сел на освободившееся место.
Занзас фыркнул.
— Почуял слабину, — сказал он, ощупывая Цуну жадным взглядом. — Ходят слухи, что тебе нездоровится в последнее время.
— Правда? — удивился Цуна. — Ничего себе. Сдай-ка мне своего информатора.
— Что ты с ним сделаешь? Строго отчитаешь? Отправишь в Варию разбирать библиотеку? Я не против, туда лет пятнадцать никто не заходил.
Цуна не выдержал и хохотнул, расслабляясь. Непостижимая вещь — он думал, стоит им оказаться наедине, и все пойдет прахом. А они разговаривают, как будто ничего не было.
А может, и правда не было. И Цуна принял все слишком близко к сердцу.
— Так что с тобой происходит, а, Савада? — поинтересовался Занзас почти мирно. И только внимательный огонек в его глазах показывал, что обманываться не стоит.
Наверное, все это было предрешено. Кем-то с довольно специфическим чувством юмора. А еще этот кто-то ненавидел Цуну, потому что ничем другим объяснить последующие события было невозможно.
Цуна понятия не имел, как справляются остальные. Девятого успели похоронить и оплакать, на первом этаже собрались главы дружественных Семей, а он, выполнив свой долг, сидел возле камина, дрожа от озноба, и распивал с Занзасом вторую бутылку виски.
Его повело. От Занзаса, его запаха, его взглядов и голоса, от острых ухмылок и жалящих слов. И тогда, в полутьме уютной комнаты с камином, когда они целенаправленно напивались, провожая эпоху Девятого босса Вонголы, собственные надежды и посылая к черту мечты, случилось непоправимое.
— Счастлив? — угрюмо спросил Цуна, принимая из его рук стакан.
— Безмерно, — отозвался Занзас в тон. — Всю жизнь мечтал дождаться смерти старика.
Больше об этом не разговаривали — молча пили, сидя плечом к плечу на пушистом ковре перед камином, а потом что-то щелкнуло. Занзас отставил стакан на пол, придвинулся ближе и поцеловал его, делясь жгучим вкусом виски и собственным возбуждением. Оно ощущалось всей кожей, это было что-то вроде удара током — било метко и яростно, не оставляя ни единого шанса на спасение.
Цуна вцепился в него, раскрываясь навстречу. Огненные отблески от камина плясали по стенам, очерчивали их оранжевым кругом, укрывая от остального мира, пряча от всего на свете.
А потом... потом Цуна увидел его татуировку.
Она ожгла узнаванием, стоило провести по шее Занзаса кончиками пальцев, отодвинуть воротничок строгой рубашки и вытянуть пуговицу из тугой петли. Вспыхнула под кожей и отозвалась внутри щемящей волной нежности.
Цуна уставился на нее, в ужасе ощущая, как холодеет в животе и пропадает всякое желание продолжать.
Это была витиеватая латинская буква «икс», полупрозрачная, тонкая, знакомая.
Такая знакомая.
Он поднялся на пошатывающиеся ноги и попятился от настороженно застывшего Занзаса. Больше ничто не имело значения — ни его взгляд, ни голос, ни сильные руки, ничего.
Только татуировка.
Такая же, как у Цуны.
После того вечера они перестали видеться.
Мотор сыто гудел, тишину разбавляла негромкая музыка. Цуна прижимался виском к прохладному стеклу и молился, чтобы головная боль прошла раньше, чем они приедут в старый особняк Девятого. От Занзаса хотелось оказаться как можно дальше. Забыть о его существовании, о том, как он внимательно слушал и как ухмылялся, пока Цуна рассказывал о проблемах с пламенем.
Слабость и головная боль его убивали. Вчерашняя усталость увеличилась в разы, то, что казалось простым утомлением, разрослось и превратилось в недомогание. Цуна чувствовал себя так, словно из него медленно, по капле высасывают жизнь.
Утром он не смог вызвать Натса из коробочки.
Не смог зажечь даже крошечного огонька пламени.
Это привело его в ужас.
— У Девятого была хорошая библиотека, — задумчиво сказал Реборн. — Он изучал пламя.
Зачем с ним увязался Занзас, Цуна старался не думать. Он чувствовал себя словно под конвоем — Реборн был очень доволен, что он отправился не один. Цуна предпочел бы взять с собой Гокудеру или Ямамото, но у них и без того хватало забот.
Но почему именно Занзас...
При воспоминании о татуировке и освещенной языками пламени коже он чуть не застонал от переполнивших его эмоций. Захотелось остановиться и побиться обо что-нибудь головой.
Почему среди семи с лишним миллиардов людей это оказался именно он?
Это могла бы Кеко, Хару или любая другая хорошая девушка. Они могли бы никогда не встретиться. Могли родиться на разных концах света, и прожили бы прекрасные жизни, даже не узнав о существовании друг друга.
Но это был Занзас — высокий, сильный и старше на десять лет. Который когда-то пытался его убить. Который оказался аномалией, ошибкой судьбы, выбравшей его в пару Цуне. И неясно, что это было — наказание или награда.
— Зачем тебе в особняк Девятого? — спросил Цуна.
Собственный голос показался ему безжизненным и глухим. Занзас покосился на него и вдавил в пол педаль газа — машина поехала по заснеженной трассе еще быстрее. Цуна вжался в сиденье и закрыл глаза. Он не любил быструю езду.
— Нам по пути, — сообщил Занзас спустя долгую паузу, заполненную бормотанием радио. — Только и всего.
— Разве?
— Еще я не отказался бы отдохнуть от этих недоносков, — подумав, признался Занзас. — Ты хотя бы не орешь.
— Спасибо, — иронично отозвался Цуна.
С ним все равно было удивительно легко. Цуна терпеть не мог, когда ему навязывали идею предопределенности судьбы. Он изо всех сил желал создавать свое будущее самостоятельно, выбрать хотя бы партнера, но природа и здесь распорядилась вместо него.
И его партнером оказался Занзас, черт бы его побрал.
Черт бы его побрал.
Укрытый белым снежным одеялом, особняк выглядел как пряничный сказочный дом. Там четыре месяца никто не жил, только прислуга, которая служила Девятому всю жизнь.
Цуна вылез из машины и захлопнул дверцу. Дорожки были аккуратно расчищены от снега, на порог выскочил Джорджио — старик очень обрадовался их приезду.
— Я так рад вас видеть! — воскликнул он.
Цуна и Занзас были для него не то внуками, не то просто еще одними родственниками, он относился к ним с таким теплом, что даже Занзас всегда смягчался в его присутствии. Когда не стало Девятого, Джорджио заметно сдал, но по-прежнему присматривал за домом. Милена, его жена, готовила и убиралась.
— Вас не было очень давно, — проницательно заметил старик.
Цуна покраснел, не зная, что ответить, а Занзас отделался коротким:
— Дела. И мы ненадолго.
После они зашли в дом — наверное, стоило предупредить о приезде заранее, было довольно прохладно. Цуна поежился, когда немного остыл после заснеженной улицы, Занзаса, казалось, ничего не беспокоило.
— Что ты собираешься искать? — поинтересовался Занзас.
Цуна неопределенно пожал плечами.
— Не знаю, — отозвался он с сомнением. — Реборн сказал, что у Девятого была приличная библиотека с редкими книгами, там может быть что-то про пламя Неба и причины его угасания.
— Да, — сказал Занзас. — Я могу тебе помочь.
— Ты ради этого приехал?
Занзас посмотрел на него с показной жалостью, и у Цуны моментально испортилось настроение.
Ужинали в полной тишине. За окнами завывала разыгравшаяся метель, стекла дребезжали от порывов ветра, по широким коридорам гуляли сквозняки. Цуна поблагодарил Милену за еду и отправился в комнату с камином на втором этаже — там было достаточно натоплено, чтобы не чувствовать озноб всей кожей.
Только когда Занзас присоединился к нему с двумя стаканами, до Цуны дошло, что это было то самое место. Он закашлялся, обжигая внутренности виски, и выдохнул, моментально почувствовав себя согревшимся.
Они взяли несколько книг из хранилища — если бы Цуна приехал сюда в одиночку, то ни за что не смог бы его найти. Чтобы ориентироваться среди запутанных коридоров, здесь нужно было прожить годы. Занзас показал ему секретное отделение библиотеки — и ему открылись десятки книг про пламя, разные его типы и способы применения. Словно все сокровища мира вдруг посвятили Цуну в свои тайны.
Будь тут Гокудера, он бы умер от счастья.
Цуна открыл одну из книг на коленях и попытался вызвать хотя бы искру пламени.
Напрягся, вспоминая свои ощущения от полетов и бьющегося пульсом огня в ладонях, воскрешая в памяти битвы и обычные дни, когда он с легкостью вызывал огонь, как играл с Натсом... и безрезультатно.
В горле неожиданно стало очень сухо, голова казалась пустой. Утихшая головная боль вернулась в десятикратном объеме, Цуна зажмурился и с трудом удержался от стона.
Занзас дернулся, но Цуна махнул рукой:
— Все нормально, — прохрипел он, удивляясь своему голосу.
Он встал с кресла и попытался передвинуть его ближе к огню, чтобы согреться, но быстро понял, что переутомление сказалось не только на голове, тело тоже как будто превратилось в желе. Ноги стали тяжелыми и неподвижными, руки ослабли. Он застыл над креслом, широко раскрыв глаза — невыносимо тяжело стало не только двигать предметы, но и просто ходить.
Колени подломились. После стало темно.
Когда Цуна открыл глаза, была глубокая ночь.
Он провел ладонями вокруг себя, ощущая подушечками пальцев шершавую мягкую ткань одеяла — похоже, он отключился, и его перетащили в постель. Пальцы наткнулись на что-то теплое, Цуна вздрогнул, и ладонь под его пальцами дернулась тоже.
Вспыхнул неяркий свет ночника, Занзас щурился на него — взъерошенный и недовольный.
— Проснулся? — хрипло спросил он.
— Наверное, — отозвался Цуна осторожно.
На пробу пошевелил ногами, но понял, что совсем их не чувствует. Сердце подскочило в груди, накатила паника. Цуна почувствовал, что задыхается от ужаса, но Занзас сильно встряхнул его за плечи, и все прекратилась.
Цуна судорожно дышал, сжимая во вспотевших ладонях одеяло. Занзас неловко потрепал его по плечу.
— Я позвонил Реборну, — сказал он угрюмо.
— Понятно, — отстраненно отозвался Цуна.
Метель завывала за окном, как раненый зверь. Было холодно. И страшно.
Занзас сел рядом с ним, опираясь спиной о вторую подушку. Цуна покосился, но ничего не сказал — сейчас его присутствие успокаивало, не позволяло сорваться.
— Савада, — позвал Занзас негромко.
— Что?
— Так и не расскажешь, что случилось?
Цуна не сразу понял, о чем он. А когда дошло, залился краской — щеки потеплели, во рту пересохло. Стало стыдно — не говорить же, что у них с Занзасом намного больше общего, чем они думали. Между ними даже ничего не было.
Только тот вечер.
Цуна откашлялся и хмыкнул:
— Нечего рассказывать. Я… слишком много выпил и почти ничего не помню.
Сказал — и задохнулся от боли, с которой сжималось сердце. Кожу на том месте, где была татуировка, словно прошило электрическим разрядом. Боль была настолько сильной, что он ослеп на миг. Занзас сидел чуть выше, поэтому Цуна не мог видеть его лица. Отчего-то казалось, что оно застыло, как маска.
— Я так и думал, — сказал он.
Слишком спокойно — Цуна вывернул шею, чтобы посмотреть, и отшатнулся. Занзас улыбался. А потом поднялся и, пошатываясь, пошел к выходу.
Цуна запаниковал.
— Куда ты? — выдохнул он.
Занзас замер у двери, не оборачиваясь.
— За книгой, — отозвался он после долгой паузы. — У тебя же пламя пропало.
Утром приехал Реборн. Он был не один — в спальню следом за ним уверенным шагом прошел Верде. Цуна уставился на него воспаленными сухими глазами и коротко поздоровался.
— Ну и что тут у нас? — с неприятной ухмылкой поинтересовался Верде.
Занзас ночью так и не вернулся, а у Цуны не было сил, чтобы подняться и попробовать найти его. Ноги словно онемели — не получилось даже встать, когда он попытался.
Верде разложил свой волшебный чемоданчик и приступил к делу. Цуна снял футболку, чтобы ему было удобнее прослушивать сердцебиение, и взгляд Верде прикипел к его груди.
Цуна потер зудящий участок, опустил взгляд и тут же отдернул руку.
Татуировка в виде «икса» воспалилась — кожа вокруг нее покраснела и припухла, краски померкли, выцвели. Верде с интересом ощупал ее крохотными пальцами и заинтересованно хмыкнул.
— Ты уже встретил кое-кого, а, Савада Цунаеши? — спросил он, продолжая осмотр. — Тебе настолько сильно не хочется иметь с ним дела?
— О чем ты?
Верде поправил очки и тонко улыбнулся.
— Готов поспорить, у тебя проблемы. Серьезные проблемы, о которых ты никому не рассказываешь.
— Верде, — срываясь, проговорил Цуна. — Не нужно говорить загадками.
Верде стянул с носа очки и протер их полой белого халата. Вид у него был подчеркнуто незаинтересованный.
— Не знаю, рассказывал ли тебе учитель о людях, которые предназначены друг для друга...
— Это все сказки, — напряженно сказал Цуна сквозь зубы. — Детские сказки, которые мамы рассказывают перед сном. Сентиментальные и глупые.
Верде надел очки и посмотрел на него поверх стекол. А после шустро собрал чемоданчик и пошел к выходу. Цуна в растерянности смотрел ему вслед.
— Верде!
Тот замер. И, не оборачиваясь, сообщил:
— Проблема не в пламени, Савада Цунаеши. Проблема в том, что ты сам себя отторгаешь, и здесь я бессилен.
Он закрыл за собой дверь, и Цуна еще долго сидел в тишине, прижимая ладонь к воспаленной коже вокруг татуировки.
Весь следующий день Реборн и Верде пропадали в библиотеке, пользуясь редкой возможностью, и Занзас был вместе с ними. Цуна отлеживался, следуя рекомендации больше отдыхать. Собственная слабость раздражала его, хотелось что-то делать, но сил не хватало даже на самые простые действия.
Вечером Занзас пришел к нему со стопкой книг.
Сел на край кровати, молчаливый и злой, и замер, буравя недобрым взглядом.
В полудреме все казалось нереальным — и Занзас, и пламя, и проблемы, которые оно приносило. Вся его жизнь.
Занзас наклонился и коснулся горячими губами его лба, да так и замер, прижимаясь. Цуна застыл, боясь пошевелиться, лишь бы не спугнуть.
— Знаешь, где-то бродит идиот, который предназначен мне судьбой, — сказал вдруг Занзас.
Цуна хмыкнул.
— Не верю я в сраное предопределение, — сказал Занзас. — не хочу. Все это хуйня, а, Савада?
— Полная, — подтвердил Цуна.
Протянул руку и коснулся шеи Занзаса. Там, где была татуировка.
Занзас обхватил его запястье ладонью — слишком большой по сравнению с его, — и прижал сильнее. В ладонь заполошно бился его пульс.
— И где-то ходит твой, — произнес Занзас. — Какая-нибудь мартышка в платье с рюшами. Наверное, ты ее заждался.
Цуна улыбнулся и потянул его на себя. Губы у Занзаса были обветренные и горячие. И горькие на вкус.
Он решил, что обязательно ему расскажет о том, что судьбу не обманешь.
Чуть позже, когда они закончат.
Название: Последняя ночь
Команда: X27-team
Персонажи: TYL!Занзас/TYL!Цуна
Жанр: драма, романс
Рейтинг: PG-13
Размер: мини (1450 слов)
Саммари: Цуне не хватило смелости только на одно безрассудство
Предупреждения: нецензурная лексика
читать дальшеТелефоны звонили то по одному, то одновременно, не замолкая. В ушах тоже звенело. В голове стоял равномерный, непрекращающийся гул, к которому Цуна уже привык. Сквозь него, как сквозь вату, глухо пробивались голоса: вопросы, требования, упреки, новости, угрозы, снова вопросы, и почти не пробивались эмоции – то ли интуиция заглохла, то ли от усталости и перегрузок он сам блокировал их на подлете.
Глаза слезились и слипались, он тер и тер их пальцами, давил на веки до багровых пятен, иногда смотрел на часы. Не помнил, когда спал в последний раз, зато помнил как: Гокудера молча сдернул его со стула, чуть не придушив галстуком, и дотащил до дивана. Цуна бы не сдался так легко, но у Гокудеры были абсолютно белые губы, чернота под глазами и такая решимость во взгляде, что от единственной неосторожной искры заполыхало бы все вокруг. Цуна собирался умереть не от этих рук, а полыханий со всех сторон хватало и так.
У всех сдавали нервы. И только Джессо неизменно улыбался, ласковый и сладкий до тошноты. Цуна предпочел бы не видеть его никогда в жизни, даже от голоса в телефонной трубке начинало мутить, и во рту появлялся сладковатый привкус не то гнили, не то смерти. Интуиция, предчувствие, — Цуна не понимал, что это. Но страх, панический, до ватных ног и холодного пота, нельзя было спутать ни с чем. И никакие планы и надежды, никакая злость не могли его пересилить. Пугала не смерть, не секунда, которой все закончится, а неизвестность. Цуна знал, от чего уйдет, но не знал, к чему вернется. Вернется ли? Об этом он старался не думать, как и о том, что предпочел бы умереть по-настоящему, чем хоронить всех, кого любил.
Хотя жить сейчас хотелось как никогда. Все казалось особенным, любая мелочь — важной. Появилась дурацкая привычка трогать все, что подвернется под руку, задерживать пальцы то на полировке, то на фарфоре с выступающим узором. Не привычка даже — потребность, доходящая до смешного. Кеко смотрела на него с испугом и изумлением, пока он мял и комкал ее тонкий шелковый шарфик, соскользнувший с плеча, Гокудера напряженно кусал губы, когда Цуна добирался до его фенек с бахромой, цепей, которые прохладно наматывались на пальцы, и гладких ледяных колец.
Смешнее всего было со Сквало. Цуна отчетливо помнил, как ходил по кабинету, доказывал, убеждал, привычно не реагируя на вопли и на острый неприязненный взгляд. А дальше была только белая, матово мерцающая волна и жгучее желание добраться до нее. Очнулся он от тишины. Волосы, мягкие и гладкие, захлестывали руки по локоть, Цуна держался за них крепко, как за канаты, а Сквало таращился на него, приоткрыв рот, и молчал.
После этого случая Сквало косился с подозрением, как на опасного психа, от которого можно ждать чего угодно, а Цуна душил в себе извинения и еще более неуместный смех.
Время почти вышло. До встречи с Бьякураном, которая должна была стать последней для нынешнего босса Вонголы, оставалась одна ночь.
Из открытого окна тянуло холодом, он затекал под пиджак и рубашку и просачивался сквозь кожу прямо внутрь — к сердцу. Не время и не место было жалеть о принятом решении. Не время раскаиваться и просить прощения за ложь. Цуна не был уверен, что справился: он выдержал вопросительные, тревожные взгляды Гокудеры, пережил прямые вопросы Рехея и понимающую улыбку Ямамото. Никто из них так и не узнал правды, но каждый что-то подозревал. Кем они будут считать его завтра? Героем? Погибшим другом? Предателем? Кем он станет для них, когда вернется? Если вернется.
Телефоны замолчали. Цуна досчитал до шестидесяти и лег на стол, уткнувшись лбом в скрещенные руки. Стоило поспать, но он не хотел — ни за что бы не пропустил эту, последнюю, ночь. Он сделал все, что мог, простился, как сумел, со всеми, кто был дорог, смелости не хватило только на одно безрассудство. Поводов было предостаточно, но Цуна так и не рискнул, за все эти дни — ни разу. Чего проще — вызвать машину и поехать в Варию самому, не дожидаясь ежедневных приездов Сквало, толкнуть дверь в прокуренный полутемный кабинет, поговорить лично, без посредников. Или просто набрать номер и услышать вместо приветствия очередную грубость. Может быть, последнюю.
Не смог. Боялся даже не того, что Занзас что-нибудь заподозрит, а того, что сам напоследок может натворить глупостей. Когда время утекает сквозь пальцы и счет идет на часы и минуты, когда не можешь позволить себе даже самой маленькой слабости, слишком легко сорваться. Особенно рядом с Занзасом.
Цуна усмехнулся и закрыл глаза. Он все сделал правильно, но легче от этого не становилось.
В особняке было тихо, только с улицы доносились приглушенные голоса — усиленная охрана дежурила круглосуточно. Можно было налить кофе и пойти к Гокудере — наверняка еще не лег, да и вряд ли ляжет вообще, — посидеть, как раньше, в сотый раз обсудить предстоящую встречу, безопасность, сопровождение, регламент. Как будто это в самом деле важно. Снова врать и предавать каждым словом человека, который тебе верит и, не раздумывая, отдаст за тебя жизнь. Нет, хватит.
Наверное, он все-таки провалился куда-то между сном и явью, на пару минут, не больше. Очнулся будто от толчка, вздрогнул, приподнял голову и резко выпрямился. Дверь за Занзасом закрылась с тихим щелчком. Цуна не слышал шагов. Хоть ковры в особняке и были мягкими, глушили и прятали все, что могли, но не настолько же. Бесшумный Занзас — это что-то совсем новое. Да и вообще — Занзас в его кабинете. Решил бы, что привиделось, если б не был уверен, что нет.
— Надо поговорить, — Занзас профессиональным взглядом окинул стены и потолок, поджал губы, задержавшись на распахнутом окне. Цуна встал, закрыл, опустил жалюзи и задернул шторы. Теперь тишина стала абсолютной, плотной, осязаемой, как будто его мгновенно отрезало от мира. Хорошо, что не одного.
— Прослушки и камер здесь нет, — голос показался слабым, ломким, и Цуна поморщился, заставляя себя обернуться. Занзас успел сесть в кресло и теперь мрачно смотрел исподлобья.
— Почему меня впустили без вопросов? Это что за блядская богадельня с распахнутыми дверями?
— Ты — Вонгола. У тебя привилегии.
«Которыми ты ни разу не воспользовался, — с досадой додумал Цуна. — Ну почему именно сейчас?»
Близость Занзаса тревожила, будоражила, сбивала с толку — заподозрил? догадался? знает?
— Ну, давай, рассказывай, — сказал Занзас, помолчав. — Только не те байки, которые ты скармливаешь своим тупым идиотам. Нормально говори, какого пиздеца мне ждать завтра.
Цуну окатило холодом, он нащупал позади себя подоконник и оперся на него бедром и ладонью, стараясь сохранить остатки спокойствия.
— Нечего рассказывать. Завтра мы с Джессо встретимся…
— Заткнись!
Занзас поднялся рывком и молча пошел прямо на него. Такой же жуткий и неотвратимый, как завтрашний день. Цуна зажмурился, не двигаясь с места. И едва не вышиб затылком стекло, когда Занзас схватил его за горло. Цуна ожидал увидеть что угодно: перекошенное яростью лицо, огонь в глазах, но увидел только внимательный прищур и слишком близко — губы. Ладонь на его шее была едва ли теплее обычной ладони — ни следа пламени.
— Что, и попрощаться бы не зашел? — спросил Занзас, вроде бы спокойно, но Цуна потрясенно застыл, потому что в голосе не было ни издевки, ни злости, зато было то, за что еще месяц назад он отдал бы очень многое: искренность, сожаление и горечь.
— Я не…
— Заткнись и слушай, — Занзас сильнее сжал пальцы, склонился ниже, и Цуна с трудом сдержался, чтобы не податься ему навстречу. — Я не знаю, что ты задумал, но знаю, что завтра пожалею, что не придушил тебя сейчас. Сам. Ты мастер вляпываться в истории, но еще никогда, слышишь, Савада, — он понизил голос и договорил на ухо, обжигая дыханьем и задевая губами: — никогда мне так сильно не хотелось запереть тебя в каком-нибудь бункере, чтобы не прожег, не вылез и не натворил дел.
— Занзас! — Цуна, перехватывая его руку. Воздух вокруг будто загустел, лип к коже, глушил голоса. — Еще немного, и я решу, что ты за меня волнуешься.
— Не дождешься, — сказал Занзас хрипло, и Цуна рассмеялся, весело и громко, как не смеялся, кажется, с самой юности. С самого Намимори. Внутри будто со звоном лопались натянутые струны, и становилось легко, спокойно и хорошо до слез. От Занзаса пахло порохом, похоже, он сегодня весь день палил по мишеням, и виски. Цуна стоял, прижимаясь щекой к его щеке, стискивая запястье, и думал, что в этом мире слишком много хорошего, чтобы отдать его без боя. У каждого из них будет своя битва, и Занзас ни за что не сдастся, так же, как и он сам.
— Мусор рассказывал, ты творил здесь черт знает что.
— Ничего особенного. Но… хорошо, что ты напомнил. — Он провел по исчерченной шрамами коже, к локтю, и с силой закусил губу, чтобы не застонать. На шрамах кожа была горячее, мягче, от острых, ни на что не похожих ощущений покалывало подушечки пальцев. Цуна тронул рубашку, бок, обтянутое брюками бедро, оторвался от подоконника, чтобы накрыть ладонями кобуры, обхватить, дернуть на себя, замирая от вседозволенности и предвкушения. Сейчас — можно. Он понимал это так ясно, будто все еще слышал шепот Занзаса или читал его мысли. — Я бы не пришел попрощаться. Потому что…
— Молчи. — Занзас дернул его вверх, сажая на подоконник. — Светает. Времени мало. Не хочу наткнуться на твоего мусора. Но прежде чем… — он прихватил зубами кожу на шее, широко повел языком вниз до самой ключицы так, что Цуну встряхнуло и прошило жаром до костей. — Пообещай мне кое-что.
И уже в губы, настойчивые и горячие, Цуна выдохнул короткое, но такое необходимое сейчас не Занзасу, а ему самому: «Обещаю. Вернусь».
Команда: X27-team
Персонажи: *YL!Занзас/*YL!Цуна
Жанр: драма, херт/комфорт
Рейтинг: PG-13
Размер: мини (2 700 слов)
Саммари: Дела были — хуже не придумаешь
Предупреждения: соулмейт!ау, нецензурная лексика
читать дальше
— Бесполезный Цуна, — разочарованно сказал Реборн.
За его голосом, противным и тонким, скрывалось что-то еще. Не знай Цуна его так хорошо, он мог бы подумать, что уловил в ленивых интонациях нотку беспокойства.
Цуна вытер мокрый лоб и попытался еще раз, концентрируясь на затухающей глубоко внутри надежде. На долге, дружбе и заботе — всем том, что помогало ему держаться в трудные моменты.
Пламя, танцующее над его ладонями, лизнуло кончики пальцев. Оно было крохотное, как огонек зажигалки, и почти не обжигало. Цуна моргнул, сглатывая горький комок, и упустил момент, когда огонек потух окончательно. Поднял взгляд на Реборна и в последний миг успел увидеть мелькнувший в его глазах страх.
— Мне нужно подумать, — сообщил тот спокойно и развернулся к выходу. — Продолжай без меня.
Дела были — хуже не придумаешь.
Перебои с пламенем начались незаметно. И, наверное, довольно давно, потому что Цуна до последнего не замечал ничего необычного — он занимался делами Вонголы, разбирал накопившиеся после Девятого документы и договоры, встречался с представителями других семей и регулярно посещал собрания Альянса. За ставшей обыденностью работой ему было совершенно некогда задумываться о собственном состоянии. А когда он осознал, что больше не может летать, стало поздно. Казалось, пламя обиделось на его невнимание и недостаточное уважение — и решило исчезнуть. Постепенно, капля за каплей, так, чтобы он ничего не понял.
Цуна достал из кармана коробочку и выпустил Натса.
Львенок квело посмотрел на него и свернулся клубком, еще более призрачный, чем два дня назад. Цуна наклонился, чтобы погладить его, но вместо того, чтобы зарыться в густую мягкую шерсть, пальцы прошли насквозь, как через голограмму. Натс повел ухом и закрыл глаза.
Стало очень холодно, по спине поползла ознобная дрожь.
Выпрямившись, он загнал Натса обратно в коробочку, положил ее в карман и застыл. Осмотрелся, вбирая режущий глаза электрический свет и островки полутьмы по углам, металлический серый цвет стен и холод бетонного пола, а после направился в жилую часть базы, надеясь никого не встретить по пути. Настроения разговаривать и делать вид, что все хорошо, у него не было.
Коробочка тяжело оттягивала карман, лицо горело, в затылке было холодно и пусто.
Цуна чувствовал себя совершенно, окончательно и бесповоротно опустошенным.
В кабинете его ожидал сюрприз.
Они не виделись с Занзасом около четырех месяцев — не пересекались даже на официальных мероприятиях, предпочитая обсуждать дела по телефону или через почту. Они пришли к этому негласному соглашению после двух бутылок виски, откровенного разговора и пьяного, ни на что не похожего поцелуя. Тот вечер вывернул Цуну наизнанку, распотрошил, разорвал на сотни клочков и криво сшил, после чего отпустил жить дальше. После этого — жить дальше. Никто не должен был знать, чего ему стоило делать непринужденный вид и продолжать вести себя как раньше.
Хорошо, что Занзас был не из тех, кому нужно объяснять очевидное.
Цуна закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной, почувствовав неожиданную слабость. Сердце забилось часто и больно, в ушах зашумела кровь. Он видел Занзаса не целиком, а какими-то странными фрагментами. Например, не видел глаз, зато издевательская ухмылка была неправдоподобно четкой, будто нарисованной на смуглом лице.
Наваждение рассеялось, и Цуна увидел его взгляд, недобрый и внимательный, и это успокаивало — хоть что-то в жизни Цуны оставалось без изменений.
Занзас бил все рекорды по наглости — мало того, что приехал без предупреждения спустя столько времени, так еще и сел на его место, закинув ноги на стол.
— Савада, — с нескрываемым удовольствием протянул он, демонстрируя широкий оскал.
— Занзас, — констатировал Цуна уныло. — Зачем пожаловал?
Он отлепился от двери и прошел вглубь кабинета. Остановился рядом с Занзасом и скинул его ноги со стола. Подумал и сел на освободившееся место.
Занзас фыркнул.
— Почуял слабину, — сказал он, ощупывая Цуну жадным взглядом. — Ходят слухи, что тебе нездоровится в последнее время.
— Правда? — удивился Цуна. — Ничего себе. Сдай-ка мне своего информатора.
— Что ты с ним сделаешь? Строго отчитаешь? Отправишь в Варию разбирать библиотеку? Я не против, туда лет пятнадцать никто не заходил.
Цуна не выдержал и хохотнул, расслабляясь. Непостижимая вещь — он думал, стоит им оказаться наедине, и все пойдет прахом. А они разговаривают, как будто ничего не было.
А может, и правда не было. И Цуна принял все слишком близко к сердцу.
— Так что с тобой происходит, а, Савада? — поинтересовался Занзас почти мирно. И только внимательный огонек в его глазах показывал, что обманываться не стоит.
Наверное, все это было предрешено. Кем-то с довольно специфическим чувством юмора. А еще этот кто-то ненавидел Цуну, потому что ничем другим объяснить последующие события было невозможно.
Цуна понятия не имел, как справляются остальные. Девятого успели похоронить и оплакать, на первом этаже собрались главы дружественных Семей, а он, выполнив свой долг, сидел возле камина, дрожа от озноба, и распивал с Занзасом вторую бутылку виски.
Его повело. От Занзаса, его запаха, его взглядов и голоса, от острых ухмылок и жалящих слов. И тогда, в полутьме уютной комнаты с камином, когда они целенаправленно напивались, провожая эпоху Девятого босса Вонголы, собственные надежды и посылая к черту мечты, случилось непоправимое.
— Счастлив? — угрюмо спросил Цуна, принимая из его рук стакан.
— Безмерно, — отозвался Занзас в тон. — Всю жизнь мечтал дождаться смерти старика.
Больше об этом не разговаривали — молча пили, сидя плечом к плечу на пушистом ковре перед камином, а потом что-то щелкнуло. Занзас отставил стакан на пол, придвинулся ближе и поцеловал его, делясь жгучим вкусом виски и собственным возбуждением. Оно ощущалось всей кожей, это было что-то вроде удара током — било метко и яростно, не оставляя ни единого шанса на спасение.
Цуна вцепился в него, раскрываясь навстречу. Огненные отблески от камина плясали по стенам, очерчивали их оранжевым кругом, укрывая от остального мира, пряча от всего на свете.
А потом... потом Цуна увидел его татуировку.
Она ожгла узнаванием, стоило провести по шее Занзаса кончиками пальцев, отодвинуть воротничок строгой рубашки и вытянуть пуговицу из тугой петли. Вспыхнула под кожей и отозвалась внутри щемящей волной нежности.
Цуна уставился на нее, в ужасе ощущая, как холодеет в животе и пропадает всякое желание продолжать.
Это была витиеватая латинская буква «икс», полупрозрачная, тонкая, знакомая.
Такая знакомая.
Он поднялся на пошатывающиеся ноги и попятился от настороженно застывшего Занзаса. Больше ничто не имело значения — ни его взгляд, ни голос, ни сильные руки, ничего.
Только татуировка.
Такая же, как у Цуны.
После того вечера они перестали видеться.
Мотор сыто гудел, тишину разбавляла негромкая музыка. Цуна прижимался виском к прохладному стеклу и молился, чтобы головная боль прошла раньше, чем они приедут в старый особняк Девятого. От Занзаса хотелось оказаться как можно дальше. Забыть о его существовании, о том, как он внимательно слушал и как ухмылялся, пока Цуна рассказывал о проблемах с пламенем.
Слабость и головная боль его убивали. Вчерашняя усталость увеличилась в разы, то, что казалось простым утомлением, разрослось и превратилось в недомогание. Цуна чувствовал себя так, словно из него медленно, по капле высасывают жизнь.
Утром он не смог вызвать Натса из коробочки.
Не смог зажечь даже крошечного огонька пламени.
Это привело его в ужас.
— У Девятого была хорошая библиотека, — задумчиво сказал Реборн. — Он изучал пламя.
Зачем с ним увязался Занзас, Цуна старался не думать. Он чувствовал себя словно под конвоем — Реборн был очень доволен, что он отправился не один. Цуна предпочел бы взять с собой Гокудеру или Ямамото, но у них и без того хватало забот.
Но почему именно Занзас...
При воспоминании о татуировке и освещенной языками пламени коже он чуть не застонал от переполнивших его эмоций. Захотелось остановиться и побиться обо что-нибудь головой.
Почему среди семи с лишним миллиардов людей это оказался именно он?
Это могла бы Кеко, Хару или любая другая хорошая девушка. Они могли бы никогда не встретиться. Могли родиться на разных концах света, и прожили бы прекрасные жизни, даже не узнав о существовании друг друга.
Но это был Занзас — высокий, сильный и старше на десять лет. Который когда-то пытался его убить. Который оказался аномалией, ошибкой судьбы, выбравшей его в пару Цуне. И неясно, что это было — наказание или награда.
— Зачем тебе в особняк Девятого? — спросил Цуна.
Собственный голос показался ему безжизненным и глухим. Занзас покосился на него и вдавил в пол педаль газа — машина поехала по заснеженной трассе еще быстрее. Цуна вжался в сиденье и закрыл глаза. Он не любил быструю езду.
— Нам по пути, — сообщил Занзас спустя долгую паузу, заполненную бормотанием радио. — Только и всего.
— Разве?
— Еще я не отказался бы отдохнуть от этих недоносков, — подумав, признался Занзас. — Ты хотя бы не орешь.
— Спасибо, — иронично отозвался Цуна.
С ним все равно было удивительно легко. Цуна терпеть не мог, когда ему навязывали идею предопределенности судьбы. Он изо всех сил желал создавать свое будущее самостоятельно, выбрать хотя бы партнера, но природа и здесь распорядилась вместо него.
И его партнером оказался Занзас, черт бы его побрал.
Черт бы его побрал.
Укрытый белым снежным одеялом, особняк выглядел как пряничный сказочный дом. Там четыре месяца никто не жил, только прислуга, которая служила Девятому всю жизнь.
Цуна вылез из машины и захлопнул дверцу. Дорожки были аккуратно расчищены от снега, на порог выскочил Джорджио — старик очень обрадовался их приезду.
— Я так рад вас видеть! — воскликнул он.
Цуна и Занзас были для него не то внуками, не то просто еще одними родственниками, он относился к ним с таким теплом, что даже Занзас всегда смягчался в его присутствии. Когда не стало Девятого, Джорджио заметно сдал, но по-прежнему присматривал за домом. Милена, его жена, готовила и убиралась.
— Вас не было очень давно, — проницательно заметил старик.
Цуна покраснел, не зная, что ответить, а Занзас отделался коротким:
— Дела. И мы ненадолго.
После они зашли в дом — наверное, стоило предупредить о приезде заранее, было довольно прохладно. Цуна поежился, когда немного остыл после заснеженной улицы, Занзаса, казалось, ничего не беспокоило.
— Что ты собираешься искать? — поинтересовался Занзас.
Цуна неопределенно пожал плечами.
— Не знаю, — отозвался он с сомнением. — Реборн сказал, что у Девятого была приличная библиотека с редкими книгами, там может быть что-то про пламя Неба и причины его угасания.
— Да, — сказал Занзас. — Я могу тебе помочь.
— Ты ради этого приехал?
Занзас посмотрел на него с показной жалостью, и у Цуны моментально испортилось настроение.
Ужинали в полной тишине. За окнами завывала разыгравшаяся метель, стекла дребезжали от порывов ветра, по широким коридорам гуляли сквозняки. Цуна поблагодарил Милену за еду и отправился в комнату с камином на втором этаже — там было достаточно натоплено, чтобы не чувствовать озноб всей кожей.
Только когда Занзас присоединился к нему с двумя стаканами, до Цуны дошло, что это было то самое место. Он закашлялся, обжигая внутренности виски, и выдохнул, моментально почувствовав себя согревшимся.
Они взяли несколько книг из хранилища — если бы Цуна приехал сюда в одиночку, то ни за что не смог бы его найти. Чтобы ориентироваться среди запутанных коридоров, здесь нужно было прожить годы. Занзас показал ему секретное отделение библиотеки — и ему открылись десятки книг про пламя, разные его типы и способы применения. Словно все сокровища мира вдруг посвятили Цуну в свои тайны.
Будь тут Гокудера, он бы умер от счастья.
Цуна открыл одну из книг на коленях и попытался вызвать хотя бы искру пламени.
Напрягся, вспоминая свои ощущения от полетов и бьющегося пульсом огня в ладонях, воскрешая в памяти битвы и обычные дни, когда он с легкостью вызывал огонь, как играл с Натсом... и безрезультатно.
В горле неожиданно стало очень сухо, голова казалась пустой. Утихшая головная боль вернулась в десятикратном объеме, Цуна зажмурился и с трудом удержался от стона.
Занзас дернулся, но Цуна махнул рукой:
— Все нормально, — прохрипел он, удивляясь своему голосу.
Он встал с кресла и попытался передвинуть его ближе к огню, чтобы согреться, но быстро понял, что переутомление сказалось не только на голове, тело тоже как будто превратилось в желе. Ноги стали тяжелыми и неподвижными, руки ослабли. Он застыл над креслом, широко раскрыв глаза — невыносимо тяжело стало не только двигать предметы, но и просто ходить.
Колени подломились. После стало темно.
Когда Цуна открыл глаза, была глубокая ночь.
Он провел ладонями вокруг себя, ощущая подушечками пальцев шершавую мягкую ткань одеяла — похоже, он отключился, и его перетащили в постель. Пальцы наткнулись на что-то теплое, Цуна вздрогнул, и ладонь под его пальцами дернулась тоже.
Вспыхнул неяркий свет ночника, Занзас щурился на него — взъерошенный и недовольный.
— Проснулся? — хрипло спросил он.
— Наверное, — отозвался Цуна осторожно.
На пробу пошевелил ногами, но понял, что совсем их не чувствует. Сердце подскочило в груди, накатила паника. Цуна почувствовал, что задыхается от ужаса, но Занзас сильно встряхнул его за плечи, и все прекратилась.
Цуна судорожно дышал, сжимая во вспотевших ладонях одеяло. Занзас неловко потрепал его по плечу.
— Я позвонил Реборну, — сказал он угрюмо.
— Понятно, — отстраненно отозвался Цуна.
Метель завывала за окном, как раненый зверь. Было холодно. И страшно.
Занзас сел рядом с ним, опираясь спиной о вторую подушку. Цуна покосился, но ничего не сказал — сейчас его присутствие успокаивало, не позволяло сорваться.
— Савада, — позвал Занзас негромко.
— Что?
— Так и не расскажешь, что случилось?
Цуна не сразу понял, о чем он. А когда дошло, залился краской — щеки потеплели, во рту пересохло. Стало стыдно — не говорить же, что у них с Занзасом намного больше общего, чем они думали. Между ними даже ничего не было.
Только тот вечер.
Цуна откашлялся и хмыкнул:
— Нечего рассказывать. Я… слишком много выпил и почти ничего не помню.
Сказал — и задохнулся от боли, с которой сжималось сердце. Кожу на том месте, где была татуировка, словно прошило электрическим разрядом. Боль была настолько сильной, что он ослеп на миг. Занзас сидел чуть выше, поэтому Цуна не мог видеть его лица. Отчего-то казалось, что оно застыло, как маска.
— Я так и думал, — сказал он.
Слишком спокойно — Цуна вывернул шею, чтобы посмотреть, и отшатнулся. Занзас улыбался. А потом поднялся и, пошатываясь, пошел к выходу.
Цуна запаниковал.
— Куда ты? — выдохнул он.
Занзас замер у двери, не оборачиваясь.
— За книгой, — отозвался он после долгой паузы. — У тебя же пламя пропало.
Утром приехал Реборн. Он был не один — в спальню следом за ним уверенным шагом прошел Верде. Цуна уставился на него воспаленными сухими глазами и коротко поздоровался.
— Ну и что тут у нас? — с неприятной ухмылкой поинтересовался Верде.
Занзас ночью так и не вернулся, а у Цуны не было сил, чтобы подняться и попробовать найти его. Ноги словно онемели — не получилось даже встать, когда он попытался.
Верде разложил свой волшебный чемоданчик и приступил к делу. Цуна снял футболку, чтобы ему было удобнее прослушивать сердцебиение, и взгляд Верде прикипел к его груди.
Цуна потер зудящий участок, опустил взгляд и тут же отдернул руку.
Татуировка в виде «икса» воспалилась — кожа вокруг нее покраснела и припухла, краски померкли, выцвели. Верде с интересом ощупал ее крохотными пальцами и заинтересованно хмыкнул.
— Ты уже встретил кое-кого, а, Савада Цунаеши? — спросил он, продолжая осмотр. — Тебе настолько сильно не хочется иметь с ним дела?
— О чем ты?
Верде поправил очки и тонко улыбнулся.
— Готов поспорить, у тебя проблемы. Серьезные проблемы, о которых ты никому не рассказываешь.
— Верде, — срываясь, проговорил Цуна. — Не нужно говорить загадками.
Верде стянул с носа очки и протер их полой белого халата. Вид у него был подчеркнуто незаинтересованный.
— Не знаю, рассказывал ли тебе учитель о людях, которые предназначены друг для друга...
— Это все сказки, — напряженно сказал Цуна сквозь зубы. — Детские сказки, которые мамы рассказывают перед сном. Сентиментальные и глупые.
Верде надел очки и посмотрел на него поверх стекол. А после шустро собрал чемоданчик и пошел к выходу. Цуна в растерянности смотрел ему вслед.
— Верде!
Тот замер. И, не оборачиваясь, сообщил:
— Проблема не в пламени, Савада Цунаеши. Проблема в том, что ты сам себя отторгаешь, и здесь я бессилен.
Он закрыл за собой дверь, и Цуна еще долго сидел в тишине, прижимая ладонь к воспаленной коже вокруг татуировки.
Весь следующий день Реборн и Верде пропадали в библиотеке, пользуясь редкой возможностью, и Занзас был вместе с ними. Цуна отлеживался, следуя рекомендации больше отдыхать. Собственная слабость раздражала его, хотелось что-то делать, но сил не хватало даже на самые простые действия.
Вечером Занзас пришел к нему со стопкой книг.
Сел на край кровати, молчаливый и злой, и замер, буравя недобрым взглядом.
В полудреме все казалось нереальным — и Занзас, и пламя, и проблемы, которые оно приносило. Вся его жизнь.
Занзас наклонился и коснулся горячими губами его лба, да так и замер, прижимаясь. Цуна застыл, боясь пошевелиться, лишь бы не спугнуть.
— Знаешь, где-то бродит идиот, который предназначен мне судьбой, — сказал вдруг Занзас.
Цуна хмыкнул.
— Не верю я в сраное предопределение, — сказал Занзас. — не хочу. Все это хуйня, а, Савада?
— Полная, — подтвердил Цуна.
Протянул руку и коснулся шеи Занзаса. Там, где была татуировка.
Занзас обхватил его запястье ладонью — слишком большой по сравнению с его, — и прижал сильнее. В ладонь заполошно бился его пульс.
— И где-то ходит твой, — произнес Занзас. — Какая-нибудь мартышка в платье с рюшами. Наверное, ты ее заждался.
Цуна улыбнулся и потянул его на себя. Губы у Занзаса были обветренные и горячие. И горькие на вкус.
Он решил, что обязательно ему расскажет о том, что судьбу не обманешь.
Чуть позже, когда они закончат.
Название: Последняя ночь
Команда: X27-team
Персонажи: TYL!Занзас/TYL!Цуна
Жанр: драма, романс
Рейтинг: PG-13
Размер: мини (1450 слов)
Саммари: Цуне не хватило смелости только на одно безрассудство
Предупреждения: нецензурная лексика
читать дальшеТелефоны звонили то по одному, то одновременно, не замолкая. В ушах тоже звенело. В голове стоял равномерный, непрекращающийся гул, к которому Цуна уже привык. Сквозь него, как сквозь вату, глухо пробивались голоса: вопросы, требования, упреки, новости, угрозы, снова вопросы, и почти не пробивались эмоции – то ли интуиция заглохла, то ли от усталости и перегрузок он сам блокировал их на подлете.
Глаза слезились и слипались, он тер и тер их пальцами, давил на веки до багровых пятен, иногда смотрел на часы. Не помнил, когда спал в последний раз, зато помнил как: Гокудера молча сдернул его со стула, чуть не придушив галстуком, и дотащил до дивана. Цуна бы не сдался так легко, но у Гокудеры были абсолютно белые губы, чернота под глазами и такая решимость во взгляде, что от единственной неосторожной искры заполыхало бы все вокруг. Цуна собирался умереть не от этих рук, а полыханий со всех сторон хватало и так.
У всех сдавали нервы. И только Джессо неизменно улыбался, ласковый и сладкий до тошноты. Цуна предпочел бы не видеть его никогда в жизни, даже от голоса в телефонной трубке начинало мутить, и во рту появлялся сладковатый привкус не то гнили, не то смерти. Интуиция, предчувствие, — Цуна не понимал, что это. Но страх, панический, до ватных ног и холодного пота, нельзя было спутать ни с чем. И никакие планы и надежды, никакая злость не могли его пересилить. Пугала не смерть, не секунда, которой все закончится, а неизвестность. Цуна знал, от чего уйдет, но не знал, к чему вернется. Вернется ли? Об этом он старался не думать, как и о том, что предпочел бы умереть по-настоящему, чем хоронить всех, кого любил.
Хотя жить сейчас хотелось как никогда. Все казалось особенным, любая мелочь — важной. Появилась дурацкая привычка трогать все, что подвернется под руку, задерживать пальцы то на полировке, то на фарфоре с выступающим узором. Не привычка даже — потребность, доходящая до смешного. Кеко смотрела на него с испугом и изумлением, пока он мял и комкал ее тонкий шелковый шарфик, соскользнувший с плеча, Гокудера напряженно кусал губы, когда Цуна добирался до его фенек с бахромой, цепей, которые прохладно наматывались на пальцы, и гладких ледяных колец.
Смешнее всего было со Сквало. Цуна отчетливо помнил, как ходил по кабинету, доказывал, убеждал, привычно не реагируя на вопли и на острый неприязненный взгляд. А дальше была только белая, матово мерцающая волна и жгучее желание добраться до нее. Очнулся он от тишины. Волосы, мягкие и гладкие, захлестывали руки по локоть, Цуна держался за них крепко, как за канаты, а Сквало таращился на него, приоткрыв рот, и молчал.
После этого случая Сквало косился с подозрением, как на опасного психа, от которого можно ждать чего угодно, а Цуна душил в себе извинения и еще более неуместный смех.
Время почти вышло. До встречи с Бьякураном, которая должна была стать последней для нынешнего босса Вонголы, оставалась одна ночь.
Из открытого окна тянуло холодом, он затекал под пиджак и рубашку и просачивался сквозь кожу прямо внутрь — к сердцу. Не время и не место было жалеть о принятом решении. Не время раскаиваться и просить прощения за ложь. Цуна не был уверен, что справился: он выдержал вопросительные, тревожные взгляды Гокудеры, пережил прямые вопросы Рехея и понимающую улыбку Ямамото. Никто из них так и не узнал правды, но каждый что-то подозревал. Кем они будут считать его завтра? Героем? Погибшим другом? Предателем? Кем он станет для них, когда вернется? Если вернется.
Телефоны замолчали. Цуна досчитал до шестидесяти и лег на стол, уткнувшись лбом в скрещенные руки. Стоило поспать, но он не хотел — ни за что бы не пропустил эту, последнюю, ночь. Он сделал все, что мог, простился, как сумел, со всеми, кто был дорог, смелости не хватило только на одно безрассудство. Поводов было предостаточно, но Цуна так и не рискнул, за все эти дни — ни разу. Чего проще — вызвать машину и поехать в Варию самому, не дожидаясь ежедневных приездов Сквало, толкнуть дверь в прокуренный полутемный кабинет, поговорить лично, без посредников. Или просто набрать номер и услышать вместо приветствия очередную грубость. Может быть, последнюю.
Не смог. Боялся даже не того, что Занзас что-нибудь заподозрит, а того, что сам напоследок может натворить глупостей. Когда время утекает сквозь пальцы и счет идет на часы и минуты, когда не можешь позволить себе даже самой маленькой слабости, слишком легко сорваться. Особенно рядом с Занзасом.
Цуна усмехнулся и закрыл глаза. Он все сделал правильно, но легче от этого не становилось.
В особняке было тихо, только с улицы доносились приглушенные голоса — усиленная охрана дежурила круглосуточно. Можно было налить кофе и пойти к Гокудере — наверняка еще не лег, да и вряд ли ляжет вообще, — посидеть, как раньше, в сотый раз обсудить предстоящую встречу, безопасность, сопровождение, регламент. Как будто это в самом деле важно. Снова врать и предавать каждым словом человека, который тебе верит и, не раздумывая, отдаст за тебя жизнь. Нет, хватит.
Наверное, он все-таки провалился куда-то между сном и явью, на пару минут, не больше. Очнулся будто от толчка, вздрогнул, приподнял голову и резко выпрямился. Дверь за Занзасом закрылась с тихим щелчком. Цуна не слышал шагов. Хоть ковры в особняке и были мягкими, глушили и прятали все, что могли, но не настолько же. Бесшумный Занзас — это что-то совсем новое. Да и вообще — Занзас в его кабинете. Решил бы, что привиделось, если б не был уверен, что нет.
— Надо поговорить, — Занзас профессиональным взглядом окинул стены и потолок, поджал губы, задержавшись на распахнутом окне. Цуна встал, закрыл, опустил жалюзи и задернул шторы. Теперь тишина стала абсолютной, плотной, осязаемой, как будто его мгновенно отрезало от мира. Хорошо, что не одного.
— Прослушки и камер здесь нет, — голос показался слабым, ломким, и Цуна поморщился, заставляя себя обернуться. Занзас успел сесть в кресло и теперь мрачно смотрел исподлобья.
— Почему меня впустили без вопросов? Это что за блядская богадельня с распахнутыми дверями?
— Ты — Вонгола. У тебя привилегии.
«Которыми ты ни разу не воспользовался, — с досадой додумал Цуна. — Ну почему именно сейчас?»
Близость Занзаса тревожила, будоражила, сбивала с толку — заподозрил? догадался? знает?
— Ну, давай, рассказывай, — сказал Занзас, помолчав. — Только не те байки, которые ты скармливаешь своим тупым идиотам. Нормально говори, какого пиздеца мне ждать завтра.
Цуну окатило холодом, он нащупал позади себя подоконник и оперся на него бедром и ладонью, стараясь сохранить остатки спокойствия.
— Нечего рассказывать. Завтра мы с Джессо встретимся…
— Заткнись!
Занзас поднялся рывком и молча пошел прямо на него. Такой же жуткий и неотвратимый, как завтрашний день. Цуна зажмурился, не двигаясь с места. И едва не вышиб затылком стекло, когда Занзас схватил его за горло. Цуна ожидал увидеть что угодно: перекошенное яростью лицо, огонь в глазах, но увидел только внимательный прищур и слишком близко — губы. Ладонь на его шее была едва ли теплее обычной ладони — ни следа пламени.
— Что, и попрощаться бы не зашел? — спросил Занзас, вроде бы спокойно, но Цуна потрясенно застыл, потому что в голосе не было ни издевки, ни злости, зато было то, за что еще месяц назад он отдал бы очень многое: искренность, сожаление и горечь.
— Я не…
— Заткнись и слушай, — Занзас сильнее сжал пальцы, склонился ниже, и Цуна с трудом сдержался, чтобы не податься ему навстречу. — Я не знаю, что ты задумал, но знаю, что завтра пожалею, что не придушил тебя сейчас. Сам. Ты мастер вляпываться в истории, но еще никогда, слышишь, Савада, — он понизил голос и договорил на ухо, обжигая дыханьем и задевая губами: — никогда мне так сильно не хотелось запереть тебя в каком-нибудь бункере, чтобы не прожег, не вылез и не натворил дел.
— Занзас! — Цуна, перехватывая его руку. Воздух вокруг будто загустел, лип к коже, глушил голоса. — Еще немного, и я решу, что ты за меня волнуешься.
— Не дождешься, — сказал Занзас хрипло, и Цуна рассмеялся, весело и громко, как не смеялся, кажется, с самой юности. С самого Намимори. Внутри будто со звоном лопались натянутые струны, и становилось легко, спокойно и хорошо до слез. От Занзаса пахло порохом, похоже, он сегодня весь день палил по мишеням, и виски. Цуна стоял, прижимаясь щекой к его щеке, стискивая запястье, и думал, что в этом мире слишком много хорошего, чтобы отдать его без боя. У каждого из них будет своя битва, и Занзас ни за что не сдастся, так же, как и он сам.
— Мусор рассказывал, ты творил здесь черт знает что.
— Ничего особенного. Но… хорошо, что ты напомнил. — Он провел по исчерченной шрамами коже, к локтю, и с силой закусил губу, чтобы не застонать. На шрамах кожа была горячее, мягче, от острых, ни на что не похожих ощущений покалывало подушечки пальцев. Цуна тронул рубашку, бок, обтянутое брюками бедро, оторвался от подоконника, чтобы накрыть ладонями кобуры, обхватить, дернуть на себя, замирая от вседозволенности и предвкушения. Сейчас — можно. Он понимал это так ясно, будто все еще слышал шепот Занзаса или читал его мысли. — Я бы не пришел попрощаться. Потому что…
— Молчи. — Занзас дернул его вверх, сажая на подоконник. — Светает. Времени мало. Не хочу наткнуться на твоего мусора. Но прежде чем… — он прихватил зубами кожу на шее, широко повел языком вниз до самой ключицы так, что Цуну встряхнуло и прошило жаром до костей. — Пообещай мне кое-что.
И уже в губы, настойчивые и горячие, Цуна выдохнул короткое, но такое необходимое сейчас не Занзасу, а ему самому: «Обещаю. Вернусь».
@темы: ангст\драма, X27-team
00:06
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
вторник, 08 декабря 2015
Для того, чтобы проголосовать за понравившиеся команды, оставьте следующий комментарий к этой записи:
Команда А - 1 балл
Команда Б - 1 балл
Команда В - 1 балл
Команда Г - 1 балл
Команда Д - 1 балл
Проголосовать можно не менее чем за 3 команды и не более чем за 5. Голоса, отданные за большее или меньшее число команд, не засчитываются.
Будьте внимательны: если вы проголосуете за команду, которая не участвовала в выкладке, ваши баллы ей не будут засчитаны.
Участники конкурса могут голосовать за работы своих команд, в том числе, за свои собственные. Голосовать от сообществ и редактировать уже оставленный комментарий с голосами нельзя.
Напоминаем:
В голосовании не могут принимать участие юзеры без дневника, с пустым или закрытым дневником или профилем. В дневнике должно быть не менее 3 страниц записей, сделанных до 20.08.2015. В случае выявления явных виртуалов в голосовании организатор вправе ужесточить методы проверки (например, включить проверку IP комментариев) (Если у вас закрыт дневник, достаточно открыть его на несколько минут организатору Битвы Пейрингов, чтобы можно было убедиться, что вы не вирт)
Список выложившихся команд:
читать дальшеКоманда Team D69
Команда Клубничные придурки
Команда Cherry band
Команда 2759-team
Команда X27-team
Команда FuckYeah6918!
Команда Ромовая
Команда DS team
Команда H+H
Команда Сквало х Ямамото
Команда 10051 team
Команда Orange team
Команда Вьягодка
Команда А - 1 балл
Команда Б - 1 балл
Команда В - 1 балл
Команда Г - 1 балл
Команда Д - 1 балл
Проголосовать можно не менее чем за 3 команды и не более чем за 5. Голоса, отданные за большее или меньшее число команд, не засчитываются.
Будьте внимательны: если вы проголосуете за команду, которая не участвовала в выкладке, ваши баллы ей не будут засчитаны.
Участники конкурса могут голосовать за работы своих команд, в том числе, за свои собственные. Голосовать от сообществ и редактировать уже оставленный комментарий с голосами нельзя.
Напоминаем:
В голосовании не могут принимать участие юзеры без дневника, с пустым или закрытым дневником или профилем. В дневнике должно быть не менее 3 страниц записей, сделанных до 20.08.2015. В случае выявления явных виртуалов в голосовании организатор вправе ужесточить методы проверки (например, включить проверку IP комментариев) (Если у вас закрыт дневник, достаточно открыть его на несколько минут организатору Битвы Пейрингов, чтобы можно было убедиться, что вы не вирт)
Список выложившихся команд:
читать дальшеКоманда Team D69
Команда Клубничные придурки
Команда Cherry band
Команда 2759-team
Команда X27-team
Команда FuckYeah6918!
Команда Ромовая
Команда DS team
Команда H+H
Команда Сквало х Ямамото
Команда 10051 team
Команда Orange team
Команда Вьягодка
@темы: голосование, арт № 1
00:04
Доступ к записи ограничен
Вечеринка продолжается!
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
Битва Реборн-пейрингов
Авторизация
Записи
- Календарь записей
- Темы записей
-
47 внеконкурс
-
44 PWP
-
44 арт № 1
-
42 AU\кроссовер
-
40 романс\флафф
-
38 арт № 2
-
33 Cherry band
-
31 юмор\стеб
-
30 ангст\драма
-
26 деанон
-
26 голосование
-
24 бонус
-
24 10051 team
-
19 D69 team
-
14 X27
- Список заголовков
Главное меню